Говоря о людских потерях, скажу, что они были, конечно, несравнимо меньше, чем на передовой, но достаточно ощутимы. В январе погибли две трети личного состава первой роты, наша вторая рота потеряла двадцать человек, и вот новые погибшие. Из нашего взвода при бомбежке никого не убило, но один боец был ранен осколком, а трое контужены. Из этих четверых в батальон вернулся только один.
Хотя стояли сильные морозы, обмороженных у нас было мало. Постоянно бегали. А вот весной и осенью, когда в болотах ледяная жижа, многие простуживались. Кто своими средствами лечился, но немало с воспалением легких отправили в госпиталь. Из-за плохого питания многие страдали «куриной слепотой». В сумерках ничего не видели. Несколько человек, в том числе и я, попали в госпиталь. Лечение простое, побольше витаминов да сон. Вместе с кашей нам давали печень трески. Когда-то эта штука станет довольно дорогим удовольствием, а тогда мы съедали свои порции неохотно. Поили киселем из морошки. Эту штуку мы любили, и, когда дежурили на кухне, нам выдавали по лишней порции. В палатках и землянках, где мы жили, всегда кипятили хвойный отвар, и санитар строго следил, чтобы каждый выпивал кружку этого горького, но довольно эффективного средства против цинги.
Недели через три я вернулся в свой батальон. Взводный был у нас новый – старого перевели в другую часть на повышение. Мы часто его вспоминали. Решительный, справедливый командир. Дали нам нового лейтенанта, худого, очкастого, из бывших блокадников. Грамотный, закончил институт. Мужик он был неплохой, но у нас с ним как-то сразу не сложились отношения. Во взводе я уже считался стариком. Ребята устроили встречу, нашли спирта, до полуночи не спали, делились новостями, вспоминали погибших ребят.
Взводному это не понравилось. А тут как раз делали штатную перестановку. Требовался командир отделения. Лейтенант вызвал меня, как кандидата в командиры, но разговор у нас не получился. Он сказал, что мне не хватает дисциплины, выпивку устроил. Наверное, лейтенант правильное замечание сделал, но солдата надо понимать. А взводный разнудился, начал воспитывать. Меня заело. Он в батальоне всего неделю, а я уже год. В боях участвовал, к медали представлен. Короче, в сержанты я не попал. Дисциплина не та, образование малое, да и молодой еще. Может, оно и правильно. Связь – служба особая, техническая, здесь в командиры, как правило, ребят постарше, пограмотнее ставили. Ну и хрен с тобой! Проживу рядовым. А на душе кошки скребли. Я считался бойцом дисциплинированным, меня часто в пример другим ставили, а тут этот неприятный разговор.
Время от времени от нас забирали по нескольку человек на передовую, где требовались опытные связисты. А однажды пришла команда отправить на передний край сто пятьдесят человек. Пять укомплектованных взводов с сержантами.
Наверху не сильно задумывались, что во всем батальоне (три линейные роты и вспомогательные подразделения) едва наберется полторы сотни опытных связистов. Но приказ есть приказ. Начали собираться. Днем привели замену: блокадных мальчишек лет восемнадцати, раненых, выписавшихся из госпиталей, пожилых (так мы их считали!) мужиков лет за сорок. Наше начальство всполошилось. До этого связь содержалась в порядке, а что смогут новички? Проверили их. Большинство и понятия о постановке связи не имеют. О шестовой связи, «шестовке», контактной сварке и не слыхали никогда. А ямы в мерзлой земле долбить для столбов, на «кошках» карабкаться и на высоте изоляторы ввинчивать? Нечего и говорить.
Посмотрел начальник связи дивизии на эту нестройную шеренгу и только рукой махнул. Понял, что полки останутся без связи. А приказ выполнять надо. Скомандовал:
– Командиру каждой роты выделить по двадцать связистов. И к ним этих… помощников, которые покрепче.
Подчистили и тыловиков. Тех, кто связью раньше занимался, а потом «придурились» и в писаря да в обоз всякими хитростями перебрались. Набрали, как приказали, полтораста человек. Сержантов тоже не хватало, некоторым сразу звания присвоили. Ушел и мой новый командир взвода, хоть мог остаться. Совестливый, честный был мужик. Сказал так:
– Я в тылу насиделся. Пора и мне долги отдавать. – Меня по плечу потрепал. – А ты, Степан, оставайся. Учи моих земляков.
На передний край люди подавленные уходили. Знали, что трудно там выжить. Но почти никто не уклонялся. Кое-кто из «придурков», тыловиков, хитрить было начал, но никого слушать не стали. Больной? Там, на передке, вылечишься. Всем собираться! Проводили мы ребят. Ушли они сразу, еще до ночи. Старшина всех на дорогу хорошо покормил, налил по сто пятьдесят граммов. До свидания, братцы! Или, скорее, прощайте.
А вскоре ушел на передовую и я. На фронте нередко бывает, что по приказу сверху срочно меняешь свою специальность на другую, не связанную с предыдущей. Понадобилось укомплектовать несколько рот противотанковых ружей, и в начале июня сорок четвертого года попал я на краткосрочные курсы стрелков ПТР.
Прошли месячную подготовку. Помню, что наряду с тренировками по уничтожению танков мы часто стреляли по вражеским «амбразурам». К длинному тяжелому противотанковому ружью я привык довольно быстро. Из трех пуль, как правило, двумя попадал в амбразуру, где находился «вражеский пулемет». Тренироваться с ПТР не простое дело, очень сильная отдача. И чтобы попасть, надо крепко вжимать приклад в плечо. Один из офицеров взялся за ПТР и, прижимая приклад не слишком сильно, нажал на спуск. Отдачей его отбросило к другой стенке траншеи, а пуля улетела неизвестно куда.
Учеба проходила быстрыми темпами. Почти не занимались ненавистной строевой подготовкой, химической защитой и прочей ерундой. Политзанятия только не забывали. Проводились регулярно. На фронтах наши войска активно наступали. В мае освободили Севастополь. Шло большое наступление в Белоруссии. 3 июля освободили Минск. Белорусы шумно радовались, а вместе с ними и мы. Хорошие ребята. Их в нашем учебном взводе трое или четверо было. Простые, смешливые. Многие о своих семьях с лета сорок первого ничего не знали. Вот они немцев по-настоящему ненавидели. Кстати, моим вторым номером был вначале белорус Шумак Василь. С ним вместе и на передовую попали. К тому времени он сам командиром расчета стал.
В наших северо-западных краях тоже развернулось крупное наступление. 30 июня освободили Петрозаводск. Шли бои в Финляндии, на Карельском перешейке, между Ладожским и Онежскими озерами. Нашу противотанковую роту закрепили за стрелковым полком, разбросав по батальонам. В каждом по 7–8 расчетов. Конечно, противотанковые ружья для лета сорок четвертого года были слабым оружием против немецких танков. Где-нибудь в украинских степях, на открытой местности, ими можно было только дразнить усиленные немецкие танки Т-4, не говоря уже о «тиграх» и «пантерах».
Но в лесах северо-запада, где бои шли порой нос к носу, наши двухметровые ружья с патронами калибра 14,5 мм чего-то стоили. В этом я вскоре убедился. Как и понял – жизнь солдата на передовой такая короткая, что большинство просто счастливы, когда об этом не догадываются. Страшная была война. Трудно передать ее сущность словами. «Афганцы» и те, кто позже воевал в Чечне, меня поймут. А остальные… не уверен.
Рота, куда попали два расчета ПТР, мой и Шумака, насчитывала сорок с небольшим человек. Командовал ей старший лейтенант Рудько, низкорослый жилистый мужичок со шрамом через всю скулу и вставными железными зубами. На гимнастерке висели две медали «За боевые заслуги» и были пришиты четыре ленточки за ранения. Как я узнал позже, старший лейтенант Рудько воевал с сорок второго года и, по его словам, «ему крепко везло». Был три раза тяжело ранен, но осколки, перебивая кости и кромсая тело, не добрались ни до сердца, ни до кишок. Эти места бывший рабочий часового завода из Челябинска вполне обоснованно считал уязвимыми. Даже больше, чем голова. Потому что в голову Рудько уже попадало. Один раз вскрыло каску, как консервную банку, и вырвало кусок кожи размером с ладонь, вместе с волосами. Череп слегка треснул, но выдержал, а черепная кость затянулась новой кожей с мягкими белыми волосами. И в подбородок попадал минометный осколок, выкрошив половину нижних зубов. Зубы приняли на себя удар осколка, не пустив его дальше к горлу, и Рудько, отлежав месяца три в госпитале, пришел в полк с новенькими железными зубами.
Все это, а также о своей семье рассказал нам с Шумаком старший лейтенант уже в первые дни. Он был искренне рад нашему приходу. Роту крепко потрепали в боях. Подмога, в виде двух сержантов с противотанковыми ружьями и помощниками, существенно увеличивала боеспособность роты. Людей у Рудько катастрофически не хватало, а ПТРов не было вообще.
Рота занимала полосу обороны метров четыреста. Я подумал, что, наверное, начальство специально отмеряло по десять метров на человека. Но оказалось, что недели три назад, пока я учился, здесь шли бои. Атаки сменялись обороной. Приходило пополнение, снова атаковали, отступали под сильным огнем, пока полк окончательно не выдохся. Закопали в братских могилах с полтысячи погибших мальчишек: рядовых, сержантов, лейтенантов, и начальство временно угомонилось. Уже некого было гнать на убой. Сотни трупов остались лежать на «нейтралке», перед позициями полка. Невозможно их было вытащить в белые северные ночи, когда солнце не заходило круглые сутки. Тела истлевали, распространяя тошнотворную вонь.
Подвыпивший старлей, прошедший огонь и воду, не скрывая материл командование, угробившее почем зря массу людей. От него я узнал, что закопали в могилы, оставили на нейтральной полосе и отвезли в медсанбат (сколько их там еще умерло!) в два раза больше людей, чем насчитывается сейчас в полку. До немцев, где ближе, где дальше, но недалеко. Метров триста. Мин понатыкано, снайперы круглые сутки добычу выслеживают. И вместе с минометами сильно портят настроение пулеметы из дзота и двух бронеколпаков. Я и Шумак в ответ на теплый прием обещали с пулеметами разобраться.
Кроме Рудько в роте насчитывался единственный офицер – младший лейтенант, «шестимесячный», как их называли. Парень он был смелый, но совсем зеленый. Всего восемнадцать лет. Двумя другими взводами командовали сержанты из старослужащих. Как я понял, на сержантов, в том числе и нас, больше всего надеялся старший лейтенант. Из-за недостатков командиров отделений он закрепил за мной и Шумаком по два-три бойца. Вроде как отделения. Мы не возражали.
Так началась наша жизнь на новом месте. С утра пораньше мы оборудовали позиции. Основные и запасные. Пока копали, нанюхались мертвечины с затянутой туманом «нейтралки». Траншеи были неглубокие, копнешь ниже – вода. Поэтому дно было забросано еловыми ветками, а брустверы казались излишне высокими и не слишком надежными. Кроме нескольких землянок хозяйственный Рудько оборудовал два блиндажа, перекрыв их бревнами и железяками, снятыми с подбитой техники. Сверху все было присыпано землей. Блиндажи получились такими же низкими, как траншеи, в рост не встанешь. А выдержать они могли максимум мину «восьмидесятку» да трехдюймовый снаряд на излете. Но вслух я ничего не сказал. Зачем себе и людям портить настроение.
В роте Рудько мы пробыли больше месяца. За спиной у нас копошились саперы, наводя мосты и гати через болота. На нашем участке тоже готовилось наступление, сосредотачивались войска. Немцы бомбили и обстреливали тылы из дальнобойных орудий. Почти каждый день мы наблюдали воздушные бои. Как правило, шли они на большой высоте. Трудно было разобрать, кто кого сбил. Однажды подстреленный, дымящийся бомбардировщик «Хейнкель-111», покрытый, как гадюка, камуфляжными серыми узорами, прошел у нас над головами. Мы орали и стреляли в него из всех стволов. Он был крепко побит. Нижняя застекленная кабина была разворочена, а из дыры торчало то ли кресло, то ли тело пулеметчика. Пушка с огромным размахом крыльев огрызалась огнем из четырех или пяти пулеметов. Мы с Шумаком тоже пальнули раза по три. Вроде попали. Попадали в него и остальные, но тяжелый бомбардировщик тянул к своим. Уже над немецкими позициями его догнали два «яка» и подожгли. «Хейнкель» рухнул вниз, никто из экипажа выпрыгнуть не успел.
Впервые за полтора года войны я находился так близко от немцев. Успел изучить некоторые их привычки. Одна из них – непременное желание мстить за своих убитых. В день, когда сбили «хейнкель», я удачно влепил несколько пуль из ПТР в амбразуру дзота. Видать, кого-то хорошо зацепил. Шумак обстрелял бронеколпак. Хотя немцы прикрыли амбразуру задвижкой, но тяжелые пули, вылетающие из нашей «кочерги» со скоростью 980 метров в секунду, просадили задвижку и тоже кого-то достали. Немцы ответили огнем из минометов. Напарник Шумака был убит наповал, еще три человека в роте получили ранения. Рудько дал команду больше не стрелять:
– А то совсем без людей останемся.
Только без стрельбы не получилось. Немцы выбивали у нас бойцов одного за другим. На рассвете обязательно давал о себе знать снайпер. Расстояние большое, оптика у фрицев сильная. То одного бойца подстережет, то другого. То сразу несколько пулеметов начинали стегать трассерами. Помню, что за первую неделю мы человек шесть закопали и около десятка в санбат отправили. Пустые окопы. Один человек на двадцать шагов. Старшина обе ротные повозки сторожил и за харчами ездил, а возчики с винтовками в окопах сидели.
Рудько разозлился. Мы с Шумаком и единственным помощником на двоих, отошли за окопы в ельник, чтобы огонь на своих не наводить, и давай по дзоту бронебойно-зажигательными лупить. Патронов у нас хватало. Хоть дзот землей влажной засыпан, но пули и землю и бревна пробивали. Пошел дым, что-то затрещало, взорвалось, наверное, гранаты. Сгорел дзот. Вернее, обгорел да от взрывов сел на крышу. Немцы, которые тушить пытались и раненых вытаскивали, тоже под огонь попали. В роте два «максима» и «дегтярей» штук пять имелось, не говоря уже об автоматах. Люди убывали, а оружие оставалось.
По нас из минометов ударили, а комбат дал свою поддержку. Тоже минометный взвод немцев стал минами забрасывать. Целая война! Но угомонили фрицев. С неделю тихо было, и снайпер куда-то делся. Нас хоть и мало, но мы уверенно себя чувствовали. Один паренек из Саратова по-немецки хорошо матерился. По утрам им кричал, а нам переводил:
– Вы, пидоры, войну просрали. Еще снайпера притащите, «катюши» вызовем!
Да с бруствера трассирующей очередью для убедительности как врежет. Немцев угрозами не испугаешь, но людей они своих берегли. Если видят, что в ответ мины сыплются, лучше переждут.
Василь Шумак, хороший парень, родом из-под Молодечно. Мы над его говором подсмеивались, дразнили: «Мокрой трапкой по голому бруху!» Он не обижался, смеялся. Все ждал письма от родных. Из Белоруссии уже начали письма приходить.
Если говорить о привычках немцев, много слышал об их пунктуальности. Мол, по часам воюют. Действительно, завтрак, обед у них строго по расписанию, но насчет войны по часам наши сильно преувеличивают.
Немец хитрый и сильный враг. Ночью воевать они не любили, однако стерегли свои позиции четко. Дважды в этом убедился. Один раз, когда паренек неосторожно из-за бруствера с цигаркой высунулся, его пулеметная очередь мгновенно срезала. Две пули в лицо угодили – все мозги по окопу раскидало.
В другой раз через нашу траншею пошли в немецкий тыл разведчики. До половины «нейтралки» доползли, а потом немцы их высветили ракетами и ударили из пулеметов. Мы разведчиков поддержали огнем. Я раз восемь по вспышкам из ПТР выстрелил. Видели, как разведчики копошились, раненых пытались вытащить. Насчет этого они молодцы, не бросают друг друга. Из шести человек только один на рассвете выполз. Весь в крови, грязью облепленный. Руки, шея простреляны. Мы его перевязали, отправили в тыл.
Потом началось наступление, но наш стрелковый полк в нем не участвовал. Людей почти не осталось. Полк отправили на переформировку, а нашу роту противотанковых ружей закрепили за другим полком. Здесь нам крепко досталось. С месяц не выходили из боев. Однажды два танка на позицию прорвались и давай крушить гусеницами траншею. Крутнется на одной гусенице да на другой – от пулеметного расчета или бойцов в окопе лишь кровяное пятно на взрытой земле остается.
По-разному люди себя вели. Некоторые убегали. Их снарядами или из пулеметов доставали. Командир разбитой противотанковой батареи одну «сорокапятку» наладил, успел раза три выстрелить, подбил танк. Его вместе с пушкой снарядами на куски разорвало.