К нам подселили трех человек из взвода разведки гаубичного дивизиона. Ребята оказались веселые, простые, мы быстро сдружились. Стало легче дежурить по ночам, когда шастающие по городу немецкие разведгруппы могли напасть в поисках «языка». Держали оборону на своей позиции мы не зря. С чердака выгоревшего флигеля мы просматривали довольно большую территорию. Помню, немцы установили ночью четыре тяжелых шестиствольных миномета и открыли огонь по нашим. Гаубичники удачно скорректировали свои шестидюймовки и обрушили на батарею осколочные снаряды. Утром, рассматривая перепаханную землю и груды кирпича, мы с удовлетворением отметили, что, по крайней мере, два «ишака» (их называли так за характерный воющий звук мин) разбиты. Трупы немцы, как всегда, забрали с собой.
На наблюдательном пункте я лишний раз убедился, насколько близки жизнь и смерть на войне. Старший из артиллеристов гаубичного дивизиона, лейтенант, единственный офицер среди нас, никогда не кичился своими звездами, орденом Отечественной войны и не лез командовать. Ему приходилось каждый день ходить на доклад к своему начальству. Была ли в этом необходимость? Вряд ли. Город, в котором идут бои, – не лучшее место для прогулок. За харчами мы ходили по очереди, раз в день, когда темнело. Заодно докладывали обстановку, хотя связь действовала постоянно.
Однажды, возвращаясь с харчами, я попал под сильный минометный обстрел. Меня спасло то, что я бросился в лужу, термос на спине вспороло осколком. Немного полежав, я пополз на НП. Меня чуть не добил снайпер, промахнувшись на полметра. Уже рассвело, но я понимал, что медлить опасно. Оставшиеся метры пролетел одним махом, вторая пуля запоздало ударила под ноги. Я предупредил ребят насчет снайпера, и мы все посоветовали лейтенанту пореже ходить на доклад. Он согласился, но поступил по-своему. Наверное, хорошая оптика у гада-фашиста была.
Лейтенант, тяжело раненный в грудь, все же дополз до НП. Боец, кинувшийся к нему на помощь, был тоже ранен. Вызвали артиллерию и шарахнули наугад из гаубиц и минометов по возможным укрытиям снайпера. Попали или нет – неизвестно, но тот угомонился. А во дворе дома появился второй бугорок – лейтенант истек кровью.
Получил благодарность от командира дивизиона за то, что вовремя подал сигнал о налете вражеских самолетов. Шестерка «Юнкерсов-87» под прикрытием истребителей шла низко. Дивизион их встретил огнем. Поврежденный «юнкере», дымя, делал круг, разворачиваясь назад. Из окопов, из развалин по нему лупили из всех стволов. Добили. Он рухнул на нейтралке, и рядом упал летчик, который успел выпрыгнуть, но не сумел раскрыть парашют.
В другой раз я наткнулся на немцев. Их было двое. Спасло то, что держал автомат наготове. Как чувствовал. Ударил длинной очередью и свалил фрица. Второй отбежал и, спрятавшись за грудой кирпичей, открыл по мне огонь. Немецкие разрывные пули – поганая вещь. По-моему, в войну только немцы ими и пользовались. Попадет в живот, ни один хирург не заштопает. Я в горячке выпустил весь диск, вставил запасной. Ко мне на помощь прибежал разведчик из моего отделения:
– Леша, прижимай его очередями, а я обойду с фланга.
Так и сделали. Немец не выдержал и побежал. Мы стреляли ему вслед, но, видимо, торопились. Он убежал. А я подошел к мертвому. Это был первый немец, чье лицо я видел. Смуглый, в прорезиненной куртке, с автоматом. Автомат и документы забрал. Терчук сказал, что напишет представление на «отвагу» и за самолет, и за тот бой с танками. Может, и написал, но медаль «За отвагу» я так и не получил. Тем более вскоре Терчук принял дивизион, и ему стало не до меня, одного из десятков сержантов дивизиона.
В начале октября наша часть двинулась на запад, к Балтике. Прижатые к морю немцы предпринимали отчаянные контратаки. Немцы всегда берегли своих солдат, но здесь, недалеко от побережья Балтики, атаки уже обреченных частей вермахта были яростными до бессмысленности.
Мне пришлось видеть наступление, которое вела, наверное, целая дивизия. Шли танки, штурмовые орудия, бронетранспортеры, пехотные цепи. Я видел сражения, где перемалывались наши полки и дивизии, и вот пришлось наблюдать, как уничтожают немцев. Взрывы снарядов и мин покрывали огромное пространство. На штурмовку проносились над головами наши «илы», выпуская серии реактивных снарядов, пушечные и пулеметные трассы. Возвращались на дозаправку, а на смену их летели новые эскадрильи. Шли танки, проламывая ряды немецких бронированных машин.
Вела огонь наша батарея. Люди задыхались от дыма и порохового угара. Обматывали лица мокрыми тряпками. Каждый командир орудия сам выбирал себе цель. Меня снова поставили наводчиком. Запомнилось, как приземистое штурмовое орудие, с короткоствольной пушкой сумело прорваться вплотную к батарее. На броне были отчетливо видны вмятины от снарядов, но самоходка продолжала двигаться и стрелять. Снаряд разметал расчет соседнего орудия. Самоходка крутнулась в нашу сторону. Расстояние не превышало восьмидесяти метров. Мы выстрелили одновременно, но слишком спешили. Наш снаряд прошел мимо, а немецкий фугас взорвался в дальнем конце окопа, разметал на куски одного из подносчиков, сбил нас взрывной волной. Нас спас уцелевший командир соседней зенитки. Пока мы поднимались, он выстрелил и попал в броню над пушкой. Оглушил экипаж. А мы от пережитого страха действовали как автоматы. Хоть и контуженые, оглохшие, кровь из носа и ушей, но снаряды выпускали один за другим. Раздолбали, взорвали самоходку, и убегавшему немцу под ноги снаряд влепили. Он метров пять прополз и замер, а рядом самоходка, как факел, горит. Никто из этого «артштурма» не уцелел. Весь фрицевский экипаж накрылся. А мы после боя для своих погибших братскую могилу копали. Какую по счету? Не вспомнишь.
В январе сорок пятого был взят Мемель. Позже его переименовали в Клайпеду, а как называется город сейчас, не знаю. Литовцы сделали все, чтобы исчезла память о наших солдатах, погибших в войне с фашизмом. В Мемеле мы опять вступили в бой с отступающими немецкими танками, бронетранспортерами, пехотой. Несли потери, хоронили товарищей.
Я был свидетелем, как из порта торопливо уходили последние корабли. Отход прикрывали эсминцы, возможно, крейсера (я не очень разбираюсь в классификации кораблей). Видел, как наши штурмовики сбрасывали тяжелые бомбы на транспорты, набитые войсками. «Илы» бросали тяжелые бомбы с небольшой высоты, почти в упор. Если один промахивался, то второй обязательно попадал. На моих глазах утонули пять или шесть немецких транспортов. Море было усеяно обломками, спасательными плотами, барахтающимися людьми. В ледяной воде Балтики они быстро погибали. А самолеты звеньями шли к горизонту, догонять другие транспорты. Потери на воде немцы несли огромные.
Мы снова рыли окопы для орудий, нам непрерывно подвозили снаряды. В тот период я уже отчетливо представлял конец войны. Наши бомбардировщики в сопровождении истребителей, волна за волной, группами по 50–60 самолетов летели на юг в сторону Германии. Самолеты шли с утра до вечера через каждые полтора-два часа. Я чувствовал гордость за нашу армию, представляя, что творится там, где самолеты сбрасывают свой смертоносный груз. Может, чувство мести не лучшее в человеке, но я не испытывал никакой жалости к людям, которые были обречены погибнуть под бомбами. Слишком много страшного я, девятнадцатилетний мальчишка, нагляделся на войне. Наверное, никогда не забыть, как в 1942 году за школьниками и женщинами гонялись «мессеры», когда мы рыли окопы.
Немецкие летчики пишут мемуары. Знаменитый ас фашистской Германии Эрих Хартман, обласканный Гитлером, а позже возведенный в «рыцари» некоторыми американскими историками, и прочие подобные ему герои, наверное, никогда не признались бы, что гонялись на своей мощной технике за детьми и женщинами. Развлекались? Или плюсовали к своей бухгалтерии якобы убитых русских солдат и командиров? Только военных среди нас не было. Для таких «рыцарей» мы были не более чем букашки. Раздавил и полетел дальше. И аппетит, наверное, хуже от этого не стал.
Но возвращусь к Мемелю. Наши самолеты шли добивать фашиста в его логове, как писали тогда газеты, но потери несли большие. Я снова был в разведке, все время следил за небом и заранее угадывал приближение наших возвращающихся самолетов. И моторы работали совсем по-другому, некоторые с перебоями. Шли уже не сплошным ровным строем, а сильно поредевшей группой. Тянулись поодиночке поврежденные машины. Зенитная артиллерия у немцев была сильная, и потери наши самолеты несли до самого конца войны. Я видел это своими глазами.
Ну, что еще добавить? Я прошел Прибалтику, там встретил Победу, как следует отметил ее с однополчанами. Как к нам относилось местное население? По-разному. В городах – неплохо, в селах – хуже. Помню, как уже после войны, в сорок шестом году, пошел в Каунас покупать сигареты. Недавно прошли выборы, итогами которых литовцы были, конечно, недовольны. Хозяин лавки, подавая мне папиросы, зло пробурчал:
– Убирались бы вы домой, в Россию!
Ну что ж, его мечта через 45 лет исполнилась.
Я же прослужил еще два года в Туркмении и в 1948 году демобилизовался в звании сержанта. Наградами нас сильно не баловали. Получил я медаль «За боевые заслуги», «За победу над Германией» и позже – орден Отечественной войны. Считаю, что особых подвигов не совершил, просто выполнял свой долг. А погибнуть мог десятки раз. Повезло. Осколки и пули пролетали мимо. Судьба. А может, крепко молилась за меня мать.
Как живу сейчас? В общем, нормально. Квартира со всеми удобствами, военная пенсия, льготы, как участнику войны. Сын отслужил в армии, ушел в отставку подполковником. Помогает нам. Может, не все нравится мне в современной жизни. Разбазаривание страны, преступность, воспитание молодежи. Но я уверен, что плохое всегда когда-то кончается, и Россия будет сильной и богатой, справедливой страной.
Связист, бронебойщик, пехота…
Я был связистом, бронебойщиком, а после войны строил сталинский канал «Волго-Дон».
Шабалин С.М.Степан Михайлович Шабалин – один из рядовых солдат Великой Отечественной. Война обернулась для него не только двумя тяжелыми ранениями, но и всеми тяжестями службы рядового бойца Северо-Западного фронта. Он прокладывал под огнем связь в лесах и болотах. Отражал танковые атаки с бронебойным ружьем в руках. Сам не раз ходил в атаку, вступая врукопашную с врагом.
Тридцать лет он служил в подкорной части, закончив службу на скромной должности старшего сержанта. Я всегда уважал Степана Михайловича за доброту и рассудительность. Перед вами дорога рядового Шабалина через войну…
Родился в селе Гондарево, Глазовского района 'Удмуртской АССР, 28 января 1924 года. Отец и мама – колхозники. Детей в семье было пятеро. Четверо сыновей и дочь.
Я был самым старшим. Закончил шесть классов и пошел работать в колхоз. Продолжать образование возможности не было. Заработков не хватало.
Расскажу немного про наше довоенное житье-бытье. Денег в колхозе тогда не платили, а раз в год, осенью, мы получали в зависимости от «палочек-трудодней» и урожая оплату за весь год. В среднем на каждого из трех работников (отца, маму и меня) приходилось килограммов по 120–150 необмолоченного зерна, в основном ржи, и воз-два соломы для скота. Зимой колхоз тоже подбрасывал немного соломы. Вот и все заработки.
Прожить на эти трудодни семье из 6–7 человек было невозможно. Помню, что половину своего приусадебного участка мы засевали ячменем, сажали много картошки (второй хлеб!), овощи: капусту, свеклу, репу, огурцы. Сушили связками грибы, которых в наших лесных краях хватало. Ну, а живности держали немного: корову, свинью, две-три овцы, десяток кур, трех-четырех гусей.
Больше не разрешали. Не хватало кормов, да и налоги били крепко. Корова отелится, а родители уже думают, куда теленка девать, потому что буквально через месяц явится учетчик, и придется за теленка платить налог, как за взрослую корову. По этой же причине и свиней до полного веса не выращивали. Мясо ели в основном по праздникам. На зиму резали пару овец. Отец делал подобие мешка из нутряного сала и набивал его кусочками соленой баранины. Мясо сохранялось несколько месяцев. Мама клала его вместе с жиром в суп или щи – считай, праздник!
Хлеб пекли в домашней печи. Вкусный, хороший хлеб. Но ближе к весне приходилось разбавлять ржаную муку ячменной, и хлеб становился жестким, невкусным. В общем, жили, как повсюду в России. Друг другу помогали, а замков в нашем селе в те годы отродясь на двери домов не вешали. Если все куда-то уходят, палочку в щеколду вставят, вот и весь замок. И праздники отмечали, и молодежь на гулянки собиралась. Нормально жили, если не ныть. Кстати, спиртным в селе не баловались. Выпивали в основном по праздникам, иногда в воскресенье, если работы немного было. Пили в основном брагу, реже – самогон и совсем редко водку.
Вспоминаю и думаю: нормальная жизнь была, если только тяготы да нехватки без конца не вспоминать. А тяготы нам еще предстояли. Такие, о которых и не гадали…
Война обрушилась внезапно. Мы, мальчишки, радовались, как дурачки, мечтали: будем фашистов бить, ордена зарабатывать. А матери навзрыд плакали. С первых дней взрослые почувствовали, что долгой и страшной будет война и многие с нее не вернутся. А вскоре пошли похоронки.
Меня должны были забрать в армию по возрасту в начале 1942 года, но я и еще несколько десятков ребят и мужиков из окрестных деревень работали на строительстве железнодорожного моста через реку Сэпыч. Я возил на подводе гальку, песок, продукты, суп, кашу в термосах. Считался нужным работником, хоть и стремился на фронт. Мост был важным военным объектом.
В армию я был призван, как значится в моей красноармейской книжке, 9 октября 1942 года. Может, эти месяцы и спасли мне жизнь. Сколько моих ровесников погибли в страшной мясорубке сорок второго года, во время бездарного наступления под Харьковом маршала-героя Тимошенко в компании с будущим главой страны Хрущевым. И позже сотнями тысяч погибали солдаты и командиры во время отступления на юг, к Дону, к Кавказу, в битве за Сталинград.
В ноябре 1942 года наш эшелон прибыл в город Свердловск (ныне Екатеринбург). Нас стали учить на связистов. Скажу, что учеба была организована хорошо. Мы, две учебные роты, занимали двухэтажную казарму. В шесть – подъем, зарядка, завтрак и до обеда занятия в поле или учебном классе. Учились премудростям полевой телефонной связи, без которой не может существовать ни одно подразделение.
Вроде простая вещь – стоят столбы вдоль дороги, на них изоляторы и нити проводов. Но не так все просто оказалось, когда сами за работу взялись. Теорию прошли, давай практику! Пилы, топоры, ломы, кирки, лопаты. Лес большой, выбирай нужную сосну, ошкуривай. Помню, первый столб поставили, а сержант, командир отделения, его плечом поддел и свалил. Надо яму глубже рыть, второй столб-подпорку проволокой прикрутить и трамбовкой изо всех сил мерзлую почву уплотнять.
Мороз под тридцать, а от нас пар валит. Кажись, нормально. Кажись…
– А ну, качните, – скомандовал сержант. Качнули. Как гнилой зуб, наш столб шатается, а у нас сил нет. Темнеет.
– Ладно, одевайтесь. Завтра не уйдете, пока как следует не сделаете.
Вот так и учились. Протянули линию. Теперь изоляторы ввинчивать. Кто из мальчишек не помнит, как электрики на «кошках» по гладкому столбу взбираются? Полминуты – и он наверху. А у нас слабо получается. Соскальзываем, пыхтим. Кто нос разобьет, кто метров с четырех шмякнется. Ведут бедолагу в санчасть. Залеживаться не давали. Через день-два снова лезь. Потом учились в мерзлое дерево изоляторы ввинчивать, тянуть линию. Движок на две роты имелся. Учились контактной сварке. Ну, и полевую связь постигали. Катушка с полпуда на спине, и дуй вперед. Обрыв! Зачищай лежа концы и дальше иди. Или ползи. Смотря какая задача и где ты по учебному плану находишься. На «передовой» только ползком.