– Я холостяк, – ответил парнишка и разревелся, а мы расхохотались еще громче.
Среди нас был и бывший бродяга Финда, ставший в конце концов кондуктором трамвая. У него был чудесный голос, и раньше ему приходилось зарабатывать себе на хлеб пением.
– Это было хорошим занятием, – заявил он. – Я зарабатывал вдвое больше, чем работая кондуктором. Черт побери, как это было поэтично! Но нацисты запретили мне заниматься пением.
В последнее время он жил у своей сестры, которая, по его словам, была настоящей красавицей.
Констанцер без обиняков поинтересовался, где она живет. Финда хитро улыбнулся и назвал какую-то улицу. Мы начали шутить над тем, что красавица, по всей вероятности, распоряжалась денежным мешком своего брата, а Минглер, и тут продемонстрировав свои познания мира, прямо спросил Финду, правда ли то, что его уволили из венских кондукторов за кровосмешение. Тут вмешался Хюбл и попросил всех замолчать.
Важнее разговоров о женщинах был только футбол. О религии мы не говорили, а политика всем надоела. Еды было до отвала, а качество напитков оценивалось по содержанию в них сахара.
Наиболее авторитетным среди нас считался печник из Нижней Баварии Фербер, у которого в противоположность австрийцам вообще не было нервов. Они с Бланком понимали друг друга с полуслова. Эти двое частенько садились в каком-нибудь углу и, хихикая, тешили себя различными историями. Хюбл иногда присаживался к ним, чтобы сыграть в тарок. А поскольку им нужен был четвертый игрок, я давал себя уговорить принять участие в их игре.
Старшим среди возничих был Микш. Он кричал на них, указывал, когда кормить и поить лошадей, распределял порции и составлял график дежурств. По профессии Микш был виноделом из Южной Моравии. Я подшучивал над ним, рассказывая анекдоты о кислом вине, которое отказывался пить даже папа римский.
– Ему следовало бы сначала его попробовать, – возмущался он, смешно тряся головой. – И только потом судить о качестве! А еще святой отец называется!
– Ваше вино, скорее всего, действительно хорошее, – не отставал я. – Его ведь сразу же выпивают, не сходя с места. Что-то мне в Германии не попадалось моравское вино.
– Вся Вена пьет южноморавское вино, – цокая языком, заявлял Микш. – Его даже на «Граф Шпее»[60] поставляли.
Микш являлся коренастым мужчиной с большим ртом. Его другом и одновременно соперником считался Коглер, родом из той же местности. Коглер тоже хорошо разбирался в лошадях, но от Микша отличался бесхитростностью в словах и поступках. Лошади у него всегда были накормлены и считались лучшими во взводе. Однако говорить он предпочитал не о лошадях, а о клячах, а слово «живодер» являлось у него самым употребительным. Его круг общения был невелик, и он почти не получал писем из дома, не говоря уже о посылках. Коглер отличался скупостью, не курил и думал только о своих клячах.
Одна из наших повозок, ездившая за боеприпасами, увязла в грязи. Я затянул ремень с кобурой, проверил пистолет, вышел в темноту и направился к возничим. В кухонной плите у них бушевало пламя, в ведре варилась картошка, а рядом на противне шипели куры.
– Неплохо устроились! – заметил я.
В помещении стоял устойчивый запах навоза, пота и вареной картошки, поскольку двери и окна были плотно занавешены. На шатком столике коптила одна блиндажная свечка. У плиты суетился кузнец Крюгер, а возничие, устроившись в углу на седлах и стульях, мирно дремали.
– Необходимо вытащить телегу с боеприпасами, – пояснил я цель своего визита.
– Я поеду, – вызвался Микш.
– Мне кажется, что ваши лошади, Микш, слишком слабы для этого. Одна увязла по самые оси. Коглер, а вы что думаете?
Коглер только поскреб затылок. Ему было понятно, что только его лошади способны вытащить тяжелую телегу.
– Мои тоже справятся, – обиделся Микш. – Они хорошо тянут.
Он никак не мог успокоиться, жалея о гибели своих тяжеловозов и не желая мириться с тем, что ему выделили простых крестьянских лошадей.
– Я займусь этим, – наконец произнес Коглер.
На улице было черным-черно, когда мы с Коглером и лошадьми направились к телеге.
– Постарайтесь добыть для Микша хорошую упряжку, – попросил он. – А то Микш умрет от зависти, что у меня сохранились мои лошади.
Лично я не мог предпринять ничего серьезного в этом направлении, но обижать Коглера мне не хотелось.
– Хорошо. Я поговорю с доктором Шеделем.
Это был наш ветеринар.
Мы вытащили тяжелую телегу на сухое место.
Когда я вернулся, пришел Хан и призвал нас быть бдительными. В плен попал русский лейтенант, артиллерийский наблюдатель. Часовому было приказано отконвоировать его в тыл. По пути им пришлось спрятаться от русских самолетов в погребе, в котором уже сидели двое гражданских. С их помощью русскому офицеру удалось обезоружить конвоира, полоснув его по шее ножом. Однако конвоиру, несмотря на ранение в шею, удалось ускользнуть, поскольку русские замешкались, снимая его винтовку с предохранителя. Как бы то ни было, они ушли к своим. Произошедшее не исключение. Русские часто убегают от конвойных.
Хану стало известно еще кое-что.
– Первый батальон будет расформирован, – сообщил он.
– Это нам на руку, – отозвался Хюбл. – От него осталось не больше роты, но в нем сохранились отличные повозки и лошади. Надо позаботиться, чтобы и нам что-нибудь досталось.
С этими словами он собрался куда-то идти. У нас действительно не хватало 8 лошадей.
– Бесполезно. Полку нужно 200 лошадей, нам все равно ничего не достанется, – остановил его Хан. – Обычные крестьянские лошаденки не тянут тяжелые повозки.
Лошади были как драные кошки и походили на крыс. В упряжке не слушались, тянули тяжелые повозки по трое, четверо или даже шестеро и падали замертво. Они ели сено и солому, в то время как немецким лошадям вполне хватало на день два килограмма овса, которого, правда, уже давно не было. Мы кормили их рожью и пшеницей, а чтобы зерна набухли, предварительно аккуратно вымачивали их в воде. Процедура занимала двенадцать часов и была возможной только тогда, когда мы не находились на марше.
– Просто беда с этими лошадьми, – продолжил Хан.
Его поддержали другие солдаты, принявшись почем зря ругать местных лошадей. Раздались возгласы:
– Все части должны быть моторизованными!
Но и здесь Хан проявил лучшую осведомленность:
– Моторы в России выходят из строя. Недавно сюда с румынской границы своим ходом пришла танковая дивизия. Она оказалась уже небоеспособной.
– Чего стоит только эта грязь! – поддержал его Хюбл. – Если лошадь можно пришпорить, то мотор – нет. Он просто заглохнет.
Хюбл все же сходил в штаб и приехал из 1-го батальона на великолепной повозке с двумя крепкими лошадьми. На ней лежала четверть туши свиньи. Почти сто килограммов мяса и сала. Мы принялись готовить свиные отбивные.
– Как же удалось раздобыть все это? – поинтересовался я.
– Выменял на пятьсот сигарет, – рассмеялся Хюбл.
У нас во взводе было 10 некурящих. В день экономия составляла 50 сигарет, которые шли в обмен на то, в чем мы нуждались.
– Это белые лошади, они слишком заметны, – заявил Коглер. – Ведь доктор Шедель знает каждый конский волос в полку.
– Позвольте мне позаботиться о том, чтобы он больше не беспокоился о белых лошадях! Я их перекрашу! – воскликнул Микш, который по своей второй профессии был торговцем лошадьми.
– В этом ты знаешь толк! – отозвался Коглер, и все расхохотались.
– А это не навредит лошадям? – решил уточнить Хюбл.
– Я не навредил еще ни одной лошади! – заверил его Микш, взял сивок под уздцы и удалился.
– Надо что-то дать Хану, чтобы он помалкивал, – сказал Хюбл. – Что мы ему дадим? Сигареты?
– Он же не курит!
– Свиную рульку?
– Он не употребляет мяса!
– Черт побери! Тогда, может быть, шнапс?
– Он не пьет спиртного!
– Бедняга! Но как сделать так, чтобы он молчал?
Я вызвался решить эту задачу, поскольку хорошо знал Хана, и на следующий день отправился к ветеринару, доктору Шеделю, где сдал ему двух больных лошадей.
– На днях вы получите замену, – буркнул он. – 1-й батальон расформировывают.
– Как здорово! – лицемерно поблагодарил я его. – Нам это так необходимо!
Мне пришлось пришпоривать лошадь, чтобы как можно быстрее доложить обо всем Хельцлу, который теперь командовал нашей ротой.
– Подождите! – распорядился он, выслушав мой доклад. – Через час я выезжаю в ваш взвод.
К моей великой радости, у меня появилось свободное время, и мне захотелось повидать Хана и Рюкенштайнера. Обоих я застал за допросом военнопленного. В углу с винтовкой в руках сидел Бургхард. Хан утверждал, что это партизан, поскольку пленного взяли здесь в тылу, и он хотел убить его.
– Палач! – бросил в ответ Рюкенштайнер. – Только что ты рассказывал мне о своей невесте, а теперь хочешь застрелить пленного?
– Что ты в этом понимаешь? Бургхард! Взять его!
Пленный все понял и, проглотив слюну, перекрестился на русский манер.
– Почему он должен умереть? За что? – спросил Бургхард и, не двинувшись с места, добавил: – Я не стану этого делать!
– Ты животное! – крикнул Хану Рюкенштайнер.
Тот рассвирепел и с кулаками стал надвигаться на Рюкенштайнера, одновременно крича:
– Убирайся вон! Бургхард! Выполнять приказание!
Но Бургхард даже не шелохнулся. Я попытался успокоить Хана и сказал ему:
– Пусть ротный решает.
– Но это я взял его! В бою!..
– Ты что, дурак? В каком бою? – рассмеялся Рюкенштайнер. – Здесь? За линией фронта?
Хан набросился на Рюкенштайнера, а я сказал Бургхарду:
– Скорее веди пленного в канцелярию!
Бургхард был родом из Мюнхена и слыл человеком набожным. Он понимающе кивнул и быстро увел русского. Тут налетели самолеты противника и стали бомбить нас. Мы бросились в близлежащий погреб в соседнем огороде. Здесь Хан снова принялся рассказывать о своей невесте и спрашивать нашего совета, стоит ли ему жениться?
В близлежащем сарае я наткнулся на стопку русских учебников и стал листать их. Они сплошь и рядом были напичканы политическими высказываниями и партийными штампами. За подобными рублеными фразами русский язык терял свойственную ему живость.
Уже наступал вечер, когда мы с Хельцлом поскакали во взвод. Во время Польской кампании он был моим фельдфебелем. Хельцл был настоящим солдатом и всегда соблюдал дисциплину.
– Я следую только приказам, – любил говаривать он.
Как-то раз я спросил Хельцла, будет ли он выполнять приказы, противоречащие его совести.
– Таких приказов для солдата не существует, – был ответ.
Мы скакали быстро и с наступлением темноты прибыли в Чутово. Я сопроводил Хельцла в расположение нашего взвода.
– Хюбл, я вынужден разочаровать вас, – начал он. – Вам придется убраться отсюда!
– Боже мой!
– Что?
– Так точно, господин лейтенант!
– Справа в двух километрах отсюда находится лощина. Иваны часто наведываются туда. Надеюсь, что это долго продолжаться не будет. Вам надлежит отправиться туда. Может быть, вы возьмете с собой только половину людей, а остальных оставите здесь? Потом будете меняться. Лучше делать это ночью, днем ротация невозможна.
– Так точно!
В вечерних сумерках мы провели разведку новой позиции. Она находилась в плоской лощине. Здесь паслось стадо овец. Виднелись загоны, обнесенные штакетником. Кругом был один овечий помет.
Ночью мы передислоцировались сюда и развели в сарайчике, возле которого разместилось наше орудие, костер. Стены этого сооружения были из палок, которые и пошли на топливо. Палки, видимо, пропитались овечьей мочой и при горении испускали едкий вонючий дым, от которого на глаза наворачивались слезы.
– Интересно, как здесь будет днем?
При утреннем свете мы внимательно осмотрели пологий склон. Там, по другую его сторону, на высотках располагалась наша пехота. Но здесь местность хорошо просматривалась противником. Стоило только высунуться из сарайчика, как тут же раздавалась пулеметная очередь. Как вести стрельбу в таких условиях?
Было сыро и ветрено. Поскольку днем огонь разводить было нельзя, мы оборачивали вокруг себя накидки, войлок и прятались в вырытых в сухом помете выемках.
– Сегодня вечером половина людей отправится назад, – заявил Хюбл.
Положение было ужасным. Мы проклинали войну. Пехотинцы, по крайней мере, имели окопы, а наше орудие открыто стояло в лощине. Вши кусали так, что даже лежать было невозможно. Похоже, запах помета вызывал у них повышенную жажду крови.
Вечером с половиной счастливейших на Земле людей я вернулся в поселок. Мы расположились у возничих. Они не очень обрадовались этому. Еще бы! Семь дополнительных ртов на свиные отбивные и жареную картошку. Возничие стали разводить свиней, коров и жили себе припеваючи. Ударил мороз, и выпал первый снег. Это случилось в ночь с 10 на 11 октября.
Через два дня я со своими людьми сменил команду, остававшуюся в сарайчике с овцами. За это время они вырыли окоп для орудия, отгородили небольшой угол в сараюшке и проконопатили стены. Наши товарищи научились поддерживать бездымный костер: палки на тлеющие угли они стали подкладывать понемногу. Один человек постоянно дежурил у плиты и следил за огнем. Каждая палка отдавала запахом овечьей мочи, кала и прицепившейся шерсти. А так как поддерживать огонь надо было постоянно, то в помещении стоял устойчивый смрад. Первые два часа мы каждые десять минут выбегали на свежий воздух, но потом привыкли и смогли заснуть. Финда даже попытался продемонстрировать свое искусство игры на балалайке. Мы не стреляли, и у нас оставалась одна забота: следить за целостностью телефонного провода, по которому была установлена связь с пехотой на высотках.
Нам не приходилось организовывать самостоятельное наблюдение. Стреляли мы по указанию пехоты по спущенным ею координатам целей. Было тихо, и вечером мы с Хюблом поднялись на высотку к пехотинцам, которые, сидя на корточках, мерзли в своих окопах. Их сменяли каждое утро и вечер, а по ночам привозили провиант. Нам попался на глаза окоп с прямым попаданием.
Утром 17 октября противник внезапно оставил позиции. Мы послали ему вдогонку двенадцать снарядов, а потом и сами двинулись в направлении Харькова. Вместо выбывшего Колба к нам прибыл мой приятель Эрхард. Я очень обрадовался этому, и мы целый день на марше болтали о разных пустяках.
Шел дождь, и стало совсем темно, когда мы вошли в поселок городского типа Новая Водолага. Он был уже занят частями соседней дивизии. Недалеко слышались выстрелы. Это стреляли солдаты нашего 3-го батальона под командованием капитана Мэдера. Нам с Эрхардом долго не удавалось найти жилье для ночлега. Наконец, на наше счастье, дом нашелся почти у самой дороги. Хозяйка лежала в постели, раненная при бомбежке поселка нашими бомбардировщиками, и нас встретил ее муж, мрачный пожилой человек. Он говорил по-немецки, так как в свое время пять лет провел в Германии в качестве военнопленного. Хозяин показал нам карту, на которой Европа выглядела как жалкий отросток на теле огромного Советского Союза.
– Россия большая, а у вас только это. – Он очертил вязальной спицей на карте малую часть территории и покачал головой. – Через восемь дней начнется зима.
– Через восемь дней? Вы уверены в своих прогнозах?
– С точностью до дня. Восемь дней слякоти, а потом в первых числах ноября мороз.
– Очень хорошо, – отозвался Эрхард. – Тогда дороги подмерзнут и станут проходимыми.
Хозяин презрительно шмыгнул носом и сказал:
– Ваши лошади замерзнут, а моторам придется работать круглосуточно. А что на вас надето?
С этими словами он пощупал тонкую материю наших полевых шинелей и продолжил:
– При 20–30-градусном морозе нужна шуба. У каждого русского она есть.
Над городком пролетели 18 русских бомбардировщиков.
– Через три недели война закончится, – поднял руку большим пальцем вверх мужчина, реагируя на рев моторов. – Наши начинают, и с вами будет покончено. Вы, немцы, очень умные, но все время почему-то думаете, что остальные глупые…