А начиналось все с вечера.
Ближе к ночи над передним краем обычно раздавалось знакомое всем пощелкивание микрофона, и вчерашние красноармейцы, бежавшие к врагу, обращались по радио к своим бывшим товарищам:
— Говорит солдат 1-й роты 1-го батальона 673-го стрелкового полка рядовой Серега Хмельной. Здравствуй, Ванек, слушай, милый человек! И передай всей роте. Приняли меня как положено. Живу в тепле, сыт. Избавился от жидов и комиссаров. Через три недели обещали отпустить в деревню к Соньке.
Сразу же следовало второе радиообращение. Теперь говорил немец, неплохо владеющий русским, по интонации — твердой, уверенной — угадывалось, что говорит офицер:
— Солдаты Красной Армии! Переходите на нашу сторону! До шести утра обстрела не будет. В шесть тридцать завтрак. Если не придете — пропадете…
С этим текстом немцы выступали ежедневно — два-три раза за день.
Третье радиообращение. Опять перебежчик:
— Здравствуй, Василек! Я — Денис. Давай, друг, бросай свою хреновую житуху и переходи к немцам. Приличная публика, не то что наши матерщинники. Кормят нас французским шоколадом, голландским сыром, датской ветчиной. Не жрали такого при Советах. Вот так. Служу в обозе. Обещали весной отпустить домой. Давай, смелей двигай, браток! Не пожалеешь!
Сначала во время побегов и ночных речей полковая артиллерия открывала огонь по бегущим, разбивая лед, но долго продолжать стрельбу не могли — берегли снаряды. Однако полыньи снова замерзали, а немцы временно переносили радиоустановку в другое место, чтобы спустя время вернуться обратно, и опять мы слышали имена тех, кто раньше был с нами, а теперь против нас: Василек, Петюха, Джанбай, Гриць, Армен…
На переднем крае вражескую радиопропаганду глушить было нечем, и каждую ночь все мы — командиры, комиссары, сотни солдат — вынуждены были слушать эти гадюшные речи. Я-то понимал: не солдатский в них язык — чужой, подсказанный немцами. Но понимают ли это солдаты? Уверенности не было. Одни презирали и посулы немцев, и перебежчиков; другие посмеивались, особенно на медовые речи о французском шоколаде; некоторые вовсе не реагировали — мол, все это нам до фени. В то же время я видел, как внимательно вслушиваются отдельные солдаты, пожилые и молодые, в каждое слово с другого берега.
Как влезть с чужую душу, распознать, что движет человеком? Может быть, я как командир да и другие что-то упускаем, недоделываем, потеряли с бойцами простой человеческий контакт?..
Между тем поступила новая директива. Какие-то идиоты сверху рекомендовали периодически обыскивать солдатские вещмешки в поисках немецких листовок, якобы это поможет сократить число побегов. Для себя я отверг этот совет как абсурдный и безнравственный, считая, что это приведет к еще большему числу побегов. Обыск вещмешка наглядно покажет бойцу, что я не доверяю ему, а это породит ответное недоверие. Кажется, у Тарле я прочитал, как после сражения под Аустерлицем встретились Наполеон и Александр I, и русский царь попросил французского императора показать ему свою гвардию. Встретившись с солдатами-гвардейцами, Александр I попытался заглянуть в солдатский ранец, гвардеец отстранил царя, не позволив даже дотронуться до своего ранца. Александр I возмутился и пожаловался Наполеону, тот ответил: «Я не имею права это сделать. Французский солдат — свободный человек, а ранец — его личная собственность». Вот бы внушить это каждому командиру! Чтобы не трибунал, а взаимное уважение правило бал!
Чепэ в соседней роте! Побег — сразу троих! Командир роты чуть не потерял рассудок. Приказал во что бы то ни стало догнать беглецов и уничтожить из автоматов. Но только успели наши вылезти из траншей, как с двух сторон застрочили немецкие пулеметы. Безрассудная затея обезумевшего комроты обернулась двумя ранеными. Тогда комполка Глухов, которому доложили о чепэ, отдал приказ артиллерии: разбить лед и помешать беглецам добраться до противоположного берега. Но и это не помогло. Перебежчики спокойно отошли берегом подальше от разрывов, переждали и ночью благополучно перебрались к немцам. Следующей ночью мы уже слышали их голоса: Ванек, Серега, Демьян… Командира роты и взводного, у которых служили беглецы, отстранили от должности, трибунал осудил их на десять лет и отправил в штрафной батальон. Взводному было девятнадцать лет — мальчишка, еще не нюхавший пороха, не дождавшийся своего первого боя.
Такая сложилась ситуация на нашем фронте. Казалось, возникла черная дыра, которая поглотит всех нас, командиров, в своем ненасытном чреве.
Я придумал «систему»Как побороть зло дезертирства? Я доверяю бойцам, они — мне, — так, по-моему, должны строиться отношения между командиром и его подчиненными. Теоретически. В жизни сложнее. За доверие приходилось неизбежно платить. Многие командиры и сержанты, простив и полагаясь на тех, кто однажды изменил присяге, жестоко поплатились за свою доброту. Что же, подозревать всех? Сделать жизнь на переднем крае, где человек и так находится в постоянном напряжении и опасности, еще тяжелее?
И вот что я сделал. Я придумал «систему».
Сорок восемь бойцов своей роты разбил на две смены — дневную и ночную. На участке в триста метров, занимаемом ротой, расставил двенадцать постов, по два бойца на каждом. От поста до поста получилось всего двадцать пять метров. Никто не имел права покидать свой пост до окончания смены. Я и мой заместитель курсировали по траншеям всю ночь, с фланга на фланг: проверяли посты, оружие, беседовали с солдатами. Все отдыхающие после дежурства находились в блиндажах. Дневальный в каждом блиндаже никому не разрешал удаляться от блиндажа более чем на пять шагов, утром участок приводили в порядок.
Главное было правильно расставить людей, чтобы им было сложнее сговориться. Для этого я внимательно изучил списочный состав роты — кто откуда. А в роте были бойцы с Урала, из Сибири, Средней Азии, были и уроженцы из оккупированных районов; обнаружилось также восемь фамилий украинцев, попавших на фронт из Казахстана: почему они там оказались — вопрос. Я поступал следующим образом: назначал на пост одного бойца с оккупированной территории, а другого — с неоккупированной; на следующий пост — комсомольца и солдата-старика; на третьем дежурили русский с узбеком или казахом и т. д.
Одновременно старался сделать оборону активной — стреляли вовсю. Двух бойцов отобрал в снайперы. Правда, немцы теперь вели себя осторожнее, подловить их в оптический прицел стало труднее.
Конечно, о полной гарантии от побегов нечего было и думать, но пока система работала.
Набегался я в те ночи — на всю жизнь. И не напрасно. Прошел почти месяц — и ни одного побега. Чудо! За это время в соседних ротах сбежали еще четыре солдата — их командиры оказались в штрафных батальонах.
Дивизионный комиссар БорисовОднажды под вечер комбат Коростылев привел в роту комиссара дивизии. Что было неожиданно и необычно — «комиссарские крысы», как порой их называли, нечасто добирались до рот. К Леониду Федоровичу Борисову это никак не относилось, о нем знала вся дивизия — конечно, в основном заочно. Но то, что дивизионный комиссар предпочитает политотделу передний край, — об этом знали и за то уважали, более того — о нем ходили легенды. Кадровый военный — в армии с 1935 года, он в сорок первом был одним из организаторов подпольного и партизанского движений на Смоленщине и Ржевской земле. Рассказывали, что под Сычевкой на Смоленщине Борисов с небольшой группой пограничников сумел за два дня под огнем противника собрать из беспорядочно отступающих частей больше десяти батальонов, благодаря которым удалось на пять дней задержать продвижение немцев.
Познакомившись, он сразу попросил чашку крепкого чая. Угостили. Затем пошли по траншеям. Я знакомил с ним бойцов, уверенный, что эта встреча на многих произведет впечатление. Высокий, широкоплечий, сравнительно молодой, он был слегка близорук. Он часто снимал очки и протирал платком, такая привычка.
Комиссар здоровался с каждым бойцом, задавал вопросы: как кормят, есть ли баня, пишут ли из дома? Побывал Борисов и в блиндажах. Порадовался, увидев на столе несколько последних номеров дивизионки. В одном из блиндажей отдыхавшие солдаты резались в карты, у комбата, шедшего сзади, скривилось в пугающей гримасе лицо, игроки и сами мгновенно засуетились, пряча карты. Леонид Федорович рассмеялся:
— Жалко, времени у меня мало, а то сыграли бы, давно не держал в руках картишки. В части у нас, где служил до войны, любили вечерком сразиться.
Комбат успокоился, да и солдаты заулыбались. Борисов попросил не стесняться, задавать любые вопросы.
— Почему немцы не распускают колхозы? — прозвучал первый вопрос. — Значит, они тоже за колхозы?
— Не совсем так. С помощью колхозной системы им легче грабить деревню. Во многих оккупированных районах люди уже это поняли.
— А правда, что немцы вывозят к себе чернозем с Украины?
— Не знаю, но допускаю, что фашисты могут такое делать.
— Скажите, товарищ комиссар, нарком обороны обещал, что война закончится в нынешнем году, а конца ей что-то не видно.
— Значит, пока мы плохо воюем. Чем лучше будем бить врага, тем скорее прогоним его с нашей земли.
— Уж больно тягота с почтарями.
— Знаю, принимаем меры.
— Баньку бы почаще — заслон вшам!
— Сделали для каждого батальона баню, так что готовьте веники.
— Вроде бы, товарищ комиссар, немцы пооткрывали в деревнях церкви, это как понимать?
— Дурят оккупанты людей, вот и заманивают в церкви, хотят сделать народ более послушным.
Затем мы больше часа провели в моем блиндаже. На вопрос, как объяснить, что в моей роте нет побегов, я рассказал о своей системе и хорошо отозвался о бойцах.
— А до войны вы чем занимались? — спросил Борисов.
— Я окончил школу в сорок первом, но в тридцать седьмом работал киномехаником — нужно было зарабатывать на жизнь, когда мать уволили со службы.
— Это когда отца репрессировали?
— Да. К счастью, он вернулся. Сейчас он руководит оборонной стройкой на Урале.
— Скажите, кто вы по национальности? — внезапно прозвучал вопрос.
— Еврей. Извините, если не секрет, лично для вас это имеет значение?
— Вы угадали, лейтенант: именно лично имеет. Я по убеждению и поведению — интернационалист, таким меня воспитали дед и отец. Сам я из Ярославля, в нашем городе до революции евреи не селились, но, как ни странно, первым красным комендантом города стал бывший городской сапожник — единственный еврей в Ярославле. Оказалось, он был подпольщиком. Его убили во время эсеровского мятежа в восемнадцатом. Теперь конкретнее, зачем я спросил вас о национальности. К сожалению, и в дивизии, и повыше есть командиры и политработники, которые не очень приветливо относятся к евреям, считают их трусливыми, хитрыми и плохими воинами. Я так не думаю и в моем политаппарате подобные настроения пресекаю, а вы — один из «аргументов» в мою пользу. Поговорим о насущном: как вы считаете, лейтенант, каковы главные причины дезертирства?
— Позвольте, товарищ полковой комиссар, откровенно?
— Только откровенно! Иначе какой смысл в нашем разговоре?
— Я об этом не раз думал. Назову две причины. Во-первых, это постоянные неудачи армии под Ржевом и огромные потери. Люди не хотят участвовать в бессмысленной бойне. Вторая причина — трудный солдатский быт. Сколько можно тянуть лямку, не видя конкретной заботы о себе? А тут еще из окопов противника доносятся запахи вкусной еды.
Борисов помолчал, протирая очки, поблагодарил за полезный разговор и покинул расположение роты.
Комдив Поплавский и офицерыВскоре в штабе дивизии собрали комбатов и командиров рот. Открыл совещание комдив. Впервые я увидел генерала Поплавского. Говорили, что генерал щупленький, оказалось — крепыш. На плечах — новенькая кожаная тужурка. Курносый. Говорит резко, рублеными фразами. Казалось, с каждой его фразой взрывались снопы искр:
— Больше я не потерплю побегов в своей дивизии! Надо повышать требовательность! Прежде всего — к себе! Еще жестче будем наказывать командиров за побеги!
Один из комбатов бросил с места:
— Бегут, как крысы с тонущего корабля!
С совещания этот комбат вышел командиром роты. Прокомбатил человек всего один месяц. Каков Поплавский — с ним следует быть начеку! Позже стало известно, что провинившийся еще и партийный выговор схлопотал «за политическую незрелость».
После комдива выступил комиссар Борисов:
— Мы, командиры и комиссары, слабо занимаемся идеологическим воспитанием солдат. Как следствие — неверие людей в победу над фашистами. Командиры рот не выполняют своих прямых обязанностей, слабо заботятся о подчиненных, некоторые солдаты, особенно из южных районов страны, не выдерживают тяжелой жизни на переднем крае. Нужно всем нам подумать, что можно сделать для них. Следует также учитывать, что часть красноармейцев попадает в армию из освобожденных от оккупации районов. По мере продвижения армии на запад эта тенденция станет нарастать. Среди них могут найтись неустойчивые, а возможно, и невыявленные пособники оккупационных властей.
В заключение комиссар назвал мое имя и рассказал об опыте работы с подчиненными в нашей роте, даже придумал название моей системе: «Ни шагу вперед!» — по аналогии с приказом № 227 «Ни шагу назад!». Не скрою, я был польщен. Но настроение испортила фраза, брошенная нарочито громко кем-то из офицеров:
— Надо же, хитрый еврей всех облапошил! Все мудаки, а он хороший!
Стало не по себе и обидно. Подлость какая, я же не только для себя, для всех стараюсь.
Начали расходиться. Меня остановил начальник особого отдела дивизии, представился:
— Майор Ковалев. — И вежливо попросил задержаться.
Когда мы остались одни, спросил:
— Знаете ли вы о группе молодых солдат-украинцев, их в вашей роте восемь человек.
— Знаю, — ответил я. — Впрочем, как они попали в Казахстан, мне не известно.
— Это дети раскулаченных в тридцатые годы на Украине, были высланы в Казахстан как ненадежный элемент. Эту молодежь долго не брали в армию, сейчас, видимо, посчитали допустимым. Но можно ли им доверять, я не уверен.
— Я им верю, беседовал с каждым. Все они рады, что воюют с немцами, надеются после войны вернуться на Украину.
— Вы очень уверенны, лейтенант.
— Они — новобранцы и слабо подготовлены, но это не их вина, я поручил их подучить.
— Смотрите не ошибитесь, ваше доверие может дорого обойтись. Прошу вас лично информировать меня о малейших настораживающих фактах.
На этом разговор закончился, и я отправился в роту.
В роте меня поджидало нечто столь же неприятное. Возле моего блиндажа топтался взволнованный Олег, комсорг роты, он принес немецкие журналы с цветными иллюстрациями.
— Вот, упали с неба прямо на траншеи! — возбужденно заговорил комсорг. — Мерзавцы, до чего додумались: заманивают нашего брата голыми бабами!..
— Олег, — перебил я, — ты же не читал эту фашистскую мерзость? Правильно сделал, что подобрал и принес мне. Ты ведь принес это, чтобы сжечь? Ведь так?! — я пристально глядел на него.
Молодой солдат тут же ответил, голова быстро сработала:
— Конечно! Я сам всегда советую комсомольцам так поступать!
На глазах у Олега я порвал оба журнала, мы вместе зашли в блиндаж, печка еще горела, я передал клочки телефонисту, который и бросил этот мусор в огонь.
«Нехорошее» письмоМинула неполная неделя, и мне пришлось расстаться с моей ротой. Но прежде чем это произошло, меня внезапно вызвал к себе Борисов. Поздоровался, предложил садиться и, с места в карьер, протянул письмо бойца из моей роты, возвращенное военной цензурой. Текст был короткий, привожу его в полностью:
«Здравствуй, почтенная Глафира Петровна, низкий поклон Вам. Здравствуйте, сестричка Дуня и дедушка Ефим. По-первому сообщаю, что я живой и здоров. Вам всем того же желаю. Война — дело страшное. Не думали мужики такое. Радостей никаких. Все дни в грязи и холоде. Обувка давно сгнила. Срам какой — даже не кормят прилично нашего брата. Только Ваши письма и согревают. Как побьют мужиков, а бьют нас постоянно, так достается под водочку сколько хочешь тушенки американской. Не думайте, что только один я так соображаю. Все ребята так соображают. Немцы от нас рядышком. Мои товарищи говорят: „Лучше бы уже пуля убила, чем так мучиться“. Другие спрашивают у бога, почему их в детстве не придушил, если знал, что будет война. Вылезти из окопа нельзя. Сразу в лоб получишь пулю. Немецкие снайперы охотятся за нами. Умирать никому не хочется. С тем и до свидания».