На больших островах среди болот и речек закрепились остатки разрозненных русских войск, половину которых составляли подразделения, пробившиеся из окружения. Они здорово досаждали нам, минируя дороги, взрывая мосты и стреляя из чердачных окон, а также различных тайных укрытий. В недосягаемых из-за болот местах они оставили небольшие группы с тяжелым вооружением.
Когда багровый диск солнца опустился за горизонт, мы двинулись дальше. Скоро нам стало ясно, что время, проведенное под тутовым деревом, не пропало зря: вся наша дивизия стояла перед минным полем в ожидании, когда минеры проделают в нем проходы.
В течение целого часа марш продолжался в направлении какой-то деревни. Вначале было видно только пять ветряных мельниц, похожих на голландские, крылья которых разрезали отдающее в зелень небо подобно ножницам. Вблизи стало ясно, что они стояли на гребне, позади которого лежала широкая долина, в которой раскинулось большое удивительно чистое село. На полях и приусадебных участках желтели тыквы, дыни, кукуруза, зеленели арбузы и огурцы. Сбоку каждого дома виднелись накрытые тентом места для молотьбы и общипанные скотом выпасы. Удивительно, но здесь почему-то не было ни одного дерева. Тут тоже протекала речка шириной около 12 метров со странным названием Гнилой Ташлык. Спрятавшись среди высокого кустарника, она дугой огибала село. Наш взвод свернул с главной дороги и остановился на боковой улочке, ведущей к реке. Нам очень хотелось искупаться и смыть с себя дорожную грязь.
Мы расположились в доме, в котором проживали пять темноволосых девушек: Вера, Мария, Хивря, Наташа и пятая девушка, имя которой мы так и не смогли разобрать, несмотря на все наши старания. Они только что вернулись с поля после уборки урожая. Мать следила за каждым их шагом строгим, хотя и дружелюбным взглядом. Но ей не стоило опасаться ни меня, ни Гетца, ни Блума. Вскоре она смягчилась и даже спела, подыгрывая себе на балалайке. Девушки, одетые в безрукавки, стали ей подпевать.
Это взволновало Блума, его потянуло на философию, и он заговорил со мной о Хайдеггере[44], которого, по его заверению, он слушал во Фрайбурге. Поражаясь осведомленности Блума, я заметил, что Хайдеггер наверняка был бы тронут пением девушек, народной музыкой и первозданной поэзией. Но Блум принимал только критическую сторону философских учений и для разрешения нашего с ним спора позвал Гетца. Тот только улыбнулся и сказал, что мало разбирается во всем этом.
Было забавно наблюдать за тем, как наши мужчины стали окружать хор из девушек во главе со своей матерью. Они не понимали ни единого слова в их пении. Один наш солдат, который, хотя и был родом из Силезии и немного владел местным языком, попытался было коротко передать содержание песен, но безуспешно. Тем не менее очарование от пения прекрасных девушек растопило лед отчуждения, возникшего вначале, и смыло налет солдатской грубости. У песен, у поэтов их написавших да и у самого этого народа была своя, настоящая история. И сейчас все, что ей противоречило, ушло.
С приходом подлинного просвещения все наносное исчезает и проступают очертания истины. Отсюда и сохранение истоков, которые не смогли поколебать у русского народа попытки навязать ему догмы марксистского учения, как у немецкого – гитлеровского. Эти учения народами были восприняты как сиюминутная данность, которая не затронула их исторические корни. Все наносное связано с той или иной трактовкой истории. Я так и сказал Блуму, что утверждение о том, что «история» правит миром, является губительной сутью всякого ложного учения.
Он поинтересовался:
– Тогда кто правит миром?
К моему удивлению, Гетц избавил меня от необходимости отвечать, за что я был ему бесконечно благодарен, четко произнеся на чистейшем швабском диалекте:
– Господь.
На следующий день мы двинулись дальше. Наш путь проходил через Лузановку, Малую Смелянку и Великую Яблоновку. Наконец показался полностью разрушенный город Смела. Нам там делать было нечего.
Здесь, в долине самого Днепра с песчаной почвой, встречались настоящие барханы высотой до 10 метров. Среди этих гор движущегося песка затерялись странные деревни с кособокими домами. В общем, полная противоположность тому, что мы видели раньше, когда шли по украинскому чернозему. Тут на песчаных полях царила нищета, а там было богатство.
Песок доставлял немало хлопот, и нам с трудом приходилось преодолевать одну дюну за другой в надежде, что эта последняя. Время от времени вдали справа от нас просматривались солнечные блики, отражавшиеся от поверхности большой воды. Это был Днепр, вторая по величине после Дуная река в Европе[45]. Ее ширина, вероятно, составляла 1000 метров, а берега были пологими и песчаными. Возникало даже сомнение, судоходна ли она, так как песчаные мели, частично поросшие деревьями и кустарником, доходили до ее середины.
Как-то вечером мы стояли возле большого города Черкассы с мостами через реку. Он был наполнен русскими воинскими частями, и через оптику нам удавалось рассмотреть бесконечные колонны машин, отходящих по автомобильным мостам с деревянными настилами на восток. Надо признать, что русские – изрядные умельцы в ремесленном производстве. Сооружения, которые мы строим только при помощи техники, они возводят руками в короткие сроки. В этом отношении Россия напоминает фараоновский Египет. С помощью лопат и тележек здесь прокладываются большие каналы и железные дороги без оглядки на то, имеется ли в лагерях для заключенных достаточное количество рабочих, соответствует ли ручной труд велению времени[46].
Эти деревянные мосты через Днепр чем-то напомнили мне мосты в Баварии через Изар и Мангфалль. Только здесь, учитывая подъезды к ним, они были намного длиннее. Таким мог бы выглядеть Рейнский мост Цезаря, который представлял собой каркасную конструкцию из параллельных носителей, укрепленных на сваях. Он хорошо сочетался с плоской местностью, уходящей в бесконечную даль. Как и у всех русских рек, у Днепра восточный берег не был крутым.
Город располагался большим полукругом перед предмостным укреплением, развернутым в западную сторону, и регулярно подвергался бомбардировкам нашей авиацией. Он представлял бы собой великолепный вид на тихий городок, если бы не рев моторов бомбардировщиков и зарева пожарищ с поднимающимися клубами черного дыма. Мы медленно продвигались с юга вдоль реки по дюнам к упорно сопротивляющемуся городу. За три дня батальон, к которому был прикреплен наш взвод, потерял 74 человека убитыми. Погиб и его командир, последний кадровый офицер в батальоне.
Мне навстречу попался Вайбл, старый товарищ, которого я знал еще с Польской кампании. Руки у него были все в бинтах, а в глазах стояли слезы. Он хотел стать офицером, но теперь этим мечтам пришел конец. Вместе со своим пулеметным расчетом ему пришлось штурмовать крутой берег Днепра. Русские стали забрасывать их ручными гранатами-лимонками, но они все-таки пробились и выполнили поставленную задачу. В петлице форменной куртки Вайбла уже блестела орденская ленточка.
Я производил замеры на позиции у Хюбла и Колба и, лежа на соломенной подстилке, впал в полудрему. Мне даже стали сниться воспоминания о Берлине и Вене. Вдруг совсем рядом раздался истошный крик. Вскочив, я увидел застывшего как столб Колба и лежащих рядом с ним троих солдат. Все трое были ранены и громко стонали. Среди них оказался и столяр Брайтзаммер, который считал, что вши возникают в результате смешивания опилок с мочой. Хюбл, бледный как смерть, выбрался из своего окопа.
– Ствол разорвало, – заикаясь, предположил Колб. Но ствол был в полном порядке.
Фербер стал осматривать укрытие, замаскированное подсолнухами, по цвету походившими на львиную шкуру.
– Похоже, что по недосмотру разорвалась наша граната, – пробормотал он.
Мы ошалело посмотрели друг на друга.
– Прямое попадание противника, – отрезал Хюбл. – Пойду доложу Гетцу.
Он так и сделал. Сказка о вражеском прямом попадании нашла понимание. Мы перевязали раненых и осторожно оттащили в сторону. По счастливой случайности осколки лишь задели их, не причинив серьезного вреда, но вызвав обильное кровотечение. Брайтзаммер закурил и, глядя на меня счастливыми глазами, прошептал:
– Похоже, для меня война закончилась. Ты как думаешь?
– Может быть. Не забудь своим и про нас написать.
– Обязательно напишу и пошлю пачку сигарет, – отшутился он.
Возвращаясь на наши передовые позиции, на одной из дюн я увидел оседланную русскую лошадь, обгладывавшую куст чертополоха. И хотя она мне не очень понравилась, я быстро вскочил в деревянное седло и дал ей шпоры. Она заржала, поднялась на дыбы и галопом помчалась прочь, не слушаясь поводьев. Пришлось попытаться вразумить ее ударами по шее плоскостью штыка от винтовки. Внезапно из облака пыли вынырнул огромный танк. Лошадь испугалась, вновь поднялась на дыбы и крупом задела какой-то забор. Я не стал искушать судьбу и спрыгнул.
– Что вы здесь делаете? – послышался громкий голос. – Взбирайтесь скорее к нам. Вам что, жизнь не мила?
Человек, протянувший мне руку, чтобы подтянуть меня на броню, оказался моложавым полковником Филиппом.
– Вы следуете не в ту сторону, – насмешливо проговорил он.
Полковник отличался отчаянной храбростью, и это его качество было хорошо известно среди солдат. Он достал карту, сориентировал меня и ссадил на ближайшем перекрестке. Больше мы с ним не встречались.
Здесь, на Днепре, мы впервые почувствовали на себе применение русскими тактики нанесения массированного минометного огня. Днем свободно передвигаться стало очень трудно.
Наш наблюдательный пункт находился на плоской вершине небольшого холма, поросшего коноплей. В утренних сумерках наступавшая пехота уже через какую-то сотню метров напоролась на минное поле. Нам хорошо были видны разрывы от мин и взлетающие в воздух тела. Уцелевшие с опаской вернулись на исходные позиции. Мы расположились за старым домом у подножия холма. Впереди раскинулся город Черкассы с красивыми деревьями в садах. Самих домов видно не было, над деревьями возвышались только несколько башен и труба сахарного завода. Через каждые 10 минут над нашими головами с громким ревом пролетали тучи самолетов, ведя огонь из всех своих пулеметов и пушек. Появились саперы и, обливаясь потом, обезвредили более 400 коробчатых мин[47]. При каждой находке они прятались в укрытие. Между тем по мосту в восточном направлении продолжали двигаться вереницы машин противника. Наша артиллерия не наносила по ним ударов, поскольку была надежда взять мост целым и невредимым.
Внезапно из штаба роты прибыл Эрхард. Он сдал дела по хлебопекарне, чтобы быть среди нас и, по его выражению, «не пропустить самого главного». Эрхард сразу же принялся строить планы, как захватить мост. Ему очень хотелось заслужить Рыцарский крест, а более подходящего случая могло и не представиться. Эрхард служил уже четыре года, многое повидал и рвался совершить военный подвиг. Его отец, простодушный крестьянин, любивший пропустить рюмочку хмельного и игравший по праздникам на цитре[48], будучи добрым католиком, привил ему нелюбовь к различным политическим партиям и уважение к военной службе. Эрхард лучше всех знал географию и все больше склонялся к тому, чтобы стать кадровым военным.
Казалось, что мост совсем рядом и его можно достать выстрелами из винтовки. Мы представляли себе с различными комментариями, как в качестве ударной группы внезапно пробьемся к нему по берегу и как этому удивятся русские.
Свой подвиг по взятию моста мы не успели осуществить. Противник просто оставил свои оборонительные позиции в виде системы располагавшихся полукругом одиночных окопов и минных полей перед ними. Город без боя был взят с юга. Как и большинство русских поселений, он занимал большую площадь и имел планировку, напоминающую шахматную доску. Улицы были песчаными с возвышающимися тротуарами, главные улицы вымощены булыжниками или имели деревянное покрытие. Теперь, когда русские ушли, население занялось грабежами, растаскивая пачки с табаком с махорочной фабрики, мешки с сахаром с сахарного завода и увозя на телегах доски, лежавшие в штабелях на берегу. Грабители забирались в брошенные зажиточные дома. Особо ценились у них антикварные клетки для птиц, мягкие стулья царских времен, остекленные шкафчики и другие предметы роскоши.
Дома в старинных Черкассах в основном были каменными и, как потом я узнал из Малой советской энциклопедии, построенными в стиле «украинского барокко по проектам Растрелли». Здесь имелись школы, детские сады, библиотеки и одна гимназия, в которой мне в один из дней удалось основательно покопаться в библиотеке. Это занятие отняло у меня все послеобеденное время. Я обнаружил большое количество трудов по естествознанию, географии, математике и коллекцию книг немецких, французских, английских классиков в солидных переплетах. Среди них произведения Гете, Шиллера, Вольтера, Дидро и Шекспира на языке оригинала, напечатанные в Москве. Здесь я нашел и упомянутую выше Малую советскую энциклопедию.
В ней, в частности, утверждалось, что современный антисемитизм является французским измышлением. В 1850 году во Франции появились протоколы «пути Сиона»[49], а Казимир Великий привел из Германии евреев в Польшу – предков говоривших по-немецки восточных евреев. На этом языке в 1933 году говорило 72,6 процента русских евреев (население города Черкассы составляло 40 тысяч жителей, из них ровно треть были евреями). Первыми организаторами погромов в этой стране явились греки из Одессы, которые видели в евреях конкурентов. Самыми страшными стали погромы, продолжавшиеся с 23 по 27 апреля 1881 года. Тогда от рук черни погибли тысячи евреев[50]. Это явилось историческим моментом: еврейство решилось на переезд в Австрию и Америку. С другой стороны, евреи, оставшиеся в России, примкнули к революционному движению. Из их среды вышло много террористов, покушавшихся на царя в последующие десятилетия. Эти покушения, в свою очередь, вызвали погромы, организованные государством. Министр Плеве приказал полиции провести полицейские погромы в Кишиневе, Гомеле и 30 других более мелких городах. С 18 по 20 октября 1905 года на Украине прошло 700 планомерно подготовленных полицией погромов. Знаменитый погром в Белостоке с 1 по 3 июля 1906-го, унесший жизни более 200 человек, был устроен армией. С началом мировой войны армия провела множество погромов во многих малых городах, считая евреев немецкими шпионами. Воевавшие против Красной армии войска Деникина и других белых генералов в общей сложности убили 200 тысяч евреев. Советы были друзьями евреев, ведь наибольшее число областей их проживания приходилось на новые приграничные республики, бывшие ранее территориями Румынии, Польши и Литвы[51].
С меня было достаточно. Евреи являются амаликитянами[52] современного мира. Однако в Писании сказано: «Не плачьте над мертвыми и не скорбите о них. Плачьте о том, кто тянет вас туда, ибо он никогда не воскреснет и не увидит своего отечества».
Тут я вспомнил о Блуме с его нигилистскими взглядами, и мне так и захотелось ему сказать: «О, Блум, как же тебя называть? Назови мне свое подлинное имя, благочестивый шваб. Разве твои загадочные отцы не сидели пополудни в воскресенье над Писанием? Разве они не читали стенания и прорицания, которые должны осуществить их потомки? Вспомни об украинской дождливой ночи, когда мы лежали, укрывшись брезентом, и ты с иронией рассуждал о своих предках, благочестивых швабах, отвечая на мои вопросы. Как же мне называть тебя, Иеремия?[53] Тебе не суждено воскреснуть и увидеть свой родной Карлсруэ, Иеремия Блум!»