Выскочил и побежал к ним. Только вынул кинжал у одного и, видимо, понял, опасность, не стал снимать полушубок, а повернулся уходить, но не успел — упал снаряд, и он замертво упал.
После этого нам дважды передавали приказ отойти несколько назад от непосредственного противника. Жаль было землянки, она спасла нас от обстрелов всех видов оружия, но пришлось отойти. Наступать было некому и нечем, только держали оборону.
В марте был представитель ставки главного командования (фамилию забыл). Собрал на командном пункте несколько оставшихся в живых офицеров. Сообщил обстановку на фронте и в стране.
— Немец закрыл наш прорыв глубоко, и обратно прохода нет. Тяжелая обстановка на других фронтах, поэтому подкрепления не ожидается, необходимо стоять здесь насмерть. Умереть, но не сдаваться.
Был объявлен призыв: «Кто хочет умереть коммунистом».
В плен я живым не хотел сдаваться. Считал плен изменой. Поэтому всегда всю войну оставлял один патрон для себя. Сам вступил в комсомол в январе 1931 года. Отец солдатом за боевые подвиги в Германскую войну заслужил полного Георгиевского кавалера (4 креста — 1 золотой и 3 серебряных). После — Красная армия и гвардия. Красный командир. Было бы стыдно и непростительно порочить отца. Я подал заявление в партию и был принят.
Примерно в последних числах марта и в первых числах апреля был сделан прорыв в Мясном Боре дня на три или пять. К нам пришло небольшое пополнение в полк и в роту. В роту из офицеров пришли лейтенанты Тхостов и Голынский, а после политрук Коротеев. Мы приступили к выполнению своих обязанностей — обеспечению связью. Раньше она была только от КП [83] до нашей землянки, а теперь от полученного кабеля провели еще вторую линию правее к пехотному подразделению, улучшилось с питанием. Стали давать, хотя не полную, пайку сухарей. Но это было недолго.
В это время пришел приказ главнокомандующего тов. Сталина о том, чтобы все части и соединения отчитались за вверенный и получаемый состав и технику. В штабе составили акт, дали мне и бойцу Поспеловскому подписать, а своих подписей начальник штаба Стерлин и командир полка Красуляк не поставили. Поспеловский подписал, а я от подписи отказался, так как акт был подписан неправильно. Все списывалось на бомбежку.
Вызывали меня два раза, но я стоял на своем.
Комполка говорит:
— Удивляюсь, как ты-то остался жив.
Я и сам этому удивлялся. Убивало товарищей рядом со мной и сам попадал под снаряд под Спасской Полистью — контузило, но полежал в санчасти два дня и опять в строй.
У меня было только одно преимущество. Работал на севере в Березове, в 50-55 градусов мороза, ездил в дальние командировки на оленях, ночевал в тундре на снегу, акклиматизировался и мог лучше перенести мороз.
Еще вызывали меня на КП, начальник штаба сильно ругался, потом наставил на меня пистолет и говорит:
— Застрелю!
— Стреляй!-говорю я.
— Капитан!-сказал комиссар Ковзун. — Никонов командир еще молодой.
На следующий день меня с двумя автоматчиками направили в штаб дивизии. Там меня вызвал начальник политотдела товарищ Емельянов и спросил, почему я не хочу подписывать акт.
Я ему сказал, что хочу умереть честно.
Ведь по выполнению приказа будет проверка и посмотрят, кто такой, где все свалено на бомбежку и даже такие мелочи или вещи, которые и фронта не видели. На списанных погибших придут письма, что они живы, спросят: «Видел все это? Нет?» Меня отдадут под суд ревтрибунала и расстреляют. Зачем мне это, когда я могу отдать жизнь честно. Предложил акт исправить, как действительно было, то есть что часть техники передали другим частям, а что-то из-за потерь транспорта оставили в населенных пунктах и т.д.
Он выслушал внимательно и произвел на меня хорошее впечатление. В штабной землянке собралось все командование: комдив, комиссар дивизии, начальник штаба, все начальники отделов. Мне, стоящему у землянки, было слышно, как некоторые считали меня неправым, а некоторые оправдывали меня. Совещание кончилось, и меня отправили обратно в часть. В части была создана комиссия, в которую входил я, начальник санчасти Сидоркин и другие. При проверке исключили из списков раненых, прошедших через санчасть.
Составили акт в другом стиле. Была списана техника и людской состав полка в количестве двенадцати тысяч пятисот человек, пропавших без вести, и только двести с небольшим бойцов прошло через санчасть.
Наступило тепло, а одежду носили зимнюю…
С голоду появились вши.
И так быстро за несколько дней расплодились, что только одни вши и были в одежде. В шинелях они были под их цвет и не заметны, а у пришедшего зимой пополнения, в белых полушубках, вся шерсть была забита вшами. У Шишкина полушубок был из черных овец, так не было там даже черного пятнышка. Все серое — забито вшами и гнидами. Миллиарды… Спать с ними было невозможно. Велели Шишкину первому снять одежду с погибшего и переодеться. Свою — бросить подальше. После этого и другие так делали. Некоторые полгода не мылись, да и негде было…
На новом участке нам дали позиции, оставленные кавалерийским корпусом генерши Гусева. КП полка расположился у речки Хвороза. Связи было две линии, в основном оставленные гусевцами. Одна к деревне Верховье, другая вправо через болота к железной дороге.
Ударная армия занимала по фронту примерно 150 км. В окружении состав израсходовался. В нашем полку тоже было всего несколько десятков человек. Подкреплений больших не было. Если и поступало десятка по два человек, то в основном из расформированных тыловых частей…
Но надо было показывать, что мы еще сильны, и мы вели наступательные операции, хотя у нас не было артиллерии, а патроны — поштучно. Оставленное гусевцами орудие было без снарядов. Вновь прибывающие из тыловых подразделений поначалу имели только силу. Они таскали на себе снаряды и патроны со станций Радофинниково и Дубовик.
От гусевцев осталось две лошади, которые уже не могли идти. Их съели. Потом собрали потроха, брошенные ноги, кожу, кости. Сухарей иногда давали граммы. Старшина И. Н. Григорьев всегда скрупулезно их делил. Один боец отвернется, чтобы не видеть нас, а другой, показывая на пайку, кричал: «кому?» Отвернувшийся называл фамилию.
Место было болотное, кушать нечего, зелени нет. У пехотинцев лопаток нет, а в болоте яму не выроешь, и так вода. Из мха, из прошлогодних листьев и сучьев нагребет вокруг себя бруствер и лежит. Немец твое место засекает, высунешься, сразу убьет. Что рука достанет, то и ешь.
Появились случаи самоуничтожения. Сначала одиночные, потом сразу трое, из них двое командиров.
Комиссар Ковзун собрал нас, кто мог прийти, и стал говорить:
— Это же недопустимо! Это-ЧП. Надо провести решительную работу по этому вопросу, против таких действий!
В разборе выяснилось, самоубийцы от голода так обессилели, что и не могли уже повернуться. Все молчали, только я [85] спросил:
— Ну а что делать? Когда уже совсем обессилели? Не сдаваться же немцам.
Комиссар ничего на это не ответил».
Перехватывает дыхание, когда читаешь эти бесхитростные свидетельства человека, еще в этой жизни прошедшего сквозь пучину адских мучений и выжившего, не сломившегося.
Отрываясь от записей Ивана Дмитриевича Никонова, снова и снова пытаешься и не можешь понять наших генералов, во имя своей карьеры обрекавших десятки тысяч никоновых на лютую смерть.
Через год, составляя «Открытое письмо» «Почему я встал на путь борьбы с большевизмом», А.А. Власов скажет:
«Пожалуй, нигде так не сказалось пренебрежение Сталина к жизни русских людей, как на практике 2-й Ударной армии… О ее действительном положении никто не знал и им не интересовался. Один приказ командования противоречил другому. Армия была обречена на верную гибель.
Бойцы и командиры неделями получали 100 и даже 50 граммов сухарей в день. Они опухали от голода, и многие уже не могли двигаться по болотам, куда завело армию непосредственное руководство Главного Командования. Но все продолжали самоотверженно биться.
Русские люди умирали героями. Но за что? За что они жертвовали жизнью? За что они должны были умирать?»
Глава четвертая
Конечно, нельзя сбрасывать со счетов ту особую бесчеловечность, что отличает генералов всех армий мира.
На штабных картах передвигаются ведь не живые люди, а полки и дивизии. И флажочки, обозначающие их, не багровеют от крови, если даже и гибнут в этих дивизиях люди.
Очень близко, почти у самой цели стояли на карте флажки наших дивизий. Всего пятнадцать километров с севера, всего пятнадцать с юга отделяли их от Любани. И так легко было передвинуть флажки на карте, а после этого почти незаметного движения — ордена, звания, слава…
Как же отдать в таких условиях приказ об отходе?
Невозможно…
В бесчеловечности советские генералы не уступали зарубежным, но было в них нечто, присущее только им.
Когда думаешь, сколько ума, сил, энергии было потрачено М.С. Хозиным в штабных интригах, становится страшно. Еще страшнее делается, [86] когда видишь, что, проявляя чудеса изворотливости, генерал спешил, по сути дела, к своей собственной гибели.
Ведь буквально через месяц, когда случится неизбежное и немцы приступят к ликвидации 2-й Ударной армии, генерал-лейтенант М.С. Хозин — «за невыполнение приказа, за бумажно-бюрократические методы управления войсками, за отрыв от войск…» — все равно будет смещен.
Так что же, какая злая сила гнала генерала к краю пропасти?
На примере карьеры Андрея Андреевича Власова мы пытались показать, как взращивались, как выковывались характеры советских генералов. Наши «сталинские полководцы» обучались лишь одному движению — вперед.
Это касалось и военной доктрины, не помешавшей, впрочем, сдать противнику половину территории страны, но прежде всего — личной карьеры.
Продвинуться в карьере после понижения удавалось немногим.
Исходя из этого, и нужно оценивать поступки и решения К.А. Мерецкова и М.С. Хозина.
Другое дело сам А.А. Власов.
Пока он— жертва штабных интриг. И дело тут не в каких-то высоких моральных качествах Власова, а просто в реальном раскладе сил.
Товарищ Сталин послал его освобождать Ленинград, а Мерецков, вместо того чтобы помогать ему, запер его в окруженной армии. Если бы Власов оставался в штабе Волховского фронта, возможно, он тоже сумел бы сплести нечто достойное его высокого звания, но — увы! — Кирилл Афанасьевич Мерецков лишил Власова возможности проявить талант в этой области.
Сейчас в руках у Власова была только армия. Армия была обречена на гибель, и вместе с нею обречен был и сам Власов. Андрей Андреевич понимал это, но свыкнуться с такой мыслью было трудно.
«Я сейчас выполняю ответственную задачу, — пишет он 26 апреля Агнессе Подмазенко. — Письмо от тебя ко мне и наоборот идет гораздо дольше, чем раньше, когда я был на старом месте. Что можно сказать о себе?… Бьем фашистов крепко и готовим им крепкие весенние подарки еще сильнее. Работаю, примерно, на той же должности когда был с тобой вместе, только объемом она гораздо больше, почетнее, ответственнее. Но ты прекрасно знаешь, что куда твоего Андрюшу ни пошлет правительство и партия — он всегда любую задачу выполнит с честью. Сейчас много работал, когда выпадает немного свободного времени, думаю только о вас мои дорогие (ты — и ребенок) — больше у меня нет никого близких моей душе в сердце». [87]
«Дорогой и милый Аник! — пишет он в тот же день жене. — Выслали тебе аттестат из штаба на получение денег с мая 1942 г. Получила ли ты его, как получишь, немедленно пиши ответ. На новом месте работа по объему стала больше, ответственнее и почетнее, но ты знаешь, моя любимая и дорогая Аня, что куда твоего Андрюшу ни пошлет правительство и партия — он свою задачу выполнит с честью. Все идет хорошо. Одно только беспокоит — это нет долго писем от тебя, хотя и знаю, что письма до меня идут гораздо дольше, чем раньше. Но все же хотелось бы иметь скорее. Ты не поверишь, как приятно и хорошо читать твои письма».
Власову всегда везло. Ему везло в Китае. Везло во время больших чисток. Сказочно везло в начале войны.
Но и феноменальная везучесть — увы! — уже не могла спасти его во 2-й Ударной армии, потому что армия была обречена.
Если раньше Власов и был улыбчив, это осталось позади. Лицо его становится чуть рассеянным, как у бухгалтера, который знает, что совершена растрата.
«Находясь при 2-й Ударной армии, — рассказывал на допросе майор И. Кузин, — Власов давал понять, что он имеет большой вес, ибо неоднократно говорил, что он имеет особое поручение Москвы и что он имеет прямую связь с Москвой. Во 2-й Ударной армии Власов хорошо дружил с членом Военного совета Зуевым и начальником штаба Виноградовым. С Зуевым они вместе работали до войны в 4-м корпусе. В беседе с Зуевым и Виноградовым Власов неоднократно говорил, что великие стратеги — это он по адресу товарища Мерецкова — завели армию на гибель. Власов по адресу Мерецкова говорил так: звание большое, а способностей… — и дальше недоговаривал, но давал понимать. Судя по разговору Власова, он не хотел никого понимать и хотел быть хозяином. Власов во 2-й Ударной армии не любил начальника особого отдела Шашкова. Это Власов не раз высказывал Зуеву, а один раз даже скомандовал Шашкову выйти из землянки…»
Майор Кузин, конечно, не литератор, да и показания в НКВД — весьма специфический жанр, но все же состояние Власова в окруженной армии передано здесь достаточно точно.
«Биограф» Власова майор К.А. Токарев говорит, что «Власов, не стесняясь, намекал нам, что в случае успешного наступления на Любань, Мерецков, как бывший начальник Генштаба, вновь будет отозван в Ставку, а он останется вместо него». [88]
Об этом же — свидетельство И. Левина:
«В двадцатых числах апреля 1942 года командир нашего кавалерийского корпуса генерал-майора Н.И. Гусев, вернувшись с первого совещания у нового командующего 2-й Ударной армией А.А. Власова, говорил нам, что у командарма есть твердое обещание Верховного усилить армию свежими частями с танками, самоходками, а также авиацией и дивизионными „катюшами“.
Рассказывая о прямой связи с Москвой, которую он якобы имеет, Власов, конечно, блефовал.
И блеф этот нужен был ему не столько для того, чтобы усилить свой авторитет — в штабе армии, как мы видим, Андрей Андреевич чувствовал себя полным хозяином, поскольку мог открыто высказываться по поводу полководческих талантов Мерецкова, поскольку мог выгнать из землянки начальника Особого отдела армии, — а для того, чтобы убедить самого себя.
Идея связи с Москвой становится в апрельские дни у Власова просто навязчивой.
Может быть, Власову казалось, что его доклад в Ставке сможет изменить ситуацию если не на Волховском фронте, то хотя бы в его собственной судьбе.
Быть может, он полагал, что в Москве, узнав о подлинном положении дел, предпримут соответствующие меры…
Быть может, рассчитывал просто напомнить о себе…
Видимо, с осуществлением навязчивой идеи установить через каких-то влиятельных покровителей прямую связь со Ставкой и связана отчасти командировка адъютанта Власова — майора Кузина в Москву.
Потом на допросе в НКВД майор Кузин скажет, что был командирован на станцию Сорочинская Чкаловской области, чтобы перевезти в село Ломакино Горьковской области супругу генерала — Анну Михайловну Власову.
Кузин ее и на самом деле перевез, но, похоже, что одним только этим цель его командировки не ограничивалась.
Из показания Агнессы Павловны Подмазенко мы узнаем, что 27 мая она получила письмо от Власова, сообщившего ей, что он командировал своего адъютанта, чтобы тот привез ее на фронт.
«Я по— прежнему тебя, даже крепче, чем раньше, люблю и жду тебя с нетерпением и жду, что ты мне подаришь,-писал в этом письме Власов. — Родной Алюсик! Как я жду твоего письма. Алик! Конкретно, чтобы лучше тебе ко мне приехать, это будет лучше в первых числах июня. Я и [89] сам уже заждался, но так будет, лучше. Потерпим, потом вознаградим себя сторицею. Надеюсь, что ты меня поняла и любишь по-прежнему. Не так ли? Может быть, уже ошибаюсь? Пиши. Жду ответа, и Кузин будет у тебя».