«…Из Красной армии «вычистили» 40 000 человек, то есть было уволено, о также репрессировано около 45 % командного состава и политработников РНК».
В их числе оказались герои гражданской войны, видные военачальники: Тухачевский, Егоров, Уборевич, Якир и другие. Они, «как показало следствие», проводившееся под руководством Ежова, «…вступив в сговор с Троцким и нацистской Германией, готовили военно-фашистский переворот».
По приговору военной коллегии Верховного суда СССР они были расстреляны. Помимо них, из 108 членов Военного Совета при НКО к ноябрю 1938 года в живых осталось только 10 человек. В целом в 1937–1938 годах были осуждены 408 человек из числа руководящего и начальствующего состава РККА и ВМФ. Из них к высшей мере приговорили 403 человека, остальных – 5 человек – к разным срокам наказания в лагерях.
В гигантскую воронку уничтожение неугодных сталинскому режиму втягивались все новые жертвы. И чем больше становилось их число, тем все громче советская пропаганда трубила об успехах НКВД и лично «верного сталинского наркома Николая Ивановича Ежова». Ее усилиями бдительный, неподкупный и всезнающий нарком был повсюду. Пронзительным взглядом он смотрел на обывателя с парадных портретов, с передовых полос газет «Правда», «Известия» и вопрошал: «А ты разоблачил врага советской власти и товарища Сталина? Сделай это, пока не поздно! Враг рядом с тобой!»
Через номер статьи пестрели рисунками на злобу дня. На них неутомимый нарком, не смыкающий глаз ни днем, ни ночью, тер в «ежовых рукавицах» всю антисоветскую нечисть: шпионов, террористов, вредителей и недобитых коллективизацией «подкулачников».
17 июля 1937 года газета «Известия» сообщила о награждении Ежова орденом Ленина «за выдающиеся успехи в деле руководства органами НКВД по выполнению правительственных заданий». На тот момент он был самым частым посетителем Сталина, ко дню опалы число встреч достигло 290, больше посещений было только у наркома иностранных дел Вячеслава Молотова, в общей сложности они заняли около 850 часов. За время руководства НКВД Ежов представил Вождю около 15 тысяч спецсообщений и докладных. Основную их часть составляли документы, относящиеся к репрессиям.
Так продолжалось до лета 1938 года, с июня число приемов Ежова у Сталина резко сократилось. В газетах и журналах все реже появлялись статьи, восхваляющие работу НКВД и лично наркома, а их тон становился все более сдержанным. Холодность со стороны Вождя наполняла сердце Ежова тревогой. Он искал ей объяснение и находил в зависти членов политбюро ЦК ВКП(б), питавшейся страхом перед ним, нашептывавших Сталину всякие гадости; жалобах «чекистов-дзержинцев», скуливших по поводу и без него. В одной из них начальник управления НКВД Ивановской области Виктор Журавлев набрался наглости обвинить его перед Сталиным «в некомпетентности, волюнтаризме, шельмовании профессиональных кадров и фальсификации материалов дел. Доконало Ежова бегство за границу высокопоставленных подчиненных. Не успел он отмыться за измену резидента в Испании Шведа – Александра Орлова (Фельдбина), как его подставил другой «засранец чекист-дзержинец», начальник управления НКВД Ивановской области Виктор Журалев.
Ежов снова и снова перечитывал докладную Горбача, протоколы допросов водителя Люшкова, начальника 59-го Посъетского погранотряда и дозорных пограничников. Иллюзия, что Люшков, действительно проводил явку с закордонным агентом и мог погибнуть в перестрелке с японским патрулем, которой нарком продолжал тешить себя, исчезала при взгляде на перечень особо важных документов: алфавитной книги пофамильного учета внутренней и закордонной агентуры, шифркодов, обобщенной справки на арестованных и находящихся в оперативной разработке японских резидентов и агентов, а также карты с расположением частей ОДВКА, исчезнувших из сейфа Люшкова. Окончательно ее развеяли сообщения резидентур из Китая и Маньчжурии. По ним прокатилась волна арестов.
Дальше оттягивать доклад Сталину о бегстве к японцам комиссара госбезопасности 3-го ранга, начальника головного управления наркомата, пропаже особой важности документов и провалах в разведывательной сети в Маньчжурии становилось бессмысленно. Люшков – не иголка в стоге сена, и такое от Сталина не утаить. Ежов поднял голову, тоскливым взглядом посмотрел на парадный портрет Вождя, и ему почудилось, будто тот сурово сдвинул брови, а его взгляд словно вопрошал: «Ежов, ты же год назад убеждал меня, что эта гадина, этот мерзавец Люшков свернет шею Дерибасу и всей антисоветской, троцкистской сволочи, свившей себе гнездо под его крылом. И где тот Люшков? Где? Переметнулся к японцам! И это, когда вот-вот на Дальнем Востоке грянет война. Вражину у себя под носом не разглядел! Тоже мне, щит и меч советской власти. Дырявое ведро! Обделался с головы до ног!»
– Сволочь! Паскуда! Я до тебя доберусь! – взорвался Ежов.
Помощник приоткрыл дверь и заглянул в кабинет.
– Вон! Пошел вон! – заорал Ежов.
Помощника как ветром сдуло. И когда порыв ярости угас, Ежов в изнеможении откинулся на спинку кресла. Из прострации его вывел шелест бумаги. Порыв ветра смахнул со стола документы и разметал их по полу. Ежов встрепенулся и, собравшись с духом, потянулся к телефону ВЧ-связи. Рука будто налилась свинцом и с трудом подчинялась. Он снял трубку и потребовал от телефонистки соединить его с приемной Сталина. Ответил глава личной канцелярии и особого сектора ЦК ВКП(б) Поскребышев.
– Здравствуй, Александр Николаевич, – глухо обронил Ежов.
– Здравствуйте, Николай Иванович. Одну минуту, я говорю по другому телефону, – бросил тот в трубку.
«У, канцелярская крыса, уже нос воротишь. Погоди, я своего слова еще не сказал. Пойдешь в лагерь за своей сукой», – едва не сорвалось с губ Ежова.
И пока Поскребышев говорил, он про себя не один раз обматерил его. Наконец тот закончил разговор и ответил:
– Извините, Николай Иванович, слушаю вас.
С трудом сдерживая ярость, Ежов процедил:
– Соедини меня с товарищем Сталиным!
– По какому вопросу?
– Государственному.
– Я понимаю, а конкретно?
– Это касается одного крупного изменника. Его действия представляют серьезную угрозу государственной безопасности, – с трудом сдерживал себя Ежов.
– Я вас понял, Николай Иванович. Подождите.
То, что потом Ежов услышал, обескуражило его.
– Товарищ Сталин вас не примет, он занят.
– Ка-к?! Почему? Но…
– Николай Иванович, товарищ Сталин сейчас беседует с 1-м секретарем ЦК компартии Грузии товарищем Берией.
– У меня же важный вопрос! Вопрос государственной безопасности! Как же так, Александр Николаевич? – потерянно лепетал Ежов.
– Извините, Николай Иванович, звонит другой телефон, – закончил разговор Поскребышев.
Трубка выпала из руки Ежова. Из нее доносилось монотонное бульканье шифратора. Он его не слышал, не слышал и выступления члена политбюро ЦК ВКП(б) Георгия Маленкова, говорившего «о перегибах и перекосах» в работе партийных организаций. Он закончил речь, и из приемника зазвучал бравурный марш. Ежов не пошелохнулся, его мозг сверлила одна и та же вселяющая страх мысль: «Берия?! Неужели это так?!»
В последнее время до Ежова доходили слухи, гулявшие в коридорах Кремля, о том, что в НКВД грядет очередная смена караула, и называлась даже фамилия будущего наркома – 1-го секретаря ЦК компартии Грузии Лаврентия Берии. Сегодняшний его прием у Сталина подкреплял их. О чем они говорили, Ежову оставалось только гадать. О самом худшем ему не хотелось думать, однако разговор с Поскребышевым наводил на мрачные мысли. Ежов гнал их прочь, но они гвоздем сидели в голове и не давали работать. В тот и последующие дни все валилось из его рук. В конце недели из Кремля проследовал звонок. На этот раз звонил не Поскребышев, а клерк из канцелярии и объявил: «Николай Иванович, товарищ Сталин назначил вам встречу на 23:15».
На вопрос Ежова, на какую тему готовить доклад, тот отделался общей фразой: о состоянии работы наркомата.
Готовясь к встрече, Ежов перебрал в уме все, что могло интересовать Сталина, но так и не пришел к определенному выводу. Сложив в портфель последние протоколы допросов участников «военно-фашистский переворот», списки лиц по категории № 1 – подлежащих ликвидации, категории № 2 – подлежащих осуждению на длительные сроки заключения, а также докладную Горбача «о результатах расследовании ЧП в УНКВД по Дальневосточному краю, связанного с изменой и бегством к японцам Люшкова», он с тяжелым сердцем выехал в Кремль. Прождав в приемной более 20 минут, он на непослушных ногах вошел в кабинет Вождя.
Сталин холодно поздоровался, кивнул на стул за столом заседаний. Ежов присел и попытался поймать его взгляд, чтобы понять, чего ждать. Тот, уткнувшись в иностранные газеты, листал страницы. На них мелькал портрет Троцкого. Ежову вовсе стало тоскливо. Враг № 1 Сталина все еще оставался недосягаемым для боевых летучих групп НКВД. Отшвырнув газеты в сторону, Вождь в сердцах бросил:
– Ты нарком НКВД или тряпка?! Когда же ты, наконец, заткнешь этого паршивого пса Троцкого? Сколько он еще будет гавкать?
Ежов подскочил со стула и с трудом выдавил из себя:
– Товарищ Сталин, наркоматом предпринимаются необходимые меры. В ближайшее время с Троцким будет покончено.
– Я слышу это уже больше года!
– Шпигельглас и его группа на пути к цели.
– Ты мне за спину Шпигельгласа не прячься! Не наркомат, а скопище бездельников! Под своим носом врагов не видишь! Бегут, как крысы!
«Знает о Люшкове!» – похолодел Ежов и, чтобы смягчить следующий удар, лихорадочно зашарил в портфеле, извлек списки № 1 и № 2 и промямлил:
– Никак нет, товарищ Сталин, наркомат активно с ними борется. Вот представляю на ваше рассмотрение еще одну группу шпионов и террористов, выявленных по делу о военно-фашистском заговоре.
Сталин не стал на них смотреть и с насмешкой бросил:
– Тебе дай волю, так и мать родную расстреляешь. С кем останешься работать?
– Товарищ Сталин, они все признали свою вину, – оправдывался Ежова.
– У таких, как твой гаденыш Люшков, и святой будет виноватым. Мерзавец, сколько людей угробил, а как почувствовал, что жареным запахло, так и махнул к японцам.
– Товарищ Сталин, мною предприняты меры, чтобы установить, где скрывается предатель и доставить сюда живым или мертвым.
– Живым! И судить, чтоб другим неповадно было! – отрезал Сталин.
– Есть! – принял к исполнению Ежов и, поспешив сменить опасную для себя тему, предложил то, к чему Вождь проявлял повышенный интерес – сводки слухового контроля разговоров членов ЦК ВКП(б) и пояснил: – Товарищ Сталин, это последние записи клеветнических высказываний со стороны членов ЦК товарищей…
– A-а, сейчас не до того, – отмахнулся Сталин и распорядился: – Оставь, без тебя разберусь! Все, иди работай!
В приемную Ежов вышел сам не свой, на ватных ногах спустился к машине, студнем расплылся по заднему сидению и до самой Лубянки не пошелохнулся. Поведение Сталина и тон разговора не оставляли сомнений: в кресле наркома он доживал последние дни, а возможно, и часы. Поднявшись к себе в кабинет, Ежов доплелся до кресла, без сил рухнул и затравленным взглядом смотрел на дверь. Ему чудились топот ног в приемной, отрывистые команды, в воспаленном воображении рисовались «бульдоги» из особой группы захвата, врывающиеся в кабинет, впечатывающие его лицом в стол, и защелкивающиеся на руках наручники. И вдруг за спиной раздался злорадный смех. Ежов обернулся и задохнулся от ярости. Из-за сейфа на него таращился Люшков. Гримасничая, мерзавец поддразнивал: «Колька – дурак! Колька – дурак! Хрен поймаешь! Хрен поймаешь!»
– Сука! Тварь! Ты у меня кровавыми соплями утрешься! – взорвался Ежов, и его охватил приступ необузданной ярости: ноги и руки молотили по полу и столу, с губ срывались площадная ругань и угрозы. И когда вспышка гнева угасла, он схватил трубку телефона и потребовал от помощника немедленно вызвать Шпигельгласа, исполнявшего обязанности начальника ИНО – внешней разведки. Ее руководитель – Абрам Слуцкий, обвиненный в измене, находился под арестом.
Через пять минут Шпигельглас прибыл в кабинет наркома. С порога на него обрушился поток угроз и брани. И когда Ежов выплеснул все, что в нем накипело, он наконец смог приступить к докладу. Ничего утешительного о результатах розыска Люшкова и месте его нахождения Шпигельглас не сообщил. Предатель как сквозь землю провалился. Все, что о нем было известно, сводилось к тому, что Люшков скрывается где-то в Харбине на одной из конспиративных квартир японской контрразведки. В его поиске Шпигельглас больше всего рассчитывал на харбинскую резидентуру и представил Ежову личное дело ее резидента.
Тот, бегло полистав, обратил внимание на фотографию резидента. С нее на него смотрел широкоскулый, с густым ежиком волос, плохо поддающихся расческе, крепыш лет сорока. Он был не чета последнему комсомольскому набору, пришедшему в органы НКВД на смену тем, кто попал под репрессии. Они горели страстным желанием истребить всех врагов советской власти, а за спиной имели всего лишь 3-х месячные курсы специальной подготовки. Помимо возраста в пользу Дервиша говорил и многолетний опыт оперативно-боевой работы. В 1920-х годах он боролся с басмачеством в Средней Азии, принимал участие в боях с бандой Амир-хана и был тяжело ранен. После лечения возвратился в строй, и здесь в его жизни и службе произошел крутой поворот. Знание восточных языков привело Дервиша в нелегальную разведку. В ней наиболее полно раскрылись его способности. Избежав многих опасностей и провалов, он успешно выполнил ряд важных заданий в Турции, Монголии и Синьцзяне. После короткого отдыха Центр направил его в Китай, на этот раз в качестве резидента харбинской резидентуры.
Долгая жизнь в Китае наложила на Дервиша свой отпечаток. Он, скорее, походил на корейца, выходца из Северной Маньчжурии, чем на уроженца небольшого уральского городка Верхнего Тагила Екатеринбургской губернии. Довершало это сходство большое, плоское лицо, на котором смешно топорщился приплюснутый нос.
Ежов, повертев в руках фотографию резидента и пробежавшись взглядом по его послужному списку – он внушал доверие, согласился с доводами Шпигельгласа о подключении харбинской резидентуры к поиску Люшкова. Она оставалась единственной в Маньчжурии, не подвергшейся разгрому японской контрразведки, а ее агенты занимали далеко не последние должности в разведке Квантунской армии и жандармерии. Провалы агентурных сетей, вызванные предательством Люшкова, затронули, в основном, приграничные резидентуры.
Возвратив Шпигельгласу дело Дервиша, Ежов приказал отправить в адреса резидента шифрованную радиограмму с указанием «…принять все меры к поиску предателя, его захвату и доставке на территорию СССР».
Через несколько часов в далеком Харбине ее получил радист резидентуры Старожил – Денис Матвеевич Федоров. Бывший инженер – путеец, старожил КВЖД – несколько лет назад вышел на пенсию и вместе с супругой тихо жил в скромном доме, весной и летом утопавшем в цветах. В японской контрразведке никому и в голову не приходило, что невзрачный старичок с 1926 года сотрудничает с советской разведкой.
После расшифровки радиограммы Федоров по способу срочной связи сообщил Дервишу. Тот, отложив все дела в сторону и дождавшись наступления вечера, под покровом темноты незамеченным пробрался к дому радиста. Условный стук в окно поднял Федорова на ноги. Подсвечивая себе керосиновой лампой, он вышел в сенцы и спросил пароль; услышав отзыв, открыл дверь. Дервиш, коротко поздоровавшись, проследовал за ним в отдельную комнату, служившую кабинетом и одновременно местом, где хранились в хитроумно устроенном тайнике рация и кодошифровальные блокноты. Федоров, предложив резиденту место на диване, поинтересовался:
– Как насчет ужина, Саныч? Тоня приготовила…
– Погоди с ним, Матвеич, – остановил его Дервиш и спросил: – Что случилось?
– Срочная, внеочередная радиограмма Центра.