Теперь Кембридж был глубоко политизированным. Через несколько недель после марша Джулиан Белл написал, что в Кембридже, который он впервые узнал в 1929 и 1930 годах, «центральной темой обычной интеллигентной беседы была поэзия. …К концу 1933 года создалась ситуация, при которой единственным предметом обсуждения является современная политика, причем подавляющее большинство более интеллигентных студентов старших курсов – коммунисты или почти коммунисты. Теперь мы все не столько социалисты, сколько марксисты»[131].
В феврале был пройден еще один важный этап в росте самосознания кембриджских коммунистов. Тогда более сотни человек только из Тринити-колледжа, включая Бёрджесса, присоединились к участникам голодного марша. Безработные шли в Лондон, чтобы привлечь внимание к своему бедственному положению. Для многих студентов это была первая встреча с такими жизненными реалиями, как безработица, нищета и голод, и кембриджские коммунисты желали использовать этот марш как часть стратегии по укрепления понимания студентами политической ситуации.
Передовая часть CUSS была ответственна, как один из «комитетов единого фронта», за питание и сбор средств. Студенты встретили демонстрантов на главной дороге в нескольких милях от Кембриджа и сопроводили до города. «Группа студентов влилась в толпу, – вспоминает Кеннет Синклер-Лутит, член CUSS, – бухманит лорд Филлимор бил в большой барабан. У участников марша были духовые инструменты. Подражая колоннам 1914–1918 годов, они шли рядами по четыре человека под музыку, которую многие из них знали во Франции. Колонна перешла мост Магдалены и направилась по городу к зданию ратуши».
Вечером Синклер-Лутит вымыл и перебинтовал стертые ноги. Местные доктора оказали бесплатную помощь демонстрантам, которые были в плохом состоянии. «Многие надели свои военные награды, – вспоминал Синклер-Лутит, – которые вызывали угрызения совести у тех, кто помнил, что людям, вернувшимся в 1918 году, обещали «землю, достойную героев». Хотя тогда я этого не осознавал, в тот день состоялось мое крещение в социально-политическую деятельность»[132].
Городские власти устроили лагерь для демонстрантов в Корн-Эксчендже, и следующим вечером был проведен митинг, на котором был и Бёрджесс. На другой день он дошел с демонстрантами до Саффрон-Уолдена, а позже присоединился к ним уже в Гайд-парке. Маргот Хейнеманн, знавшая Бёрджесса еще до Кембриджа, теперь бывшая подругой его товарища Дэвида Хедли, хорошо его помнила. «Он носил желтый шарф клуба «Питт» и громко пел: «Раз, два, три, четыре, для чего мы в этом мире? Мы для рабочего класса»[133]. А Алан Ходжкин, тоже один из апостолов, участвовавший в марше, отметил, что на нем был «доверху застегнутый кардиган, который он мог расстегнуть, чтобы показать галстук старого итонца. Он сказал, что это поможет, если нас арестует полиция»[134].
Бёрджесс уже был активным членом ячейки Тринити, куда входило около тридцати человек. Кембриджские коммунисты были организованы по колледжам, причем преподаватели и ученые объединялись в отдельные группы. Существовало еще городское отделение, где всем заправляла Китти, сестра Джеймса Клагмена, и ее муж Морис Корнфорт. По утверждению поэта Гэвина Эварта, Бёрджесс любил повторять: «Если вы хотите узнать что-нибудь о диалектическом материализме, спросите меня». Стивен Рансимен соглашался. «Коммунизм владел им как-то странно. Но к этому не следовало относиться слишком серьезно. Бёрджесс был единственным человеком, которому удалось разумно объяснить принципы марксизма мне»[135].
Виктор Кирнан, начавший изучать историю вслед за Бёрджессом и вступивший в ячейку Тринити, говорил, что именно он завлек его в партию. По его мнению, это был «пухлый юноша со свежим лицом, на котором застыло простодушное выражение – как у херувима. Я слышал, как другие говорили, что он самый популярный человек в колледже, но, вероятно, страдал от больших нагрузок. Он постоянно курил и откуда-то узнал, что никотин выводится очень легко. Однажды он рассказал мне историю, явно произведшую на него большое впечатление, о венгерском беженце, нашедшем приют в его доме. Бывший активный политический борец превратился в настоящую развалину из-за битья по подошвам ног. Однажды я зашел в комнату Бёрджесса, когда он сидел за столом со стоящим перед ним стаканом алкоголя, чтобы договориться о собрании ячейки. Он признался, что, когда приходится вести официальные разговоры, он чувствует себя глупо»[136].
После шести месяцев исследований для своей докторской диссертации на тему «Буржуазная революция в Англии XVII века» Бёрджесс обнаружил, что вопрос уже всесторонне исследован в труде Бэзила Уилли «Исторический контекст XVII века» (The Seventeenth Century Basckground). Ему оставалось только дать отзыв, что он и сделал в журнале «Спектейтор» – Блант был его художественным критиком, – и отказаться от темы в пользу монографии об индийском восстании 1857–1858 годов, но это был сильный удар[137]. Жизнь Бёрджесса и раньше делилась между учебой и коммунизмом. А эта неудача склонила чашу весов к коммунизму.
Фрэнсис Хоувелл-Терлоу-Камминг-Брюс вспоминал: «Нам говорили, что Бёрджесс внесет ценный и важный вклад в сокровищницу человеческих знаний». Но когда его диссертация была предвосхищена, «он был совершенно сломлен. Он сложил все яйца в одну корзину и оказался не у дел. С тех пор его дела шли все хуже. Он стал совершенно безответственным и просто плыл по течению. Уверен, это разочарование изменило его личность»[138]. Коммунизм стал не просто увлечением: он начал заменять академические успехи, давая Бёрджессу новое чувство цели и понимания своего «я», а также ориентир. Он быстро терял интерес к академической карьере. Его наставник и друг Стивен Рансимен считал, что «Бёрджесс был не способен к размеренному проведению исследований»[139].
Спустя неделю после обзора книги Уилли Бёрджесс написал Дэди Райлендсу – частично на французском языке, – что он не сможет поехать с ним на каникулы во Францию, потому что у него нет денег. «Я в глубокой депрессии, нет никаких новостей; читаю Блейка о месте человека в мире». Он снова прочитал книгу Уилли и пришел к выводу, что она «намного лучше, чем я мог написать. С одной стороны, я рад, с другой – мне очень жаль. Ведь если я попытаюсь сделать что-нибудь на эту же тему, его работа так хороша, что трудно будет не думать как он, подойдя близко к вопросу»[140].
Письмо было отправлено из Аскота, где теперь жила его мать в доме с одиннадцатью спальнями, стоящем на участке площадью 20 акров. Предыдущая владелица особняка – дочь раджи Брука – устраивала пышные приемы в бальном зале, обшитом резными панелями с имитацией складок ткани. Даже по стандартам того времени это был большой дом, в котором предусматривалось жилье для полудюжины слуг. Но его главным достоинством была близость к ипподрому, который чета Бассет посещала довольно часто.
Через Дэди Райлендса Бёрджесс познакомился с Морисом Боурой из Уэдхем-колледжа и стал часто посещать Оксфорд. Боура, которому нравилось изображать себя в этот период лидером «аморального фронта» коммунистов, гомосексуалистов и раскольников, который ратовал за удовольствия и осознание своей греховности и наслаждался компанией юношей, особенно увлекся Бёрджессом. Остроумный собеседник, гомосексуалист и радикал, он обладал широчайшим кругозором. В юности он побывал в России и знал русский язык. Двое мужчин легко нашли общий язык, и Боура распахнул для Бёрджесса многие двери в Оксфорде и других местах.
Гостя у Боуры в начале летнего семестра, Бёрджесс возобновил знакомство с Горонви Рисом, впоследствии ставшим его близким другом. Рис был на полтора года старше. Он родился в Аберистуите в семье священника и получил образование в высшей школе для мальчиков в Кардиффе. Он закончил Нью-колледж с высшими баллами по философии, политике и экономике в 1931 году и сразу стал научным сотрудником в колледже Всех Душ.
Рис уже встречался с Бёрджессом в Кембридже, но именно на обеде у Феликса Франфуртера (позднее ставшего членом Верховного суда США, а тогда находившегося в Оксфорде в качестве приглашенного профессора) они скрепили свою дружбу. Среди гостей был Исайя Берлин, еще один профессор из колледжа Всех Душ, и философ Фредди Айер, который учился в Итоне с Бёрджессом[141]. Рис впоследствии вспоминал: «Я слышал о Гае раньше, поскольку он имел репутацию самого блестящего старшекурсника своего времени в Кембридже. И я с интересом ожидал встречи. …На самом деле он не соответствовал своей репутации. Тогда он был стипендиатом в Тринити, и считалось, что его ждет блестящее академическое будущее. В тот вечер он много говорил о живописи, и мне его слова показались оригинальными и разумными. На мой взгляд, для такого молодого человека он обладал широкими знаниями предмета. Беседовать с ним было приятно, поскольку он был очень симпатичным юношей, задорным, сильным и очень английским. Было неприятно, что почти всем им сказанное свидетельствовало о том, что он гомосексуалист и коммунист»[142].
Рис пригласил его в колледж Всех Душ выпить после ужина, где Бёрджесс не смог удержаться от флирта с Рисом. «Сначала это были любовные взгляды и робкие прикосновения, которые быстро и легко прекратились, когда выяснилось, что я гетеросексуален, а он – нет. Он бы повел себя точно так же с любым молодым человеком, потому что секс был для него и импульсивным желанием, и игрой и он считал своим долгом им заниматься». Рис и Бёрджесс много говорили о живописи и ее связи с марксистской трактовкой истории и о забастовке водителей автобусов, которую Бёрджесс помогал организовать в Кембридже.
Они договорились посетить Советский Союз во время летних каникул, но потом Рис по неустановленным «личным причинам» не смог поехать, и Бёрджесс отправился туда со своим оксфордским другом – коммунистом Дереком Блейки. Таким образом, первый судьбоносный визит Гая Бёрджесса в Советский Союз – на испытательный полигон мирового коммунизма – имел место в июне 1934 года. Он и Дэвид Блейки отплыли из Хариджа, снабженные рекомендательными письмами от Дэвида Астора из «Обсервера», мать которого, Нэнси Астор, побывала в Советском Союзе вместе с Джорджем Бернардом Шоу тремя годами раньше. Их путешествие стоило фунт в день, включая проезд, питание и экскурсии. Молодые люди остановились в Гамбурге, где в баре встретили немецкого коммуниста, который спросил, может ли он сбежать в Россию, поскольку у гестапо есть список гамбургских активистов и он вот-вот будет арестован.
Пока шла беседа, с улицы донесся шум и началась драка между двумя нацистскими группами – СС и СА. На корабль Бёрджесс вернулся под звуки выстрелов, ближе познакомившись с политической ситуацией в Европе. Был июнь 1934 года, и конфликт, свидетелем которого он стал, являлся частью «ночи длинных ножей», когда СС по приказу Гитлера выясняли отношения с СА. Кульминация наступила на следующий день, когда был убит лидер СА Эрнст Рём.
Оставив позади политическую бойню, Бёрджесс и Блейки поплыли дальше в Россию. Из Ленинграда они на поезде добрались до Москвы, где их, как утверждают, принял Осип Пятницкий, член Западного бюро советской пропагандистской организации Коммунистический интернационал – кратко Коминтерн. Предполагается, что Бёрджесс также встретился с Николаем Бухариным, бывшим секретарем Коминтерна и редактором газеты «Правда»[143]. Они ездили по Москве, встречались с русскими чиновниками и английскими ссыльными, в том числе с Александром Уикстидом, который приехал в СССР в рамках квакерской помощи во время Голодомора 1921 года и «стал русским» – отпустил длинную бороду и отказался от западных одежд. Бёрджесс также встретился с бывшим анархистом Новомирским и с помощником министра образования Луночарского, который показал ему список английских и французских книг, в то время переводившихся для публикации в СССР. Одной из книг было «Путешествие на край ночи» Селина, что вызвало возражение Бёрджесса, который назвал эту книгу фашистской. Он говорил так убедительно, что чиновник согласился и книга была изъята из списка. Так впервые советский чиновник поступил по совету Гая Бёрджесса[144].
Бёрджессу также не понравилась увлеченность русских Джоном Голсуорси. Они считали «Сагу о Форсайтах» правдивым рассказом об английской буржуазии. Это не понравилось Блейки, который состоял с писателем в родстве. Первые впечатления Гая Бёрджесса о Советском Союзе были смешанными. Ему очень понравилась коллекция Эрмитажа, но Москву он посчитал «балканским городом – понимаешь, свиньи в трамваях»[145].
Позже он утверждал, что ему сделал замечание милиционер за то, что он ходил по траве в парке культуры и отдыха. Это не увязывается с заявлениями Уикстида о том, что «Советская Россия – самая свободная страна из всех, в которых ему доводилось жить»[146]. Между тем, согласно более позднему источнику, основанному на воспоминаниях Блейки, Бёрджесс получил замечание не потому, что гулял по траве, а потому, что был мертвецки пьян»[147].
По возвращении в Британию дал вялый отчет кембриджским коммунистам. Он не думал, что Россия будет воевать, учитывая внутренние начинания, верил, что с Троцким намного более напряженные отношения, чем считали на Западе, и понимал, что западные коммунисты не должны смотреть на условия жизни в России сквозь розовые очки. Да, там не было безработицы, зато жилищные условия не могли не ужасать. На него произвели впечатления успехи советских властей в обращении с национальными меньшинствами – узбеками, грузинами, казахами, где велась политика «социалистическая по содержанию, национальная по форме». Эту мантру он впоследствии будет неоднократно повторять, работая в Министерстве иностранных дел[148].
Больше всего удивило Горонви Риса то, что, помимо длительного и подробного описания картин в Эрмитаже, Бёрджесс ничего не говорил о его опыте в Советском Союзе. По его мнению, русские никак не повлияли на его мировоззрение. «Создавалось впечатление, что его коммунизм сформировал некую замкнутую интеллектуальную систему, которая не имела ничего общего с тем, что в действительности происходило на родине социализма»[149].
Глава 6. Третий
Вернувшись в Кембридж на пятый год обучения, Бёрджесс снова поселился в М2 на Грейт-Корт. Предположительно, он работал над диссертацией и надзирал за студентами-первогодками. Но представляется, что он посвятил всего себя политической деятельности. Диспут с омнибусной компанией восточных графств относительно признания профсоюза и условий труда достиг критической точки в октябре 1934 года, и Бёрджесс продолжал организовывать утренние пикеты гаражей и поддержку бастующих водителей. Такая деятельность давала ему ориентацию, в то время как он лишился цели в профессиональной жизни и не имел жизни личной.
Его отношения с семьей, всегда непростые, неуклонно ухудшались. В августе 1934 года он пожаловался Дэди Райлендсу, что чем ехать на каникулы с Виктором Ротшильдом и другим кембриджским коммунистом Джеральдом Кроусделлом, он лучше останется дома с семьей, с которой не в ладах[150]. Джон Бассет, типичный отставной полковник, был почтенным человеком, но довольно-таки старомодным и не нашел общего языка с пасынком. В отношении Бёрджесса к Бассету, безусловно, присутствовал элемент ревности – все же этот мужчина занял место его отца. Поэтому он всячески старался досадить ему, делая все наперекор. «Отношения с отчимом были абсолютно неприемлемыми, – вспоминал Найджел Бёрджесс. – Они были очень плохими, и этому в немалой степени потворствовала мать. Ей нравились трения между ее мужчинами, и, по ее убеждению, Гай не мог причинить никакого вреда»[151].