– Но где Мадемуазель намерена их выпускать?! Для этого нужны производственные мощности и рынок сбыта.
– Рынок, как вы успели убедиться, уже есть, а производство с удовольствием возьмут на себя другие, причем на гораздо более выгодных условиях.
После тяжелейших препирательств Вертхаймеры сдались.
– Упорство Мадемуазель заслуживает награды, – вздохнул Пьер Вертхаймер. – Она будет получать 2 % от всех продаж.
Но Рене не сдавался:
– А за прежние годы?
– Что?!
Позже адвокат говорил, что в тот миг почувствовал себя не слишком хорошо, с таким трудом достигнутая договоренность могла развалиться просто на глазах, но решил блефовать до конца.
– Скажу по секрету: у Мадемуазель уже есть некоторые договоренности… пока устные…
– С кем?! – взревел теперь уже Поль, но Пьер грохнул кулаком по столу:
– Она получит все! Но обязуется больше ни с кем ни о чем не договариваться и ничего не предпринимать без нас!
Эта победа сделала меня одной из самых богатых женщин в мире. Но радовала не только материальная независимость от кого бы то ни было, а то, что давняя распря с Вертхаймерами наконец прекратилась. Она и мне доставляла немало неприятных минут.
Рене вызвал меня по телефону «из Швейцарии», пришлось «приехать» и распить с бывшими врагами не одну бутылку шампанского, празднуя примирение.
Собственная старость не так бросается в глаза, потому что себя видишь в зеркале ежедневно и к ней привыкаешь. Зато когда встречаешь тех, кого не видела несколько лет, становится не по себе.
Я не удержалась и заявила Вертхаймеру:
– Черт вас возьми, Пьер, как вы постарели!
Он не успел обидеться, потому что услышал следующее признание:
– Глядя на вас, я понимаю, что и сама не помолодела на столько же.
Пьер склонился над моей рукой:
– Мадемуазель, вы ничуть не изменились.
– Это вы про характер? Полагаю, вы не станете говорить, что я значительно помолодела?
– Конечно нет! – с вдохновением подтвердил Вертхаймер и озорно сверкнул глазами. – Вы остались прежней.
– И на том спасибо.
– Скажите честно, вы действительно были способны разорвать контракт с нами и продать акции?
– Конечно, я подарила бы их какому-нибудь клошару и все начала сначала.
– Сначала?
– Знаете, Пьер, ваша ошибка в том, что вы рано списали меня со счетов, полагая, что я уже стара, чтобы бороться. Да, мне много лет, но я не стара и еще покажу всему миру, что Коко Шанель не умерла и может царствовать.
Новое соглашение в корне изменило мое положение в фирме. Теперь я получала 2 % от продаж духов во всем мире, серьезное возмещение понесенных ранее убытков и право производить и продавать духи «Мадемуазель Шанель» (попробовали бы запретить, я бы просто подарила их формулу Андре!). Это делало меня богатой. Немного позже за хорошие отступные я согласилась не производить духи «Мадемуазель Шанель», более того, тайно подарила формулу Пьеру…
Это было плохое десятилетие, очень плохое. Оккупация, практически изгнание, бесконечные потери близких, неудачные попытки наладить «спокойную жизнь»…
Еще во время войны в Америке умер Дмитрий… после войны Серт… Он оставил свою квартиру Мисе, и та принялась истязать себя воспоминаниями о былой счастливой жизни. Самой Мисе становилось все хуже и хуже, она колола морфий уже слишком часто, чтобы это не отразилось на здоровье. Мися, некогда блиставшая красотой и здоровьем, на глазах превратилась в старуху. Потом она стала терять зрение, ослепла на один глаз и позже на второй. У Миси осталась только ее музыка, но и та не спасала.
Последние дни она лежала, почти не вставая, слепая, разбитая, уничтоженная временем и жизнью. Когда подруга умерла, я выгнала всех из комнаты и больше часа занималась Мисиной внешностью: умыла, причесала, подкрасила… Вернувшись, друзья заявили, что Мися даже при жизни не выглядела такой красавицей. Какая это боль – делать красавицей подругу, ушедшую в мир иной. Мы могли сколько угодно ссориться, но жить друг без друга не могли больше двадцати лет. Столь долгая дружба дорогого стоит.
Умерла Вера Бейт, с которой после нашей авантюры мы здорово рассорились. Вера обвиняла меня во всем, в чем только могла.
Разбился на машине Этьен Бальсан…
Когда умер Вендор, я почувствовала, что близится моя очередь. Но сидеть и просто ждать ее не собиралась. Смерть не страшна сама по себе, куда хуже ожидание. Пока жив, нужно жить и обязательно что-то делать.
Все писали мемуары, это стало просто модным. Поддалась моде и я.
Первым, с кем я попыталась делиться своими воспоминаниями, был Поль Моран, нас познакомила еще при жизни Кейпела Мися. Мы общались очень много, и я многое наговорила. Поль честно все записал, изложив согласно своему взгляду. И тут оказалось, что мы смотрим на меня по-разному! При моей жизни эти мемуары не выйдут!
Никому ничего поручать нельзя! Даже самые талантливые и гениальные обязательно сделают не так!
Это я знаю точно.
Сколько раз пыталась привлечь замечательных людей, чтобы написали обо мне книгу, и что? Получался пшик. Я часами наговаривала на диктофон, объясняла и объясняла… даже что-то записывала, но в результате все не то. Каждая фраза моя, а все вместе нет. Это как в платье, когда оно элегантно, хорошо сидит, но там немного жмет, здесь тянет, вот тут мешает поднять руку. А когда неудобно, гармония разрушается.
Каждый человек загадка, а я тем более, поэтому должна записать свою жизнь такой, какой вижу ее сама и безо всяких литературных обработок. Кто может с этим справиться? Никто другой.
Колетт права: мы все время на глазах у других людей, но увидеть нас такими, какие мы действительно есть, они не смогут за всю жизнь. Оказалось, и саму себя тоже.
Следующей попытку сделала Луиза де Вильморен. Я познакомилась с ней в Венеции. Романы Луизы мне нравились, и я попросила написать обо мне самой. Вильморен нуждалась в деньгах, а я в красивой истории, которую (в этом я была совершенно уверена!) с руками оторвут в Америке. Она мастерица создавать красивые истории.
Началась работа. И тут выяснилось, что если Поль Моран знал меня уже три десятилетия и мог просто добавлять мои рассказы к своим собственным впечатлениям, то для Луизы все было внове, что сильно осложняло работу. Но еще труднее пришлось, когда разговор зашел о детстве и юности.
Дело в том, что много лет я придумывала свою историю, расписывая, как жила у строгих теток, столь же богатых, сколь и нудных. Что мой отец виноторговец, уехавший в Америку на заработки и с успехом там подвизавшийся… Что у теток огромный дом с большим числом прислуги… Особенно подчеркивала большущие шкафы, полные чистого, отменно выглаженного белья. Почему-то именно это ассоциировалось у меня с достатком. А еще много масла…
Глупость? Но сочинялось это еще в детстве, а из него переползло дальше.
Кому бы хотелось вспоминать и подробно рассказывать о приюте и «Ротонде»? Я говорила совсем другое… Дело не в прежних рассказах, не так много осталось моих ровесников, которые могли бы уличить меня во лжи, этого я не боялась. Просто я столько лет старалась забыть свое сиротство, забыть Обазин, вернее, переиначить все это, чтобы вот вдруг взять и все поднять снова. Нет, может быть, позже, но не тогда…
Я словно чувствовала, что время придет. Луиза тоже чувствовала, но она воевала со мной, доказывая, что столь пресная и благостная история моей жизни до Довиля никому не нужна, никто не поверит в реальность спокойного и обеспеченного детства всемогущей яростной и все отрицающей Шанель.
– Кто станет читать рассказ о стопках глаженого белья в шкафах или о скучных обедах под присмотром тетушек? Давайте писать сразу о Кейпеле и Довиле, так лучше.
– А что в Довиле?
Я вдруг испугалась: и правда, что писать? Кем я была Кейпелу и как объяснить, почему девочка из обеспеченной семьи вдруг забыла своих родственников и отправилась в Довиль торговать шляпами собственного изготовления? Ничего не складывалось, я выкручивалась, как могла, Луиза то и дело выбрасывала целые куски, потому что мне не хотелось, чтобы кто-то знал лишнее о моем прошлом.
– Коко? Напиши, что так называл меня отец. Как объяснить, где он? В Америке! А почему я его не разыскала, когда там бывала?
Луиза убеждала:
– Американцы любят сенсации, если не сделать таковой книгу, то читать никто не будет, попросту не поверят. А если поверят, то перевернут всю страну и докажут, что Альбер Шанель никогда не приезжал к ним. Потом разыщут настоящего, и будет большой скандал, похуже истории с оккупацией.
Но я настаивала, и она писала.
В конце концов, Луиза махнула рукой:
– Только не рассчитывай на успех этого перечисления выдуманных фактов.
Я не поверила, казалось, одно имя «Коко Шанель» заставит издателей вырвать рукопись из рук.
За океан отправилась сама, причем самолетом. Знаете, какой ужас, когда летишь через океан впервые? Но я вынесла.
А в Америке повторился Виши, только в другом варианте. Провал был полный, рукопись не приняли ни в одном издательстве, хорошо, что не понесла всю, а отдала только первую часть. Их объяснения? «Пресно»… «скучно»… «обыденно»…
Первые дни я скрежетала зубами. Моя жизнь им показалась неинтересной! Скучной! Пресной! Да я, Габриэль Шанель, стала ведущей кутюрье из сиротки, за которую даже в приюте платить некому! Я столько пережила и столько добилась, а им скучно?!
Ну да, конечно, я сама заставила Луизу не упоминать о сиротстве и приюте, но все же… и о Мулене тоже… и о Виши… и о Довиле только «войну» с Пуаре…
А что осталось? Ничего! Луиза права, и редакторы тоже, остался скучный рассказ о тетках, без конца следивших за племянницей.
Но примириться с таким поражением я не могла. Конечно, и Луиза тоже виновата, неужели нельзя привлекательней расписать этих самых теток? Открыла страницы рукописи, посвященные выдуманным родственницам, почитала, все прекрасно, но очень коротко, писать-то не о чем.
Луизе я не стала ничего говорить вообще, она все поняла и без объяснений, предложила продолжить работу над мемуарами самой:
– Никто лучше тебя самой о тебе не напишет.
Несколько лет у нас держалось взаимное отчуждение, но потом отношения наладились.
В следующий раз я решила не доверять художественному изложению материала, а все проговорить сама. Они просто не так меня понимают, им говоришь одно, пишут другое! Значит, нужно поступить иначе: продумать каждую фразу и проговорить все человеку, способному записать красиво, но почти дословно. И нечего доверять другим выдумывать за меня мою жизнь!
На сей раз я выбрала совсем молодого человека, над которым не довлели бы никакие воспоминания не только обо мне, но и о людях, с которыми я была знакома, об эпохе. Мишель Деон почти год записывал каждое мое слово, укладывал в красивые фразы и предоставлял мне на суд.
Произошло нечто странное. Пока мы так работали (Деону я заплатила за труд заранее), я соглашалась с каждой фразой, мне все нравилось, все соответствовало сказанному. Писала, наговаривая текст практически я сама, Мишель только редактировал, и что в конце? Получив огромный, кажется, страниц 300, труд, я с вожделением смотрела на результаты стольких месяцев. Деон почему-то восторга не проявлял.
Можно нести в издательство? Нет уж, на сей раз я сама сначала все прочитаю, только потом обращусь к издателям, я не позволю еще раз унизить себя отказом.
В этой огромной рукописи не было ни единой фразы, под которой я не могла бы подписаться. Их произнесла я, Мишель только литературно обработал, сделал это отлично. Каждое слово мое, все в рукописи прекрасно, кроме одного – она снова никакая. Я бы с такой книгой заснула на третьей странице.
В чем дело? Неужели Луиза права, и читать выхолощенную, выдуманную биографию неинтересно? Это просто биография,
но не жизнь. Придумать можно любых теток, но вместе с ними нужно придумать и страсти, иначе даже сами тетки скиснут от скуки…
Что оставалось делать, рассказывать тому же Деону правду или действительно писать самой? Я понимала, что второе, потому что говорить кому-то о себе то, что так долго скрывала, тяжело, выдумки озвучиваются куда легче. Если я хотела действительно интересно рассказать о себе, требовалось говорить правду и ее же записывать.
Пришлось со вздохом отложить еще одну историю выдуманной Шанель, оставив и ее неопубликованной. На сей раз я ни в какое издательство не пошла.
Но писать самой оказалось некогда. Меня закрутили дела – сначала поездка в Америку, а потом я… вернулась в мир моды!
Прошло немало лет, прежде чем снова захотелось изложить свою жизнь на бумаге. Вы свидетели того, что получилось. Если и эта история не интересна, значит, таковой была сама моя жизнь, тут уж ничего не добавишь.
Можно было бы многое еще рассказать и о моих любовниках, и моих коллекциях, и о людях, с которыми я встречалась, но я не Деон, мне столь большой труд не по силам. Может быть… когда-нибудь… А пока некогда, много дел.
Come back!
Знаете, какое наказание самое страшное? Безделье. Почти пятнадцать лет без работы – вот испытание, но я смогла его выдержать. А возвращение к работе… разве это усилие? Это счастье.
Журналистам очень нравится выспрашивать, что я почувствовала, когда поняла, что первая после возвращения коллекция проваливается?
Что плюхнулась в кучу дерьма, но засиживаться там не собираюсь! Уже через год Шанель снова была № 1, и это место я не уступлю никому. Потому что не позволю вытворять с женской модой то, что делали всякие там желающие продемонстрировать свой «новый взгляд» или оригинальность в ущерб здравому смыслу.
Если хотите выделиться, встаньте на ходули или выкрасите волосы в зеленый цвет, а одежда должна быть, прежде всего, удобной. Сложите руки на груди, если вам трудно это сделать, грош цена такой модели и такой моде. Нельзя считать хорошим жакет, который, чтобы выглядеть, обязан быть застегнут на все пуговицы, это не жакет, а доспехи, нормальные женщины такого не носят.
Глупы те, кто твердит, что Шанель вернулась в моду. Я была в ней всегда. Это правительства и режимы приходят и уходят, а Шанель остается! А вернулась я всего лишь в Париж.
Тянул ласковый ветер, щебетали птички, ярко, но не жарко светило солнышко, а у меня на душе мрак и желание послать все и всех к черту!
Принесли новые журналы мод. Отчет о последнем показе от-кутюр. При одном взгляде на обложку разыгралась изжога.
Я всегда говорила: нарисовать можно что угодно, вы попробуйте в этом жить!
Почему они никак не научатся создавать одежду для женщин, а не для красивой картинки? Диор объявил «Нью Лук», ну и в чем этот новый взгляд? Надоело носить военную форму и жакеты, похожие на мундиры пожарных? Чтобы сообразить такое, вовсе не нужно иметь свой Дом моделей и считаться выдающимся кутюрье. А затянуть бедной женщине талию до черных мушек в глазах мог только мужчина, которому никогда не приходилось носить корсет или что-то подобное.
Осиная талия, как у кукол, корсеты и снова китовый ус… Маленькие плечи, узкий неудобный рукав, жакетики, в которых руки не поднять, юбки, в которых не сесть… Зачем?! Но журнал за журналом демонстрировали именно такое безобразие.
Хорошо знавшая меня прислуга мигом попряталась по щелям, а вот Шпатц, гостивший у меня в «Ла Паузе», умудрился лениво поинтересоваться:
– Что случилось, снова Скиапарелли?
Ему почти удалось увернуться от летящей пепельницы, но край задел стакан с соком, и светлые брюки оказались безнадежно испорчены. Поделом, не будет задавать идиотские вопросы.
Обиженный Шпатц удалился, причем не просто в другую комнату, а вообще уехал на Ибицу, но мне было все равно. Шпатц – это прошлое, мысленно я уже жила будущим. Я должна вернуться и еще раз дать бой всем этим истребителям китов и мучителям женщин. Элегантными имеют право быть все, а не только обладательницы идеальных фигур. Я твердо знала, что скоро женщинам надоест невозможность нормально дышать, нормально ходить, нормально сидеть. Они снова захотят удобства, значит, им нужна я.