...Вся эта длинная цепь соображений и ассоциаций, конечно же до предела упрощенная, пролетела в сознании лейтенанта молниеносно и остановилась лишь когда был достигнут первый итог: как "языки" эти немцы не товар.
Второй последовал тут же: не брать их вовсе.
От этой мысли Пименов сам несколько ошалел, и ему понадобилось немалое усилие, чтобы совладать с собою. Его успокоило и обнадежило простое соображение, что если предыдущая мысль выражала одно разочарование, то эта уже была радикальна; она несла в себе решение, причем решение оригинальное, неожиданное для противника. Пусть поломают себе голову, попробуют понять, что все это значит. Крепкий орешек, господа фрицы? Чтобы разгрызть, нужно время. А его-то и выгадывал Пименов. Он чувствовал, что судьба посылает ему шанс, он вел в этой партии; нужно было только придумать, как реализовать свое преимущество.
Чтобы не испортить чего-нибудь случайным неверным шагом, он оставлял все как есть.
В этот момент он и встретился глазами с вражеским офицером н произнес первое, что пришло в голову, самое нейтральное: "Продолжайте, продолжайте..."
Пименов хотел только одного; не вспугнуть немцев. Но поневоле огромная умственная работа и психическое напряжение предыдущих мгновений отразились в этих словах. И они приобрели неожиданный для самого Пименова вес. Они прозвучали, как свидетельство, что решение принято. Они стали как бы визитной карточкой Пименова. Через несколько секунд немцы опомнятся, к ним возвратится умение рассуждать н взвешивать, не упуская ни одной детали и объективно оценивая каждую; и тогда на чашу весов лягут и тон лейтенанта, и поза, и смысл его слов, и они поймут, что перед ними противник сильный и уверенный в себе он выиграл эту схватку, он победитель, но то ли ему эта победа не нужна, то ли ему ее мало... но он предлагает продолжить партию!..
А почему бы и нет?!.
Что у этого русского на уме - его дело. Он дает шанс? Отлично. Сыграем!..
Но это будет позже.
Услышав незнакомый голос, на Пименова мельком глянули еще двое немцев. Они сидели друг против друга, боком и двери, жевали огромные бутерброды с ветчиной и к тому же были заняты какой-то игрой, как определил Пименов, очень похожей на нашу "балду". Им было не до посторонних визитеров. Они тут же вернулись к своему занятию, но уже не могли произнести ни слова и даже перестали жевать: хоть и с запозданием, но и они почуяли неладное. А потом в их сознании сгруппировались в единый образ все те мелкие и малозначащие (если взять их порознь) детали, которые слету схватывает тренированный взгляд разведчика... Они опять - очень медленно повернулись к Пименову, поняли, что не ошиблись, и медленно встали... Отодвигаемые табуретки коротко скребнули по полу. Тот, что сидел возле стены, совсем еще мальчишка с тонкими чертами лица и провалившимся боксерским носом, отчего лицо казалось шире, чем было на самом деле, перестал жевать, проглотил все, что было во рту, и горестно вздохнул,
Теперь обернулся и четвертый, сидевший спиной к двери. По лицам товарищей он уже понял, что происходит. Ему не пришлось тратить драгоценные мгновения и нервную энергию на узнавание и овладение собой. Он был готов действовать немедленно-такая профессия. Он знал, что нужно бросаться не глядя. Спиной. До двери два метра - более чем достаточно, чтобы в воздухе, в полете повернуться к противнику лицом. А уж там, если не промахнешься, если успеешь ухватить русского пусть не за грудь, не за руку, хотя бы за одежду - больше ему ничего не надо... Немец знал, как надо действовать, но непроизвольное, непрофессиональное любопытство превозмогло - и он все-таки глянул через плечо. Его глаза встретились с глазами русского - и он понял, что не бросится, потому что ничего это не даст. Спина выдала его; напружинившаяся, готовая метнуть тело навстречу врагу спина все сказала русскому, и тот ждал этого прыжка; он и сейчас еще ждал - на всякий случай, мало ли что, - хотя знал, что немец уже не прыгнет.
Пименов держался свободно и даже несколько расслабленно; и хотя руки лежали на "шмайссере", было видно, что так ему удобно, а больше это ровным счетом ничего не означает. В самом деле: не наставлять же автомат на немцев, если затеваешь с ними такую сложную игру. Просто он был уверен в себе, уверен в том, что знает, как сейчас будут вести себя враги; он мог себе позволить быть естественным. Немцы это поняли - и признали его силу.
Правда, был момент, когда у них проявилось едва уловимое движение, словно их всех одновременно чуть качнуло к подоконнику, где навалом лежали их автоматы. Впрочем, может быть, этого движения и не было, - оно бы слишком ко многому обязывало и слишком многое ставило на карту. Может быть, оно только почудилось - ведь мысленно они все время были возле этого злосчастного подоконника, все время меряли и пересекали в своем воображении расстояние до него. Тут их было нетрудно понять.
Как бы там ни было, в какой-то момент Пименову почудилось: вот сейчас... Но в немцах уже пропало это. Через другую дверь, ведущую в жилые комнаты, они увидели приближающегося из глубины дома старшину Тяглого. Его появление перечеркнуло их последние колебания.
Тяглый переступил через порожек, но дальше не пошел. Прислонился левым плечом к белому кухонному шкафу со множеством дверок и полочек, и оттуда посматривал то на немцев, то на лейтенанта. При перестрелке шкаф как укрытие не годился, но психологически он прикрывал.
Тяглый был в трех шагах от автоматов; однако немцы еще ближе. Поэтому он не спешил подходить к подоконнику - опасался спровоцировать рукопашную. Лейтенант чуть кивнул: все правильно.
- Хлопин остался на крыльце... на всякий случай, - услышал лейтенант за спиной спокойный голос Игоря Стахова.
- Хорошо...
Пока что складывалось неплохо. Одно не нравилось Пименову: немцы начали нервничать. За какие-то секунды они уже успели смириться с пленом, и если б сейчас раздались команда: "Руки вверх! Повернуться лицом к стене! Не оборачиваться! Не шевелиться!.." - короче говоря, весь набор, который в подобных случаях употребляют обе воюющие стороны, то б они приняли как должное и вели бы себя послушно и спокойно. Но секунды проползали одна за другой, и никто не приказывал поднимать руки, никто не брал их в плен... Значит... Значит этим русским не нужны пленные?.. И их просто перебьют?..
Пименов понимал, что происходит, и притом все время помнил: у каждого из немцев есть при себе пистолет. Если сейчас кто-нибудь из них не выдержит...
Надо было что-то сказать им или сделать что-то такое, чтобы немцы успокоились. Чтобы они сели. Чтобы не чувствовали себя на мушке - однако и не забывали, кто здесь хозяин положения. И Пименов лихорадочно искал эти слова, хотя знал заранее, что их не существует. Потому что прояснять ситуацию он не хотел, иначе вся эта игра ни к чему, а сами по себе немцы не успокоятся.
Напряжение стремительно нарастало.
Тот немец, что прежде сидел спиной к Пименову, нащупал позади себя стол и двинулся вправо, не отводя своих глаз от глаз Пименова; вот он нащупал угол стола, отступил за него, пятится... прямо к окну пятится... все вдоль стола, и руки со стола не снимает, чтобы не спровоцировать русских неловким движением... но пятится прямо к окну!..
Вот и оба других зашевелились, отступили за стол и встали рядом со своим офицером...
Теперь только один не определился. Решится или нет?..
И вдруг сзади в прихожей, Пименов услышал тяжелый топот. Сбив грязь с сапог и отфыркиваясь после дождя, человек решительным шагом прошел в кухню. Это был Витя Панасенков. ППС у него был, конечно, задвинут за спину, а руки он держал на ширинке, которую еще не успел застегнуть...
Увидев перед собою чужие лица и сообразив, что это немцы, Панасенков замер... съежился... внезапно резко метнулся вправо, влево, заскочил в коридор, опять ворвался в кухню, на этот раз уже с ППСом наизготовку...
Пименов ухватил его автомат за ствол и на всякий случай пригнул к полу:
- Отставить!
Уже только потом ему пришло в голову, что у немцев было несколько мгновений, когда русские не следили за ними: были отвлечены маневром Панасенкова. Он так и не понял: они сознательно не воспользовались этим шансом или просто прозевали его.
Немецкий офицер перевел взгляд с Панасенкова на Пименова и понимающе ему улыбнулся.
И Пименов понял, что взрыва не будет. Худшее позади.
Он подошел к столу и жестом предложил немцам сесть.
- Битте.
3
Все-таки надо вернуться немного назад и хотя бы в нескольких словах обрисовать предысторию. Иначе, если не сделать этого специально, придется ежеминутно оглядываться; а ничто так не убивает интереса к рассказу, как бесконечные пояснения и уходы в прошлое.
К сожалению, здесь законы искусства и правды жизни расходятся. Потому что на войне человек живет прошлым; там его думы, там его корни, и даже на будущее он смотрит через призму прошлого. Кстати, о будущем все-таки старались не говорить. Война ведь. Дурной знак.
Накануне-это было 18 сентября - под вечер дивизия вышла к Гауе.
Истекали третьи сутки, как противник исчез.
Такой прыти от немцев не ждали. И такой ловкости тоже. Уж как радовались, когда в ночь на шестнадцатое сбили их с последнего рубежа!.. Соседи давно ушли вперед, ругались по рации чуть ли не открытым текстом: так, мол, растак, и без того людей не хватает, а тут еще по вашей милости приходится держать на флангах чуть ли не каждого третьего... Что поделаешь - Земгалия! То на сотню километров не сыщешь пригодного для обороны рубежа, а то вдруг встретится такое место, что хоть целой армией прогрызайся - все зря, не война, а чистое кровопускание.
Но не долго радовался комдив генерал Суржанов. Когда наутро он затребовал данные о количестве пленных и трофеях и увидел эти жалкие цифры, он понял, что произошло. Однако сразу не поверил. Не хотелось верить, что не побили противника, а он сам ушел. Дивизия бросилась по следу - и "провалилась". Немцев не было нигде.
Плохо, когда враг упирается отчаянно; но куда хуже, если не знаешь, где он, откуда ждать удара.
За обедом маститый, огромный генерал Суржанов был мрачен. Он похвалил все блюда: и заливное, и щи, и любимые биточки с глазуньей, - но каждое только попробовал - и тут же отставлял. Под конец он не выдержал:
- А, черт! В глотку ничего не идет. - Он резко вскочил и крупно зашагал к своему "виллису". Уже сидя в машине, сказал адъютанту:-Разыщи Кулемина... Что-то мне сдается, он с новым начштаба все никак общего языка не найдет.
Капитан Кулемин был командиром разведроты, в просторечьи - "дивизионки". Дело свое он знал и исполнял отлично, и полковнику Касаеву, который прибыл в дивизию только в конце июля, незадолго до начала наступления, это было уже известно. Тем не менее репутация не спасла Кулемина от неприятного объяснения с начальником штаба. Обиднее всего было то, что оба понимали бессмысленность этого разговора. Дивизия должна была спешить, и она спешила, и у разведчиков просто не было физической возможности далеко опередить своих, да еще но всем возможным направлениям.
Застать противника на Гауе никто серьезно не рассчитывал. Хоть и водная преграда, но удержаться на ней было бы мудрено: с вражеской стороны берег реки был пологий; пляжи, заливные луга, редкий кустарник, и с южного берега, с обрыва - вес как на ладони видно. И все же где-то теплилась надежда: а вдруг немцы соблазнятся...
Соблазнились!
Но когда надежда оказалась реальностью, когда в шестом часу вечера командир головного батальона прокричал по рации, что на том берегу немец, что авангард встречен заградительным огнем, причем бьют не только минометы, но и тяжелый калибр - стопятидесятимиллиметровки, а уж их-то немец без серьезного прикрытия держать не будет, - генерал Суржанов все же не поверил в возможность такого со стороны противника нелепого поступка. Карта была перед ним, да он и помнил ее во всех деталях; и у него не укладывалось в голове, зачем нужно было так далеко удирать, чтобы остановиться на самом неподходящем месте.
- Тринадцатый! - сказал Суржанов. - Все-таки попытайтесь форсировать. Будьте понастойчивей, понастырней! Через полчаса к вам подойдет теща (так в его дивизии именовали батальон "тридцатьчетверок"). Но вы не ждите её. Попробуйте сами...
Единственным аргументом, колебавшим уверенность генерала, был мост через Гаую. Не ахти какая ценность, обычный деревянный мост, правда достаточно прочный, чтобы выдержать даже тяжелые танки. Немцы его не взорвали. Может быть, оставили как приманку, чтобы русские атаковали именно здесь - где их как раз и ожидают; а может быть, они готовили контрудар... Но все это было уж слишком просто, слишком откровенно. На этой войне так не воевали.