То, что случилось дальше, было трудно предвидеть. Видимо, немцы засекли вторую группу, и открыли по ней прицельный минометный огонь. Первым погиб пулеметчик Серега Вдовин. Осколком мины зацепило ногу Андрея, он сумел сам перевязать рану и пополз дальше: Очередная мина взорвалась совсем близко от лейтенанта Чернова, и тут произошло поразительное: Маврий, оказавшийся в тот момент рядом, бросился к лейтенанту и накрыл его своим телом. Изрешеченный осколками, залитый кровью — Маврий был бездыханен. Заметив вблизи небольшую расщелину, лейтенант собрал в ней всех оставшихся. Здесь они переждали минометный огонь и, забрав с собой двух погибших, поползли к окопам.
Наша группа отходила пока спокойно; предутренний туман обволакивал пространство, в котором мы двигались, он-то меня и подвел — на свою беду, я не заметил воронку, наполненную водой, и свалился вниз. В темноте никто не заметил случившегося, и я остался один в своей ледяной купели. Начал отчаянно барахтаться, цепляясь за скользкую стенку, но всякий раз соскальзывал, весь окунаясь в ледяную воду. Снова и снова, теряя силы, пытался выкарабкаться, окоченевшее тело переставало слушаться, сводило судорогой ноги, я понял, что самому мне не выбраться, а ребята ушли вперед… Внезапно я ощутил толчок, меня ухватили протянутые сверху крепкие руки… — Володя Герасимчук! С его помощью я выбрался наверх. Обессиленный, мокрый, покрытый липкой вонючей грязью, я лежал на земле, слушая разрывы снарядов, пытаясь прийти в себя. Окопы были совсем близко, но ребята остановились, поджидая меня. Собравшись с силами, попросил солдат двигаться дальше. Дрожащий, стуча зубами, я еле полз. И тут наши артиллеристы открыли ответный огонь! Немцы замешкались, наступила короткая пауза, и мы ею воспользовались — рванулись к окопам. Что нас всех и спасло.
Позвонил комбату, доложил обстановку и попросил срочно прислать санитаров. В ответ услышал одно слово:
— Говнюк!
Что ж, хреновый ты комбат после этого.
Следующей ночью хоронили Маврия и Сергея Вдовина.
Накануне позвонил Коростылев:
— Принимай гостей. Приедут хоронить твоего героя.
Пришли проститься с Маврием командир полка Глухов с адъютантом, комбат, разведчики со своим командиром Павлом Черновым и Василий Сошнев — сотрудник дивизионной газеты «За Родину!».
За ночь из досок, снятых с крыши блиндажа, Потапыч смастерил гроб. Положили в него Маврия, не забыв о крестике — он сохранился целым.
Суровый командир разведчиков заплакал, увидев мертвого Маврия, подарившего ему жизнь. Как-то Маврий сказал: «Душа человеческая полна доброты — кто может запретить одаривать ею другого человека?» Одарил человек сколько мог! Глубокая печаль овладела всеми. Командир полка, сняв фуражку, произнес первое слово. В ночной тишине оно прозвучало очень торжественно.
— Спасение солдатом командира всегда в истории армии считалось подвигом, — сказал он. — Пожалуй, не меньшим, чем в наше время — таран танка и самолета или бросок солдата на амбразуру дзота. Мы послали в дивизию представление на присвоение солдату звания Героя Советского Союза.
Лейтенант Чернов поцеловал Маврия и произнес всего два слова:
— Спасибо, друг!
Я выступал последним, глаза застилали слезы, все же осилил себя и сказал:
— Поступок Маврия — это не беспричинное безрассудство. Он верил в бога, и в душе этого человека было сильно развито чувство высокого долга перед людьми. Он свято почитал свои воинские обязанности. И за это бог его отблагодарит!
Коростылев, стоявший рядом, недобро глянул на меня. Командир полка пожал мне руку и поблагодарил за Маврия.
Тепло расстались с лейтенантом и его ребятами. Павел Чернов, прощаясь, обнял меня:
— Спасибо за поддержку. Если что, звони — ребята и я всегда поможем.
Подошел корреспондент Василий Сошнев:
— Какой сюжет для дивизионки! Это же находка, пример для многих религиозных солдат, их у нас много. Хотя такие, как Маврий, конечно, наперечет. Уверен, партийное начальство одобрит публикацию.
Я перебил:
— Только прошу, не делайте из него атеиста — никто тогда не поверит в правду вами написанного и память о человеке обидите.
Проговорили мы долго, Василий хотел подробнее разузнать о Маврии; мне хотелось говорить о нем — нашей первой встрече, его отношении к войне, к людям, Маврию было всего девятнадцать! Провоевал он — всего сто пятьдесят дней! Но и то и другое не помешало ему стать настоящим воином. В критические моменты в человеке срабатывают заложенные в него с материнским молоком инстинкты — у Маврия эти инстинкты подкреплялись семейными традициями и верой, о которой он говорил: «Важно не то, во что верит человек, важна сама его вера». Все мы многими нитями связаны с жизнью, никто не хочет погибать, и вдруг яркой вспышкой сама эта драгоценная жизнь ставит перед тобой вопрос: «Ты готов на самопожертвование?» Трудно сказать, как поведет себя человек в такой ситуации. Поступок Маврия — был Подвигом.
«Истинная сила очень религиозного человека состоит в бескорыстности совершенных им добрых дел. Даже если он не уверен, что получит награду в другом мире… Так всегда думал и поступал Маврий!» — этими словами заканчивался очерк в дивизионке.
Сошнев сдержал обещание.
На меня подвиг Маврия произвел сильное впечатление, — как говорится, всего перепахал, вызвал много непростых размышлений. Нет, я не стал религиозным человеком, но, безусловно, поступок этот повлиял на мою душу. Я стал внимательнее присматриваться к верующим людям — их много было среди солдат, стремился лучше их понять, уважительно к ним относиться, а если случалась в том нужда, старался помочь им.
Вася Сошнев был старше меня года на четыре; он оказался удивительно приятным и тактичным человеком, понравился мне, и с той ночи мы подружились. После войны переписывались, он продолжал служить в армии. Встретились мы в Москве на 30-летии Победы, к этому времени Василий Степанович Сошнев стал генерал-майором; на этой встрече в Москве фронтовики избрали его председателем Совета ветеранов 220-й дивизии. Вместе мы ездили в Елец в 1981 году на 40-летие рождения дивизии. Вместе провожали ветеранов в последний путь. И каждый год вместе отмечали День Победы — под боевым знаменем дивизии. Нам выдавали знамя всего на один день из Центрального музея Советской Армии. О том послевоенном времени, ярких встречах с однополчанами в сердце сохранилась добрая память. Сохранились и редкие фотографии. Куда они денутся после меня, кому они будут интересны?..
Убит Паша ИвановНемцы проморгали своего ефрейтора, и, предвидя неприятности, я, посоветовавшись с комбатом, разделил взвод на две части. В боевом охранении первой линии окопов оставил четырех солдат, остальных забрал с собой на запасные позиции.
Действительно, не прошло и двух дней, как противник решил рассчитаться с нами — наказать за свою беспомощность, за своих убитых и пленного ефрейтора. На наш передний край обрушился шквал артиллерийского огня — пять артобстрелов в течение суток.
Ночью мы вернулись в старые окопы. На их месте громоздились лишь огромные груды земли, камни да щепки от начисто разбитого блиндажа. И тела. Погибли все четверо. Пашу Иванова пришлось откапывать.
Паша! Маврий! Серега! Столько человеческих трагедий сразу! Как пережить такое?! Может, моя вина, что послал ребят? А если контратака? Нет, нельзя без боевого охранения. Проклятые! Зачем они здесь?! За чем пришли к нам?.. Одного за другим пожирала война самых лучших — добрых, сильных, молодых! Так и хотелось спросить: за что, господи?!
Эх, Паша, Паша, так и не стал ты командиром взвода, а по всему подходил к тому. Я не расспрашивал его о речевом дефекте; он сам однажды рассказал, как это случилось.
Вырос Павел в военной семье, жили они в Куйбышеве, в военном городке, отец был лихим кавалеристом, командовал эскадроном. Часто забирал семилетнего сына, сажал перед собой на коня, и они галопом мчались по полигону, у мальчишки захватывало дух от восторга. Однажды комэск, разгорячившись после бутылки отличнейшего портвейна, посадил ребенка — одного — на своего любимого Жорку:
— Держись, сынок. Быть тебе, Пашка, кавалеристом!
Конь, не почуяв хозяина, не тронулся с места. Тогда отец чуть тронул коня рукой и крикнул:
— Пошел!
Конь понес перепуганного мальчика по плацу. Отец тут же протрезвел, бросился наперерез. Но было поздно. Паша не заревел, не закричал, не упал с коня — но сильно перепугался. На всю жизнь. В следующие пять лет мать обходила и объездила с сыном лучших логопедов и психологов; врачи советовали не волноваться, считали, что со временем заикание пройдет. Не прошло. От заикания мальчика так и не вылечили.
Мечтал Павел не о военной карьере — после войны он хотел стать архитектором, строить школы, библиотеки, стадионы…
Фронтовое братствоВернулись мы уже на новые позиции. Во взводе осталось восемь человек. Но без боевого охранения никак не обойтись — значит, опять посылать солдат под огонь противника. За ночь восстановили связь, я позвонил комбату, доложил обстановку, попросил прислать пополнение и разрешить поменять позиции. Коростылев назвал меня трусом и не разрешил:
— Сидите, где сидите. Не двигаться ни на шаг. Пополнение будет.
В следующую ночь мы получили пополнение — двенадцать человек. Некомплект. Но и на том спасибо.
Вскоре после тяжелых событий, обрушившихся на нас, я ощутил острую боль в ногах. Появились частые судороги, болели ступни, немели пальцы, а потом ноги почти перестали отзываться на боль, что было уже совсем скверно. Один из бойцов выбрался ночью в лес и принес какие-то старые сырые листья, высушил, стал прикладывать мне к ногам. Как будто полегчало. Но ненадолго. Судороги и боль в мышцах доводили до изнеможения, мои конечности превратились в бесполезные колоды, справиться с недугом делалось все труднее. А ведь я отвечал за людей, ну какой я теперь командир?
В эти грустные дни и ночи я особенно остро ощутил, что такое человеческая доброта, фронтовое братство. Солдаты, как могли, старались облегчить мое нелегкое положение, поили чаем, оборудовали недалеко от землянки отдельное место, куда меня водили подвое, поддерживая за плечи. Я с ужасом задумывался: а если атака, немцы прорвутся?.. — и ни на секунду не расставался с пистолетом: решил, что фрицам в руки не дамся, под конец боя покончу с собой. На ночь привязывал веревку к ноге и постоянно дергал, чтобы не заснуть, не проморгать врага.
Как ни противилось все внутри, пришлось позвонить комбату. На следующую ночь прибыли санитары с волокушей, уложили меня, и четыре собаки потащили калеку в медсанбат.
Попал я в армейский госпиталь и пробыл в нем около десяти дней. Первое время не мог обходиться без костылей, но врачи быстро привели меня в порядок, в буквальном смысле поставили на ноги.
После выписки я попросился в свою дивизию. Оказалось, правом возвращения в свою часть пользовались только военнослужащие гвардейских частей и ударных армий. Меня решили направить в резерв фронта, что означало: прощай, 220-я! Не стесняясь, с известной долей патетики я заявил начальнику госпиталя:
— Мы дорожим боевым братством! Мне, командиру взвода, уйти, бросить своих солдат — это неправильно.
Вопреки установленным правилам он уважил мою просьбу.
Коричневые сапогиВ начале ноября — землю уже покрыл первый снег — я вернулся в свой взвод. И тут приключилась весьма деликатная история. Встретили меня во взводе тепло, а Володя Герасимчук, которого я оставил за себя, и Потапыч даже преподнесли мне подарок — новенькие сапоги, прямо по ноге!
Но что за диво! Всего за одну ночь с моей обновкой произошла чудесная метаморфоза: к утру из черных они превратились — в коричневые! Позвал я Потапыча и попросил объяснить, что это за волшебные сапоги и откуда они взялись?
Потапыч, не таясь, рассказал мне всю правду. Сапоги он сшил из седла, которое Тангиз Юматов среди бела дня стащил у какого-то кавалерийского генерала, приехавшего в гости к нашему комдиву генералу Поплавскому. Как солдат пробрался в конюшню с генеральским конем, как увел седло, а затем доставил во взвод — этого, мол, он, Потапыч, не знает. (Потом я узнал, что на передовую Тангиз принес седло в мешке с продуктами.) Но сейчас дело дошло чуть не до генеральских слез, потому что седло это вроде бы подарил приезжему генералу сам Семен Михайлович Буденный.
Как оказалось, разбушевался и наш комдив: затребовал прокурора и приказал разыскать вора, отдать под трибунал! Занялись поисками седла и особисты.
Стало ясно, что дело приняло крутой оборот, и я серьезно задумался. Передать сапоги Коростылеву и попросить извинить проказников? Точно не простят, засудят.
Сделать вид, будто ничего не знаю, находился в госпитале? Тоже не лучший вариант, особисты могут дознаться: потом-то узнал! И я решил: черт с ними, то есть с сапогами! Снял свою недолгую радость и надел старые сапоги. Поблагодарив мастера, строго-настрого наказал этой же ночью упрятать злосчастные подальше в лесу, да так, чтобы никто не нашел.
Не успел раздосадованный Потапыч уйти из моей землянки, как позвонил Коростылев и учинил мне только что не допрос. Я пообещал разобраться. Но разбираться не пришлось…
Звезда судьбы. Несостоявшаяся разведка боемЧерез несколько дней грянул приказ комполка Глухова: разведка боем! Операция возложена на наш батальон.
Сколько я слышал трагических историй о разведке боем! Как верили в нее и высоко ценили генералы, и с каким ужасом произносили эти два слова солдаты — редко кто оставался после нее в живых, удачей считалось, если ранят и свои уволокут тебя с поля боя.
Коростылев вызвал к себе командиров:
— Ночью два взвода выдвинутся на пятьдесят-семьдесят метров за линию обороны. По сигналу создаем сильный шум — пулеметы, автоматы, гранаты, затем совершают бросок взводы и пытаются ворваться в траншеи противника. Начало операции в пять тридцать. Сигнал — зеленая ракета. Саперы обеспечат малые проходы в минном поле.
С саперами, конечно, повезло, но всем известно, что в подобных ситуациях первые цепи неминуемо несут большие потери, подрываясь на минном поле и тем открывая дорогу идущим следом.
Уже тогда я понимал, что «разведка боем» — это выдумка Верховного и его генералов. На задание, в зависимости от задачи, посылали взвод, роту, батальон, но количество не меняло дела — фактически людей гнали на убой, то есть на верную смерть. Главное в операции, считали штабисты, — как можно больше напугать противника, чтобы он подумал, что началось крупномасштабное наступление, и задействовал все огневые точки, а наши умники их засекут и легко подавят. На практике чаще всего выходило не так.
В действительности разведка боем — это было чистой воды очковтирательство. Самое большее, что она могла дать, — уточнение дислокации переднего края. При глубокоэшелонированной обороне, постоянном перемещении огневых точек не достигалось и этого. А уж рассчитывать на полное подавление огневых точек противника во время наступления — просто дурость: немцы, как, впрочем, и мы, быстро разгадывали эти немудреные хитрости. Между тем разведка боем по-прежнему, точно молох, пожирала людей, а, когда происходил бой, огневые средства противника обычно оживали и пехота, добираясь до вражеских позиций, истекала кровью.
Закончилась война, прошли годы, а эта идиотская идея, только так ее можно назвать, продолжает жить в генеральских умах. Когда проходили испытания атомной бомбы, в ту же разведку боем — в ее атомном варианте — послали тысячи офицеров и солдат: пехоту, танки, артиллерию, кавалерию. Да, людей одели в специальную одежду, но опять-таки проверяя — на людях! — ее пригодность для защиты от радиации. Их использовали как подопытных мышей!
Но вернемся к нашему сюжету.
Нас чуть утеплили, одели в белые маскхалаты, выдали по кружке водки, буханке белого хлеба на двоих, накормили вкусным супом с лапшой и мясом.
За полночь мы потихоньку выбрались из окопов, доползли до намеченной линии и, укрывшись за редкими заснеженными кустиками, бугорками, прижались к земле — слились с ней, холодной и жесткой, но для нас в эту ночь не было ее лучше — такой уютной и надежной.