11
Хлопин, как всегда, устроился обстоятельно, со всеми удобствами. С помощью финки он соорудил себе из валявшегося неподалеку обломка доски от снарядного ящика нечто вроде лопатки, которой затем углубил и выровнял выбранную им воронку и сделал в передней стенке импровизированного окопчика небольшие ниши для гранат и запасных рожков. Из остатков доски он сделал подобие сошек и уложил на них ствол своего автомата. Теперь, в случае чего, можно будет вести прицельный огонь...
Когда они со Стаховым вышли на эту опушку и увидели долинку, по дну которой вилась неширокая речушка, и на той стороне немцев, роющих окопы, Стахов хотел тут же идти обратно, но Хлопин настоял на том, чтобы выбрать сначала место для НП, - там, где они находились, позиция была неудобной. Они прошли немного левее и набрели на эту воронку, откуда открывался хороший обзор, да и подход к ней маскировали кусты боярышника.
- От теперь топай, докладай... - сказал Хлопин. Стахов нырнул в чащу леса и исчез, а Хлопин начал устраиваться. Он знал, что ждать придется довольно долго. Командир, направляя их сюда, объяснил задачу: при обнаружении противника Хлопину оставаться на месте, вести наблюдение, нанося замеченные огневые точки на стрелковую карточку, а Стахову возвращаться с докладом...
Стрелковая карточка, которую Хлопин начал заполнять сразу же после ухода Стахова, пестрела теперь многочисленными значками. По небу плыли рыхлые белые облака, чуть сероватые снизу. Освещенный солнцем противоположный склон долинки был хорошо виден. Хлопин смотрел на копошащихся там немцев и думал о предусмотрительности лейтенанта Пименова: вот ведь, уже и не видно пулеметного гнезда возле той вдочки справа, оно прикрыто дерном, присыпано травой - не разглядишь! Раньше не отметил бы его в стрелковой карточке, сейчас вряд ли нашел бы. И все остальные огневые точки, которые пока еще хорошо видны, через какое-то время исчезнут, старательно замаскированные. Только стараются фрицы напрасно: у него, Ивана Хлопина, все, что надо, уже взято на учет, и когда дивизия придет сюда и развернется, в руках начальника штаба будет полная картина вражеской обороны...
Он вдруг забеспокоился - на той стороне происходило что-то не совсем понятное: немцы, вырыв Окопы не глубже, чем по колено, замаскировали их кое-как, чего с ними, аккуратистами, никогда не случалось, и ушли. Остались только саперы, которые тянули колючую проволоку, цепляя ее на колья.
"Как же они будут там помещаться? - удивленно подумал он. И тут же догадка осенила его: - Они ж, подлецы, специально оставили их такими - пойдут наши в атаку, проволоку преодолеют и начнут прыгать в окоп... а это не окоп... и укрыться негде... И тогда из настоящих окопов немцы начнут косить наших очередями!.. То-то и маскировку, гады, такую сделали..."
Он старательно вычертил линию ложных окопов и под ней крупными буквами написал "Омманка!!!" - три восклицательных знака торчали, как колья заграждения.
...Солнце уже перекатилось на ту сторону, когда Хлопин услышал справа от себя шум, какой обычно бывает, когда по лесу идет много людей. Он удивился неужели так быстро обернулись наши? Уже вылезая из воронки, чтобы пойти им навстречу, Хлопин услышал голоса идущих и замер: говорили по-немецки!.. Он снова сполз в свое укрытие и стал наблюдать... Затрещали кусты, и из леса вывалили немцы! Их било довольно много, они шли, оживленно разговаривая. Хлопин заметил, что почти все они несли по два автомата, а один, судя по всему офицер, нес на руке... нет, этого не может быть! Хлопин старательно вглядывался и, холодея от ужаса, узнавал китель, который нес на руке немец. Это был китель лейтенанта Пименова!.. Хлопин вспомнил, что часа два или три назад ему послышалась стрельба, но это было далеко и доносилось чуть слышно, так что он не придал ей значения...
Они проходили мимо него - враги, убившие его друзей. Он провожал каждого глазами, словно старался запомнить их. Они уже перешли на ту сторону речушки, когда Хлопин обнаружил, что в левой руке он держит автомат, который снял с сошек, а на правую ладонь наступил сапогом...
Да, он не имел права стрелять. Теперь в живых остался он один. И он должен был довести дело до конца...
Он бежал так быстро, как только мог... Потом он шел, слушая, как бешено стучит в груди сердце. И опять бежал, бежал, бежал...
12
На войне убивают. Эта истина настолько общеизвестна и стара, что ее как-то забываешь. Забываешь, потому что помнить об этом годы подряд изо дня в день просто невозможно. Да и тысячи других мелких и крупных забот заслоняют эту истину: нужно постирать портянки, которые стали такими, что, когда их просушишь, звенят на ветру, словно жестяные; нужно сходить к оружейнику пусть посмотрит пистолет, а то последнее время что-то барахлит и не выбрасывает иногда стреляные гильзы; нужно написать письмо матери; нужно... да мало ли чего нужно человеку на войне.
Смерть напоминает о себе. Напоминает по-разному, и по-разному относятся к ней, в зависимости от обстоятельств. Когда после наступления в штаб приходят донесения о потерях, - это только цифры, которые огорчают, если потери большие;
а если небольшие, то даже приносят некоторое удовлетворение: слава богу не так уж... Но вот мелькает знакомая фамилия: Терещенко. Терещенко... Терещенко... А-а... капитан Терещенко!.. Это надо же! Мы с ним как-то ночь коротали на НП... "Казбеком" у него разжился... Хороший мужик... был!.. И огорчение приобретает уже другую окраску, личную. И вдруг... Сорока?! Какой из 427-го?.. Не может быть... Сергей?! А-ах, Серега!.. С первых дней рядом... Из одного котелка ели, из одной кружки пили!.. А тут еще очевидцы. Один, который тоже с первых дней, молчит; другой - из новеньких - возбужденно рассказывает: "Я только хотел к нему в воронку переползти, а тут как ахнет... Так ему осколком всю черепушку и отнесло!.." И уже к говорящему возникает мгновенная неприязнь: "Черепушку"!.. Это о Сережке-то так!.. Сам ты, дерьмо собачье, "черепушка"!.. Это ж такая голова... была!..
Ляжет на сердце непомерная тяжесть и долго еще давит и давит... И, наконец, у самого над ухом чиркнет пуля, вопьется в ствол березки, из-за которой ты только выскочил, удивленно глянешь на отверстие, по краям которого кора еще шевелится, и белым холодом смерти повеет от нее на тебя.
Свою смерть капитан Кулемин уже видел однажды - она влетела в блиндаж сверху и застряла между балками перекрытия. Кулемин услышал удар, треск и, зажмурившись, сжался в комок, ожидая взрыва. "Вот-вот!.. Вот-вот!.. Вот-вот!.." - бешено стучало в груди. Но взрыва все не было, и он открыл глаза. Прямо на него смотрело тупое рыльце снаряда, колпачок взрывателя тускло поблескивал в тоненьком лучике света, просочившемся сквозь пролом в перекрытии. Кулемин завороженно смотрел на него, не двигаясь и не дыша. Ему казалось, что стоит пошевелиться - и сразу рванет!..
В этот момент в блиндаж протиснулся старшина. Кулемин дико и пронзительно заорал на него: "Стой!.. И не шевелись!.." Старшина испуганно уставился на него, не понимая, в чем дело, и тогда Кулемин медленным движением поднял правую руку и пальцем указал на неразорвавшийся снаряд. Старшина быстро-быстро заморгал глазами, но вдруг, сообразив, успокоенно сказал: "Вже ничего нэ будэ... - тильки якщо упадэ... А так - ничего нэ будэ..."
- Вызови саперов, - почему-то шепотом сказал Кулемин и выскочил вслед за старшиной из блиндажа, едва не ставшего его могилой.
Было это давно, около года тому назад, но до сих пор у капитана осталась неприязнь к закрытым помещениям. Ему казалось, что на открытом месте можно как-нибудь отпрыгнуть в сторону, спрятаться, и хотя наивность подобных рассуждений была очевидна, Кулемин упорно избегал долгого сидения в блиндажах и других укрытиях...
Вот и сейчас Кулемин, попыхивая "Казбеком", с неодобрением поглядывал на узкую щель, ведущую в блиндаж, где временно обосновался штаб дивизии. Стенки щели были обшиты досками с немецкой аккуратностью, и такие же аккуратные деревянные ступеньки вели вниз. Папироса кончилась, но капитан все еще пытался тянуть "фабрику". На душе было тошно. Он старался не думать о Пименове и все-таки думал о нем. Он говорил про себя: "Эх, Паша!.. Эх!.." - и не было больше слов, не хватало, не знал он их, все растерял куда-то, сейчас, в такой момент, растерял, когда, кажется, хоть умри, а выговорись. А ведь он знал столько слов... "Ведь я знаю столько слов! - убеждал он себя. - Ведь это же моя профессия. Надо только сосредоточиться - и вспомнить. И сразу будет легче, я же знаю..."
Но он не мог сосредоточиться, и вспомнить не мог вообще ничего. И вдруг понял чуть ли не с ужасом, что даже Пименова забыл... Только какая-то тень осталась в памяти, линия, общий облик, освещенный улыбкой, как в тот самый первый момент, когда они встретились взглядами - угадавшие друг друга в толчее приемной генерала Суржанова.
"А может, так и надо? - подумал было Кулемин, и тут же отрубил решительно: - Так нельзя. Нельзя!.. Ведь с ним ушла часть моей души. Как же я могу отказаться от них?.."
"А многих ли ты помнишь, кто ушел прежде? - год назад, и два, и три? ты всех их помнишь? и тех, кто погиб месяц назад - ты помнишь их тоже?" - спросил он себя. И ответил; - "Нет".
Потому что вспоминать о них времени почти нет: не пришло еще это время, чтобы их вспоминать. Потому что сейчас ты должен думать о живых. И завтра тоже - если сам останешься жив. Ты должен о них думать все время - может быть, благодаря этому больше останется в живых. И вот если мы доживем - мы вспомним...
А вспомнят ли те, что придут после нас?.. Что им будет вспоминать - наши рассказы? Они будут их слушать... Но ведь тот мир, если самому не пережить его, так далек от мира обычного, от семенных ссор, от неурядиц на работе, от отчаянья из-за разболевшегося зуба... Поймут ли они нас?..
"Не думают, какою куплен кровью", - вдруг вспомнил он по-итальянски строку из Данте, и повторил, вслушиваясь в каждое слово: "Не думают, какою куплен кровью..." Эта жестокая мысль вдруг принесла ему облегчение. Он все повторял и повторял эту строку, и какая-то отрешенность и покой снизошли на него. "Я же знал, - думал он, -что какие-то настоящие слова всегда есть. По любому поводу. Их надо только вспомнить - и сразу станет ясно, просто и, может быть, - легко.
"Не думают, какою куплен кровью..."
Прощай, Паша Пименов. Я знал тебя мало, но мы ведь не зря сразу угадали друг друга в толпе. Я еще вспомню тебя. Твои глаза, нос и губы. И выпью за тебя... А сейчас прости - и уйди. Ведь мне пора идти к Касаеву и доложить о результатах твоего поиска. Я должен быть спокоен, точен и уверен в себе, как я уверен сейчас в добытых тобою разведданных. Ну, прощай..."
Он затянулся последний раз, вдохнул горечь горелой бумаги, выругавшись, бросил окурок, притоптал его сапогом и спустился в блиндаж.
Штаб свертывался. Связисты уже отсоединили телефонные аппараты и укладывали их в большой зеленый ящик. В другой ящик, железный, громко именовавшийся сейфом, штабные укладывали папки с бумагами. Кулемнн чуть не споткнулся об него и, еще раз ругнувшись, нырнул в следующий отсек. Войдя туда, он привычным движением поднес правую руку к козырьку фуражки и тут же растерянно опустил ее - отсек был пуст. Но раздалось легкое покряхтывание, и по ту сторону стола показалась сначала спина, а потом кирпично-красное от натуги лицо Касаева - полковник переобувался. Кулемин снова козырнул, Касаев махнул на него рукой, не дав сказать и слова.
- Получены данные авиаразведки, - буркнул он, притопывая только что надетым сапогом, -да и левый сосед уже на марше...
Полковник взял карандаш и ткнул им в точку на карте, лежащей на столе;
- Будем выдвигаться сюда...
Потом, что-то припомнив, нахмурил брови:
- А эти твои... Живыми пусть не рискуют мне на глаза показываться...
Кулемин даже задохнулся, закрыл на мгновение глаза... Медленно выдохнул... "Не думают, какою..."
- Они уже ничем не рискуют, - сказал он сухо и сдержанно. И, помедлив, добавил уставное "товарищ полковник", хотя сказать ему хотелось совсем иное.
Где-то неподалеку взревел танк. Лязгало железо, гудели, надвигаясь, моторы, мелко дрожала земля. "Действовать! действовать! действовать! - вот в чем правда и спасение", - думал Кулемин, и чувство неприязни к этому человеку, что стоял перед ним, захлестнулось другим, более сильным и властным:
вперед! туда, где в двенадцати километрах на юго-запад от мызы стоит ненавистный враг, которого необходимо настигнуть и раздавить к чертовой матери!..