— Истинное слово, Сергей Александрович: разбойник на разбойнике сидит.
— Раздевайся, Сережа. Давай шубу.
— Сюда! Сюда, братцы, коф-фер! К этой стенке.
Дворники двигают чемодан, кряхтеньем увеличивая его тяжесть.
— Хорош коф-фер! Негры в Америке прямо с третьего этажа его на асфальт скидывают! И ни хрена! Целехонек.
Дворники одобрительно похлопывают чемодан, как добрую лошадь.
Есенин сует им несколько бумажек.
— Что, братцы, взопрели? Тяжел дьявол! Книги там. Одни книги. Они ведь, что каменюги, — хитрит Есенин, чтобы не позарились на его имущество.
Дворники благодарят, сняв шапки. Значит, дал много. Теперь ведь не очень-то благодарят. А еще реже при этом снимают шапки.
— Счастливо, братцы! Прощевайте, прощевайте!
Дворники уходят с шапками в руках.
Прикрыв дверь за ними, Есенин повторяет:
— Все воры! Все!.. Пла-а-акать хочется.
— Полно, Сережа.
И мне тоже хочется плакать от этого бреда.
Есенин вынимает из кармана всякие ключи, звенящие на металлическом кольце, и, присев на корточки, отпирает сложные замки «кофера».
— В Америке эти мистеры — хитрые дьяволы! Умные! В Америке, Толя, понимают, что человек — это вор!
И поднимает крышку. В громадном чемодане лежат бестолковой кучей — залитые вином шелковые рубашки, перчатки, разорванные по швам, галстуки, носовые платки, кашне и шляпы в бурых пятнах.
А ведь Есенин был когда-то чистюлей! Подолгу плескался в медном тазу для варенья, заменявшем ванну, или под ледяным краном. Сам гладил галстук. Сам стирал рубашку, если запаздывала прачка, а другой рубашки для перемены не находилось. Добра-то в обрез было.
— Ха!.. — горько улыбается он. — Вот все, что нажил великий русский поэт за целую жизнь!
И скашивает глаз на бестолковую кучу в чемодане, купленную Дункан, которая и сотни тысяч долларов считала мусором. Но это было в ее молодую пору.
— Чего молчишь, Анатолий?…
И подозрительно вскидывает на меня глаза в кровавых жилках.
— Чего?…
— Да о чем тут разговаривать?
— Как о чем? О босоногой плясунье поговорить можно. Миколай Клюев с Петькой Орешиным о ней поговорили б! Разжился, мол, от богатой старухи. У Миколушки-то над башкой висит Иисус Христос в серебряной ризе, а в башке — корысть, зависть, злодейство!
И, озлившись, роется в чемодане дрожащими руками:
— Я, знаешь ли, по три раза в день проверяю. Сволочи! Опять шелковую рубашку украли. И два галстука…
Бред! Страшный, нелепый бред!
— Подделали! Подделали ключи-то. Воры! Я потому к тебе и привез. Храни, Толя! Богом молю, храни! И в комнату… ни-ни! не пускай. Не пускай эту мразь! Дай клятву! По миру меня пустят. С сумой. Христовым именем чтобы кормился. Пла-акать хочется.
Сжавшись в комочек, Никритина шепчет мне на ухо с болью, отчаянием, со слезами на глазах:
— Сережа сошел с ума.
— Не выдумывай, Нюша. Не выдумывай. Просто-напросто на него теперь ужасно действует водка.
Обдавая водочным духом, Есенин целует меня, целует Никритину и, пошатываясь, уходит со словами:
— Пла-акать хочется.
Примерно недели через две литературная Москва жила сенсацией: Есенин с Мариенгофом поссорились.
Об этом рассказано в «Романе без вранья».
Добавить нечего.
И как помирились — тоже рассказано.
Это из есенинского «Черного человека».
Великие писатели сочиняли Библию: «У кого вой? У кого стон? У кого раны без причин? У кого багровые глаза? У тех, которые долго сидят за вином».
22
Мы с Никритиной вернулись домой, как обычно, после полуночи.
На этот раз в «Стойле Пегаса» выступал довольно знаменитый «чтец мыслей на расстоянии» — нервный горбоносый человек с удивительно черными волосами, пенящимися вокруг лысины.
— Я полагаю, Нюша, что наш мозг излучает какие-то флюиды, — сказал я.
— Очень может быть.
— Другого объяснения не придумаешь.
— Да. Этот дьявол работает без помощника.
— Вероятно, люди скоро изобретут аппаратик. Интересно!
— Какой такой аппаратик?
— Он будет записывать на ленту эти флюиды. А потом их можно будет расшифровать.
— Что?
— Примерно, как запись стенографистки… Вот, Нюха, перед тем, как ты юркнешь под одеяло, я незаметно положу этот аппаратик под твою подушку.
— Зачем?
— Да чтобы утром, когда ты убежишь на репетицию, прочесть твои мысли. Любопытно знать, что ты думаешь на сон грядущий!
— Какой ужас!
— Ужас?
— Все люди переругаются, передерутся, если будут читать их мысли, как ежедневную газету. Особенно мужья с женами. Кошмар!
— Ах, так…
Я мрачно скинул полуботинки, пиджак и лег на тахту носом к стене.
— Толя…
— Не желаю с тобой разговаривать.
— Что?
— То.
— Ничего не понимаю.
— Очень жаль.
— Нет, Длинный, ты мне все-таки должен объяснить.
Она села возле меня на тахту.
— Уйди!
— Да ты просто сошел с ума.
— Не желаю тебя видеть. Понятно?
— Нет, Длинный, непонятно.
Я скрестил руки на груди и произнес в трагической интонации:
— Завтра я развожусь с тобой.
— Да?
— Да!
— А я — нет. Я ни за что не разведусь с тобой.
Пожал плечами:
— Неужели?
— Потому что я люблю тебя, моего дурня.
— Не лги.
— О-бо-жа-ю!
— А я не хочу, чтобы меня обожала распутная баба!
— Это я распутная? Я?
— Во всяком случае, у тебя распутные мысли. Иначе бы, мадам, вы так не испугались этого аппаратика.
Мы провели бессонную ночь. Завтракали порознь. Она позвонила в театр, что больна и не придет на репетицию. Словом, это была крупная, мучительная ссора. Самая длинная за всю нашу жизнь. У обоих запали глаза и ввалились щеки. И только через двадцать два часа, за ужином, чокаясь жигулевским пивом, я сказал:
— Знаешь, Нюха, по-моему, это форменный кретинизм — быть в ссоре больше пяти минут. Ведь где-то внутри отлично знаешь, что в конце концов все равно помиришься. Правда? Так какого черта портить себе жизнь на сутки или на неделю, как это делают миллионы глупцов? Пять минут — и хватит! Или уж действительно надо разводиться, если дело очень серьезно. Правильно?
— Правильно, Длинный!
И мы крепко поцеловались.
Эта мудрая догадка: «Ссориться не больше, чем на пять минут» — очень украсила нашу жизнь.
Рекомендую.
А через несколько дней я читал Никритиной вслух:
— «Жена добра и страдолюбива и молчалива венец есть мужу своему… И увидит муж, что непорядливо у жены… и за ослушание… снять с нее рубашку и плетию вежливенько бита, за руки держа, по вине смотря, да побив и промолвить, а гнев никакож бы не был». Это из «Домостроя», Нюха.
Превосходная, полезная книга! Удивляюсь, почему ее не переиздаст Госиздат.
— Я тебе такой пропишу «Домострой»!.. Пропишу «Домострой» наоборот: «И увидит жена, что непорядливо у мужа… и за ослушание… снять с него рубашку и плетию вежливенько…»
И оба смеемся, как будто читаем Зощенко.
А вот другой разговор, при Саррушке Лебедевой.
— Прошу тебя, Нюша, возвращайся домой к часу.
— А если на банкете будет весело?
— Если очень весело — половина второго.
— Хорошо.
— Да он у вас, Нюшка, «Домострой», — говорит Саррушка, не имея представления о предыдущем разговоре.
— Ото! Еще какой!
И поворачивается ко мне спиной:
— Застегни, Длинный.
Я застегиваю жемчужные пуговки на ее вечернем платье. Оно было куплено еще в Париже и надевается два раза в сезон. Не чаще.
Лебедева по-мужски пожимает плечами:
— Вы, Нюшка, чудак.
— Почему?
— В подобных случаях, — говорит полушутя наш знаменитый скульптор, — надо возмущаться, бороться за раскрепощение женщины, а вы сияете.
— Не портите мне жены, Саррушка.
Бегут, бегут годы неизвестно куда. А почему они не сидят в креслах, как гневные бухгалтеры — солидно, важно, прочно? Право, хоть бы приснилось мне, что они поменялись ролями: годы сидят, а гневные бухгалтеры бегут, бегут неизвестно куда.
Мы на коктебельском пляже. Мелкая галька похожа на фасоль, бобы и горох.
— Пошли купаться, Кирка, — приглашаю я своего малыша.
Пол-аршинные волны словно только что выскочили из парикмахерской: пена цвета волос, травленных перекисью, завита в баранью кудряшку.
— Пошли, Кирка, в воду.
Он переминается с ножки на ножку.
— Боюсь.
— Чего боишься?
— Больших волн.
— Вот так большие! Гляди: ниже колен.
— Так ты вон какой! А я — маленький.
Ему через две недели стукнет четыре года.
— Пошли, Кирка, пошли.
— Не! Боюсь.
Я начинаю сердиться:
— Так ты, значит, трус?
— Да.
У меня от негодования даже дыхание перехватывает:
— Тогда ты не мой сын. Терпеть не могу трусов.
— Ну и не моги.
Он решительно уходит, чтобы развалиться на никритинской мохнатой простыне.
— Кирилл!
Ноль внимания.
Когда я злюсь, у меня светлеют глаза. Вероятно, сейчас они совсем белые.
— Что с тобой, Толя? — спрашивает мамаша, подставляя солнцу какую-то другую часть тела, по ее мнению, еще недостаточно прокопченную.
— Наш сын — трус.
— Не ерунди, пожалуйста. Он отчаянно храбрый. Кирка, иди с папой плавать.
— Не!
— Иди, иди.
— Боюсь.
— Что-о?
У мамаши чернеют глаза. У нее от злости они чернеют, а у меня, как сказано, белеют.
— Ступай к бабушке. Ступай. Варенье варить. Если ты девчонка, — приказывает мамаша.
Насупив брови, наш парень не спеша уходит. До меня доносится его бурчанье:
— Вот дураки! Мне же только четыре годика.
— Кирилл!
— Ну?…
Он уже унаследовал это любимое материнское словечко.
— Что ты сказал? Повтори!
— Ничего не сказал.
— Ложись!
— Вот вечно так, всегда: то уходи, то ложись, то плавай.
— Молчать!
Он покорно сжимает губы. А в его глазенках, очень похожих на никритинские, я с ужасом читаю упрямую мысль: «Вот дураки!»
До чего же он прав, по чести говоря. Теперь, на седьмом десятке, я понял, что природа не права. Родить должны бабушки. Отцами должны быть дедушки. Тогда, вероятно, наши дети были бы намного лучше воспитаны. Бабушки и дедушки философичней, терпеливей, мягче. Да и жизненного опыта у них побольше. На собственных молодых глупостях кое-чему научилась. А то рожают горячие девчонки. В воспитателях ходят почти сопливые мальчишки, ничего не смыслящие в этом трудном деле. Какой вздор!
Впрочем… куда ни кинь — все клин.
В тот же день на коктебельском пляже неподалеку от нас в палатке, сделанной из двух простынь, лежала какая-то бабушка. Она все время кричала:
— Яшенька!.. Яшенька!.. Яшенька!..
Мы с Никритиной готовы были ее удушить.
— Яшенька, надень на голову шапочку!.. Яшенька, помочи водичкой у себя под мышечками!.. Яшенька, смотри, не промочи ноги! — это когда ее внук подходил близко к морю.
Года через три в трамвае в Москве на Большой Дмитровке я опять услышал ее голос:
— Яшенька!.. Яшенька!.. Не прыгай с трамвая на ходу!
Трамвай прочно стоял на остановке.
Услышав: «Яшенька, Яшенька!», — я быстро обернулся. Ну конечно, это наша коктебельская беспокойная бабушка.
— Доброе здоровье, — сказал я приветливо.
— Разве вы меня знаете?
— Да. Три года тому назад мы с вами частенько лежали по соседству на коктебельском пляже. А сейчас я вас узнал по «Яшеньке». Что-то, слышу, родное, знакомое. Очень обрадовался.
Кудрявые волны грассируют у берега, как парижанки. Неподалеку от меня, поджариваясь на раскаленном песке, болтают две дамы.
— Вера Павловна, а кто в вашем вкусе: брюнеты, шатены или блондины?
— И те, и другие, и третьи, Мусенька!
Я очень люблю подслушивать пляжные разговоры. Особенно женские. Они психологичней, острей, язвительней, а порой и неприличней.
О брюнетах, шатенах и блондинах мечтают писательские жены — Вера Павловна и Муська. Так ее почему-то все называют. Даже те, которые с ней незнакомы. Вера Павловна, как говорят, «со следами былой красоты». Она крупная, длинная. Кожа у нее на сорокапятилетней жирной подкладке, в черных крашеных волосах эффектная седая прядь. Муська — маленькая, тощая. У нее пронзительные глазки, зеленые, как у злой кошки. Нос явно смертоносный. Он торчит между щек, как лезвие финского ножа.
Вера Павловна вытягивает длинные ноги, забрасывает руки за голову, потягивается и лепечет томным голосом:
— Ах, я хотела бы умереть молодой!
Муська немедленно отзывается:
— В таком случае, Вера Павловна, вы уже опоздали.
Через пятнадцать лет один небезызвестный поэт, кинув иронический взгляд на голый женский пляж, сказал со вздохом — «Тела давно минувших лет». На пляже, как и в дни нашей молодости, рядом лежали Муська и Вера Павловна. Только теперь под большими пляжными зонтами. Увы, они разговаривали не о блондинах, брюнетах и шатенах, а об инсультах, инфарктах и гипертонии.
Возвращаюсь к дням молодости.
Солнце осатанело. Это уже не солнце, а зажженная газовая конфорка.
— Папа!.. Папа!..
— Что тебе?
— Поучи меня плавать. Не хочу лежать. Поучи плавать.
— Лежи на брюхе и загорай, как дамочка.
Наш парень обиженно надувает губы:
— Не хочу, как дамочка.
— Вот как?
— Я не дамочка. Я мужчина.
— Что-то непохоже.
— Похоже! Неправда! — бурчит он через силу. — Неправда!
А на языке у парня, конечно, вертится: «Врешь! Врешь!»
Волны подросли.
Я осведомляю свое семейство:
— Пойду поплаваю.
— Сыпь, — говорит Никритина. — Только, пожалуйста, не заплывай далеко. Волны большие.
И она поворачивается на правый бок. Для идеального прокопчения приходится беспрерывно вертеться.
Мне нравилось плавать на крепких волнах. К тому же взрослые хуже детей. Еще непослушней.
На рейде стоит какой-то плюгавый буксир. Я заплываю за него.
Никритина взволнованно спрашивает:
— Кира, где папа?
— В море.
— Где в море? Я его не вижу.
— И я не вижу.
— Господи, он утонул!
— Конечно, утонул, — соглашается Кирка. — Куда ж ему больше деться. Пойдем, мама.
— Куда пойдем? Куда? Лежи спокойно!
— В будочку.
— В какую будочку? О чем ты говоришь?
— Я хочу сладкой водички с прыщиками.
Так наш парень называл газированную воду с сиропом.
И еще убежали годы.
Опять разговариваем на пляже. Разговариваем на вечную тему: в чем счастье?
Пыжова вытягивает руку. Полное впечатление, что у нее на ладони сидит маленькая птичка. Она нежно гладит ее. Пыжова была талантливой актрисой.
— Вот оно, это счастье, вот оно, и… нет его!
Ольга грустно смотрит вслед улетевшей птичке.
— По-моему, — философствует Никритина, — счастье в том, чтобы чувствовать себя нужной.
— Кому?
— Нужной в театре, нужной дома. Нужной Длинному, Кирке, моей маме. Словом, чувствовать себя нужной.
— Так! А ты, Кирка, что скажешь по этому поводу? — спрашивает Сарра Лебедева.
Подруги и летом встречаются.
— По какому?
— Да вот: в чем счастье?
Он, как Василий Иванович Качалов, подпирает рукой морденку, морщит лоб и переспрашивает:
— В чем счастье?
И с семилетней серьезностью отвечает:
— В хорошей жене.
Жорж Питоев частенько говорил о своей жене с загадочными глазами цвета ванильной полоски: «Людмила, ты моя рука, ты моя нога!»
Признаюсь, если б я не трусил плагиата, я бы тоже кое-когда заявлял: «Нюшка, ты моя рука, ты моя нога!»