За пределами России к рождению Алексея сложилось гораздо более ровное отношение, хотя оно и стало самым обсуждаемым в столетии событием в череде рождений в монарших семьях. Многие испытали истинную радость как за Александру, так и за российского самодержца. «Престиж императрицы теперь превзойдет влияние вдовствующей императрицы. Она стала матерью мальчика!» – язвительно отметил один американский комментатор. Он подчеркивал усугублявшуюся день ото дня сложность положения Александры – внучки королевы Виктории, живущей в «полудикой» азиатской стране, где вследствие оголтелой суеверности не допускалось проявлений какого-либо сострадания к тому, что у несчастной императрицы все время рождались только девочки[289]. Бывший американский посол в России был не единственным, кто высказал мнение о том, что отношение к Александре было настолько плохим вплоть до рождения сына, что «если бы вместо него опять родилась девочка… вероятно, было бы озвучено требование к царю взять в жены другую женщину, которая смогла бы родить наследника»[290].
Некоторые наблюдатели за рубежом выступали против дискриминации по гендерному признаку в отношении четырех дочерей Романовых, осуждая, например, тот факт, что они «заслужили» лишь 101 залп салюта в отличие от 301 залпа, который был дан в честь мальчика. Американский журнал «Брод вьюз» («Широкий взгляд») высказал мнение, что четыре юные дочери царя не менее способны «обеспечить преемственность династии»:
«Если бы нынешний царь вернулся к идее Петра Великого и объявил бы великую княгиню Ольгу наследницей престола вне зависимости от рождения в будущем младших братьев… русский народ мог бы осознать, какое преимущество даст такое решение уже в ближайшие несколько лет. Ибо Ольга, которой уже сейчас исполнилось девять лет, находится в достаточно взрослом для наследницы возрасте, чтобы удержать в руках скипетр, случись так, что царь погибнет от рук нигилистов. В то время как рождение младенца, которого уже, как ни забавно это выглядит, произвели в полковники гусарского полка, может только обеспечить стране прозябание в бедствиях долгого регентства в случае этого весьма вероятного события».[[291]]
В семье Романовых в более широком смысле далеко не все были в восторге от появления этого ребенка. Американский военный атташе Томас Бентли Мотт вспоминал, как был приглашен на обед к великому князю Владимиру, самому старшему дяде Николая, который должен был стать следующим по очередности на престолонаследие после бездетного Михаила, а вслед за ним – и его сыновья Кирилл, Борис и Андрей. 30 июля, после завершения маневров армии, на которых они присутствовали, великий князь Владимир и сопровождавшие его военные атташе, среди которых был и Мотт, прибыли на торжественный обед. Однако, как только они приехали, князю была вручена телеграмма. Он взял ее и немедленно вышел. Его не было около часа, все это время гости оставались в ожидании его возвращения. Когда он вернулся, вспоминает Мотт,
«…мы сидели молча, и так как наш хозяин хранил молчание, то и остальным тоже пришлось молчать. Только смена блюд да быстрые движения высокого казака, который стоял позади стула великого князя и то и дело подавал его превосходительству новую сигарету, в остальное время оставаясь недвижным, нарушали общее безмолвие»[292].
После обеда великий князь снова вышел. Лишь позднее Мотт узнал, что телеграмма, которая произвела такое гнетущее впечатление на князя Владимира и так испортила всем настроение за обедом, была телеграммой о рождении Алексея.
Будь ему известно тогда то, что стало уже ясно Николаю и Александре, великий князь, возможно, не был бы так мрачен. Принято считать, что первые признаки проявились только 8 сентября, спустя шесть недель после рождения, когда у ребенка открылось опасное пупочное кровотечение. Однако оно, по сути дела, началось сразу же, как только была перевязана пуповина, и продолжалось два дня. Лишь тогда докторам удалось остановить его. 1 августа Николай написал Милице подробное письмо от имени Александры, в котором сообщал:
«Слава Богу, день прошел спокойно. После смены повязки с 12 часов дня до 9:30 того вечера не было ни капли крови. Врачи надеются, что так и будет дальше. Коровин останется здесь на ночь. Федоров едет в город и возвращается завтра… Маленькое сокровище удивительно спокоен, и, когда меняют повязку, он или спит, или лежит и улыбается. Его родителям сейчас немного легче на душе. Федоров говорит, что примерный объем кровопотери в течение 48 часов был от 1/8 до 1/9 от общего объема крови»[293].
Кровотечение внушало ужас. Маленький Алексей казался таким крепким и здоровым, настоящий «богатырь», как заметила великая княгиня Ксения, когда впервые увидела его[294]. У Милицы же сомнений не было с самого начала. Имея тогда свободный доступ к Николаю II и Александре Федоровне в любое время, она и великий князь Петр поехали на Нижнюю дачу в день рождения Алексея, чтобы поздравить их с новорожденным. Роман, сын Милицы и князя Петра, позднее вспоминал:
«Когда вечером они вернулись в Знаменку, мой отец вспомнил, что, когда он прощался с Николаем, царь сказал ему, что хотя Алексей и был крупным и здоровым ребенком, врачи были несколько обеспокоены частым появлением пятен крови на его пеленках. Когда моя мать услышала это, она была потрясена. Она стала настаивать на том, чтобы врачей предупредили о случаях гемофилии, которая иногда передавалась по женской линии от английской королевы Виктории, бабушки царицы Александры Федоровны по материнской линии. Мой отец попытался успокоить ее. Он сказал, что, когда они прощались, царь был в превосходном расположении духа. И все же мой отец позвонил во дворец, чтобы спросить царя, что говорят врачи о появлении пятен крови. Когда царь ответил, что они надеются, что кровотечение скоро прекратится, моя мать взяла трубку и спросила, могут ли врачи объяснить причину кровотечения. Когда царь не смог ей дать четкого ответа на этот вопрос, она сказала ему самым спокойным, насколько возможно, голосом: «Прошу вас, спросите их, есть ли какие-нибудь признаки гемофилии», – и добавила, что если это действительно так, то в наше время врачи уже могут предпринять определенные меры против этого заболевания. Царь долго молчал, не вешая трубку, а потом стал расспрашивать мою мать и завершил разговор, тихо повторяя слово, которое поразило его – «гемофилия»[295].
Мария Гернигер позже вспоминала, как Александра послала за ней вскоре после рождения Алексея. Кровотечение, как она сказала Марии, было вызвано тем, что акушерка Гюнст слишком туго перепеленала ребенка. Тугое пеленание было принято в России, но из-за давления плотной перевязи над пупком оттуда пошла кровь, а ребенок «зашелся» в крике от боли. Горько рыдая, Александра взяла Марию за руку: «Если б вы только знали, как горячо я молила Бога, чтобы он защитил моего сына от нашего наследственного проклятия», – сказала она Марии, уже вполне отдавая себе отчет в том, что кошмар гемофилии не обошел их стороной[296]. Двоюродная сестра Николая, Мария Павловна (Мари), не сомневалась, что они с Александрой Федоровной знали почти сразу, что Алексей «несет в себе семя неизлечимой болезни». Они скрывали свои чувства даже от своих ближайших родственников, но с этого момента, как она вспоминала, «характер императрицы сильно изменился, и здоровье ее, как физическое, так и душевное, тоже изменилось»[297].
До конца первого месяца супруги отказывались верить в худшее, в глубине души надеясь, что как только кровотечение остановится, все будет хорошо. Но когда почти шесть недель спустя оно началось снова, подтвердились их самые страшные опасения[298]. Доктор Федоров, которого Николай и Александра любили и которому очень доверяли, был всегда рядом. Он привлек для консультаций лучших врачей Санкт-Петербурга. Но уже тогда было ясно, что врачи мало что могли сделать. Судьба сына Николая и Александры зависела от чуда: только Бог мог его защитить. Но никто в России не должен был знать правду. Опасное для жизни состояние маленького царевича – «надежды России» – останется в строжайшем секрете даже от их ближайших родственников[299]. Ничто не должно поставить под угрозу наследование Алексеем престола, который Николай II и Александра Федоровна были решительно намерены передать своему сыну без каких-либо посягательств на его право престолонаследия с чьей-либо стороны.
Александре Федоровне, императрице России, было только тридцать два года, но уже тогда состояние ее здоровья было критическим после десяти лет беременностей и родов, которые истощили ее физически и морально. И так всегда неустойчивая психика Александры была серьезно подорвана, когда стало известно о состояние здоровья Алексея. Она корила себя за то, что именно она невольно передала гемофилию своему столь любимому и долгожданному сыну[300]. Ранее просто печальный вид императрицы теперь стал необъяснимо трагическим с точки зрения тех, кто не был посвящен в тайну Алексея. Все внимание в семье теперь резко сместилось и сконцентрировалось на том, чтобы защитить Алексея от несчастных случаев и травм – под тщательным контролем домашнего круга. В связи с этим Николай и Александра оставили свои недавно отремонтированные апартаменты в Зимнем дворце и перестали бывать в городе во время бальных сезонов. С этих пор Царское Село и Петергоф стали их убежищем.
Четыре еще очень маленьких, но весьма чувствительных сестры Алексея – Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия – еще больше сплотились в ответ на затворничество семьи и в поддержку своей весьма болезненной матери. В конце лета 1904 года мир четырех великих княжон Романовых начал сужаться в тот самый момент, когда им хотелось рваться ему навстречу и освоиться в нем. В то время, конечно, еще никто не знал, что одна из них или же все они, дочери царицы, несущей ген гемофилии, тоже могут передать потомству этот дефектный ген, вызывающий страшное заболевание, эту бомбу замедленного действия, которая уже начала свое разрушительное действие в королевских семьях Европы. Старшая сестра царицы, Ирэна, которая, как и Александра, была носительницей и вышла замуж за своего двоюродного брата, принца Генриха Прусского, уже родила двух сыновей, страдавших гемофилией. Младший из них, четырехгодовалый Генрих, умер «от страшной болезни английской [королевской] семьи», как описала это Ксения, всего за пять месяцев до рождения Алексея. В России эту болезнь назвали «болезнью гессенских» или же «проклятием Кобургов»[301]. Одно можно было сказать точно: в начале 1900-х годов продолжительность жизни ребенка, больного гемофилией, была в среднем не более тринадцати лет[302].
Глава 5
Большая пара и маленькая пара
В начале 1905 года, несмотря на появление долгожданного наследника цесаревича, Россия переживала тяжелое время, так как продолжалась война с Японией. Российская императорская армия не стала непобедимой на востоке, как предсказывал мэтр Филипп, она была измотана, деморализована и испытывала серьезный недостаток в снабжении. В связи с этим цензура стала еще более жесткой. Все комментарии в иностранных газетах и журналах, поступавших в Россию, в которых в той или иной форме содержалась критика войны и неизбежно, по ассоциации, царского строя, безжалостно вымарывались.
Среди заметных материалов прессы, которые стали жертвой российской цензуры, была статья английского журналиста Чарльза Лоу о преемственности на российском троне в журнале «Иллюстрейтед Лондон ньюс». Статья была опубликована вскоре после рождения Алексея. Материал сопровождался портретом Александры с подписью «Мать будущего царя», автор поздравлял россиян с появлением этого «луча солнца среди тяжелых туч национальных несчастий», провокационно добавив при этом, что «появление царевича, вероятно, предотвратило революцию». Российскому цензору пришлось помучиться над тем, как справиться с этим подстрекательским заявлением. Было бы кощунственно уничтожать всю страницу с портретом царицы, поэтому в конце концов был полностью замазан черной краской только текст статьи вокруг портрета. В таком виде журнал и дошел до российских читателей[303].
Однако эти драконовские меры были уже бесполезны: на улицах Санкт-Петербурга продолжало нарастать недовольство экономической и политической ситуацией, выливавшееся в народные волнения. Великий князь Константин так описал это состояние страны: «Как будто прорвало плотину». Россию, как он отметил, «охватила жажда перемен… Революция уже стучится в двери»[304].
6 января по православному календарю, знаменуя окончание рождественских праздников, проводится торжественный обряд водосвятия. На этой церемонии Николай присутствовал лично, что стало уже редкостью к тому времени: государь практически не принимал участия в общественных мероприятиях. В главный момент праздничного богослужения император спустился по Иорданской лестнице Зимнего дворца на берег замерзшей Невы, чтобы присутствовать при непосредственном обряде водосвятия, когда Санкт-Петербургский митрополит трижды окунал золотой крест в прорубь в ознаменование крещения Иисуса Христа. После этого императору поднесли сосуд со святой водой, чтобы он окропил себя ею и осенил крестом.
В это же время был дан традиционный салют. Однако те три залпа салюта, которые прозвучали с батареи на противоположном берегу Невы, как оказалось, случайно или намеренно были даны боевыми, а не холостыми зарядами. Одним из них разбило окна Николаевского зала Зимнего дворца, где находилась вдовствующая императрица Мария Федоровна и собралось множество гостей. Их осыпало шрапнелью и осколками стекла, которые также обрушились и на деревянный помост, сооруженный на льду. Там в этот момент был Николай со свитой и духовенством. Николая не задело. По наблюдению одного из очевидцев, у царя «не дрогнул ни один мускул, он лишь совершил крестное знамение», а его «тихая, отрешенная улыбка» казалась «почти неземной»[305].
В ходе расследования, которое было проведено позже, было установлено, что стреляные гильзы снарядов остались в казеннике пушки после проведения учебной стрельбы по мишеням, и, как предполагало следствие, они были забыты там по недоразумению, а не по злому умыслу. Однако Николай, которому были свойственны фаталистические настроения, был убежден, что боевые снаряды были предназначены для него[306]. Для народа, усматривавшего признаки катастрофы в каждом несчастном случае во время этого несчастливого царствования, данный инцидент стал еще одним доказательством того, что самодержавие обречено.
Три дня спустя еще более масштабная трагедия развернулась на улицах Санкт-Петербурга, который уже несколько недель к тому времени был охвачен волнениями и забастовками рабочих, недовольных не только условиями труда, но и продолжением войны с Японией. В результате расстрела и разгона казаками мирного шествия рабочих, вместе со своими семьями направлявшихся к Зимнему дворцу, чтобы подать Николаю петицию с просьбой о начале экономических и политических реформ, были сотни убитых и раненых. Этот день вошел в историю как «Кровавое воскресенье» и стал поворотной точкой в традиционном восприятии царя в массовом сознании народа, который раньше относился к царю как к защитнику-«батюшке». Теперь, по мнению народа, царь забыл о своей прежней любви к нему и, как показали события того года, не гнушался кровопролития и насилия.