Только один из кандидатов в этом году последовательно игнорировал и нарушал все правила Настольной книги традиционных политиков — это Джордж Уоллес. Он не отправлялся к заводским воротам и не торчал в кафе. Уоллес — артист-исполнитель, а не тусовщик. Он ведет кампанию, как рок-звезда, действуя по теории, что одна действительно большая толпа лучше, чем 40 маленьких.
Но черт с ними с этими теориями. Это, наверное, уже 13-е вступление, которое я написал для этой проклятой мешанины, и с каждым разом становится только хуже… Однако вряд ли это имеет значение, потому что я снова срываю сроки сдачи работы, и не так долго осталось до того момента, как начнет пищать телетайп и зазвонят телефоны, и эти головорезы из Сан-Франциско будут вопить о сдаче материала. Слова! Мудрость! Тарабарщина!
Все, что угодно! Типографские машины запустят в полдень, а до него осталось три часа, и все готово к печати, за исключением пяти пустых полос в середине. Разворот — главная статья номера. Обложка уже напечатана, и в соответствии с оглавлением, что лежит тут же, на полу, метрах в трех от пишущей машинки, на развороте должен быть «портрет Джорджа Макговерна и анализ его позиции», написанный мной.
Меня затапливает чувство вины. Эта комната дурно пахнет очередным провалом. Каждые две недели они присылают мне оглавление, согласно которому я должен свести воедино разрозненные куски, написанные по теме, и выдать подробный материал… Все так, но подобные задания невозможно выполнить быстро, как планировалось сначала. В некоторых из этих материалов еще теплится жизнь, но в меньшинстве. Из 26 заданий — это год работы — 24, по-моему, безнадежны, а два оставшихся висят на волоске[70].
Но сейчас нет времени объяснять, почему это не портрет Джорджа Макговерна. Эта история закрутилась прямо у нас под носом в Омахе, в утро предварительных выборов, когда Джордж и большая часть его команды вдруг пришли к выводу, что решение Никсона усилить конфронтацию с Ханоем требует присутствия сенатора в Вашингтоне.
Никто не мог ничего сказать точно, но все мы решили, что у него, должно быть, что-то особенное на уме — какой-то неожиданный ход, который позволит ему заполучить контроль над Никсоном. Времени на долгое, напрягающее мозговые извилины интервью не было. Хамфри уже объявил, что на рассвете летит в Вашингтон, и в корпусе прессы нашлись два или три циника, предположившие, что это не оставило Макговерну выбора. Если Хамфри счел, что ситуация серьезная и ему надо срочно мчаться обратно в Капитолий вместо того, чтобы торчать в день выборов в Омахе, то Макговерн тоже должен быть там — или Хьюберт может сказать, что его заслуженного противника больше заботит победа на предварительных выборах в Небраске, чем угроза начала Третьей мировой войны.
Как позже выяснилось, ничего особенного, вернувшись в Вашингтон, ни Хамфри, ни Макговерн не сделали — по крайней мере публично, — и где-то через неделю New York Times сообщила, что мины, установленные в порту Хайфона, были обезврежены за день до того, как Никсон отправился в Москву на встречу на высшем уровне. Может быть, я что-то пропустил. Возможно, кризис был разрешен во время одного из этих сверхсекретных столкновений между сенатом и Белым домом, о котором мы ничего не узнаем, пока ровно через 75 лет в открытом доступе не появятся официальные отчеты.
Но рассуждать об этом больше нет смысла. Настало время с головой погрузиться в гонзо-журналистику, и на этот раз у нас нет иного выбора, кроме как начинить ею повествование до предела. Телефон звонит снова, и я слышу, как Краус пытается успокоить их:
«Какого черта вы нагнетаете, чуваки? Он там, наверху, выдает по странице каждые три минуты… Что? Нет, особого смысла в этом нет, но я гарантирую вам, что слов будет много. Если все остальное накроется, начнем отправлять пресс-релизы и тому подобное дерьмо… Конечно, зачем беспокоиться? Мы начнем отправку почти сразу же».
Только сумасшедший будет выполнять такую работу: 23-е предварительное голосование за пять месяцев, убойное пьянство от рассвета до заката и огромные волдыри по всей голове. В чем смысл? И это свет в конце тоннеля?
Краус снова кричит. Они хотят больше материала. Он послал им все, что у него было, по покушению на Уоллеса, и теперь они хотят мой. Этим слабоумным сукиным детям надо подписаться на новостную рассылку, заполучить один из этих здоровенных электронных аппаратов Associated Press, которые выплевывают по 50 слов в минуту 24 часа в сутки, и получать себе сборную солянку из новостей. Просто рви куски ленты и печатай все, что попадется под руку. Буквально на днях в новостной рассылке Associated Press была история о человеке из Арканзаса, который принимал участие в каком-то конкурсе и выиграл двухнедельный отпуск — все расходы оплачены, — куда бы он ни пожелал отправиться. Любое место в мире: Монголия, остров Пасхи, Турецкая Ривьера… Но его выбором стал Солт-Лейк-Сити, и именно туда он и поехал.
Зарегистрирован ли этот человек как избиратель? Терзают ли его когда-нибудь какие-нибудь сомнения? Может, он купался в крови агнца?
* * *Это уже перебор. Уровень шума внизу говорит о том, что Краус больше не может динамить их. Так что пора становиться серьезнее: сначала Коламбус, штат Огайо, а затем Омаха. Но в основном Коламбус, только потому, что эта штука начиналась — в моей голове по крайней мере — как довольно серьезный отчет о предварительных выборах в Огайо.
Тогда мы решили объединить его со злополучным «портретом Макговерна». Поэтому договорились встретиться с Джорджем в Небраске. Я вылетел из Вашингтона, а Веннер прилетел с побережья — как раз вовремя, чтобы пожать руку кандидату на его пути в аэропорт.
Нет, я хочу быть справедлив: разговор состоялся, и что-то даже начало вырисовываться.
Но не «портрет». У нас все еще оставалось пять пустых полос. Так что я вернулся в Вашингтон и на несколько дней усиленно засел за них, а Краус, в свою очередь, подъехал из Бостона, чтобы помочь мне… Однако ничего все равно не получалось. Мы решили похоронить эту идею и делать вид, что этого материала никогда не было. Тим вернулся в Бостон, а я отправился в Нью-Йорк в полубезумном состоянии, чтобы рассказывать о себе и своем знании в Школе журналистики Колумбийского университета.
В тот же день в Джорджа Уоллеса стреляли на митинге в штате Мэриленд примерно в 12 минутах ходьбы от моего дома. Это стало главной политической новостью года, а пять чертовых полос по-прежнему пустовали. Краус немедленно прилетел обратно из Бостона, я тоже ломанулся из Нью-Йорка, но к тому времени, как мы добрались туда, все уже было кончено.
То, что за этим последовало, — одна из самых отчаянных сдач работы в последнюю минуту в истории прессы и первый столь масштабный эксперимент с гонзо-журналистикой, который мы осуществили, разодрав на части мою записную книжку с заметками по предварительным выборам в Огайо и отправив около 50 страниц нацарапанных как курица лапой комментариев прямиком в набор.
Но у нас не было выбора. Масло уже кипело на огне. Когда наступают крутые времена, надо браться за дело круто. Так сказал Эд Маски.
* * *Моей следующей задачей после избрания моего брата президентом Соединенных Штатов будет политическое уничтожение Хьюберта Хамфри.
Роберт Кеннеди после предварительных выборов в Западной Вирджинии в 1960 годуСтранно, как такая вещь может застрять в памяти. Я могу ошибиться в одном или двух словах, но фразу в целом помню… И теперь, 12 лет спустя, на рассвете дождливого серого дня в Омахе, Небраска, она возвращается ко мне с мстительной ясностью, заставляя снова задаться вопросом, все ли в порядке с моей головой.
В те времена Бобби еще был «безжалостен»… Подходящее слово, чтобы описать, что я чувствую сейчас после просмотра утренних новостей CBS, в которых сообщили, что Хьюберт только что выиграл предварительные выборы в Западной Вирджинии. Он побил Джорджа Уоллеса два к одному и теперь направляется в Калифорнию на определяющую ход выборов церемонию 6 июня.
Это очень удобно для меня, потому что я планирую оказаться в Калифорнии в то же время: выбраться на дорожные испытания нового «Винсент Черная тень»… И, возможно, поездить за Хьюбертом некоторое время, преследовать его по всему штату, как Голем, и фиксировать его финальное действо для потомков.
Помнишь меня, Хьюберт? Я тот, кому вдарили по животу полицейской дубинкой на углу Мичиган и Бальбоа в тот дьявольский вечер среды четыре года назад в Чикаго… В то время как ты смотрел вниз из своего люкса на 25-м этаже «Хилтона» и обливался слезами из-за слезоточивого газа, поднимающегося от Грант-парка.
Я никогда не таю обиду дольше, чем нужно, Хьюберт, и у меня такое чувство, что мы собираемся списать все со счетов. Большой Эд был первым… Затем ты… А после этого кто-то другой.
Ничего личного. Но пришло время платить. Ворон выкликает твое имя, Хьюберт; он говорит, что ты все еще кое-что должен, и долги придется погасить в полном объеме 6 июня. Монетой этого королевства, и на это раз никаких кредитов, никаких отсрочек.
Сегодня с утра с головой у меня не очень. Эти зверские ночи вторника губят мое здоровье. На прошлой неделе в это время я расхаживал по своему номеру на седьмом этаже отеля «Нейл Хаус Мотор» в городе Коламбус, Огайо, время от времени останавливаясь, чтобы взглянуть из окна на ранние утренние автобусы, которые только что поехали по Хай-стрит… Я слушал «Грэйтфул Дэд» и потягивал бурбон, стараясь не отождествлять себя с алкашом, рухнувшим в дверях cалона париков мистера Анджело там, внизу, у светофора, перед прохладной зеленой лужайкой здания Капитолия.
Я только что ушел от Пэта Кэдделла, специалиста по анализу избирателей из команды Макговерна, который, что-то бормоча себе под нос, стоял в коридоре возле оперативного штаба, где он, Фрэнк Манкевич и еще человек шесть всю ночь обсуждали неудачные результаты выборов, полученные из Толедо, Янгстауна и Цинциннати.
«Черт возьми, — бормотал он. — Я все еще не могу поверить, что это случилось! Они украли их у нас! — Он покачал головой и пнул ногой плевательницу, стоявшую у лифта. — Мы выиграли эти проклятые выборы! У нас все было схвачено, мы застолбили выдвижение за нами, но эти гады украли его у нас!»
Это было более или менее правдой. Если бы Макговерн с его организованным в последнюю минуту блицкригом сумел выиграть в Огайо, это бы сломало хребет кампании Хамфри… Потому что Хьюберт был особенно силен именно в Огайо, уверенный, что благодаря старым добрым профсоюзам и неграм победа у него в кармане.
К рассвету среды соперники вроде бы шли голова в голову, но где-то около пяти утра Гарольд Химмельман, наблюдатель Макговерна по Огайо, поднял телефонную трубку в оперативном штабе в «Нейл Хаус» и чуть не упал со стула, услышав результаты подсчетов в центре Кливленда. Макговерн уже победил в трех из четырех избирательных округов в Кайахоге, и все, что ему теперь требовалось, чтобы взять штат — вместе с 38 дополнительными делегатами, зарезервированными для победителя, — это получить более-менее приличные результаты в 21-м округе, у черных избирателей, в вотчине конгрессмена Луиса Стокса.
* * *Десять секунд после того, как он поднял трубку, Химмельман орал: «Что? Господи боже! Нет! Этого не может быть!» (Пауза.) Затем: «Аххх, дерьмо! Это невозможно!»
Он повернулся к Манкевичу: «Все кончено. Послушайте это…» Он снова поднес трубку к уху: «Скажи еще раз… ладно, да, я готов». Он подождал, пока Манкевич взял карандаш, а затем начал выдавать цифры: «Сто девять к одному! Сто двадцать семь к трем!.. Господи…»
Манкевич вздрогнул, затем начал записывать цифры. Кэдделл откинулся на спинку стула и погрозил обоими кулаками куда-то в потолок. Химмельман продолжал выдавливать из себя цифры: фантастический разгром, невероятно, но 21-й округ стал полным провалом.
— Ну… — протянул он наконец. — Спасибо за звонок в любом случае. Что? Нет… Но мы, черт возьми, что-то предпримем. Да, я понимаю, что… (Пауза.) Черт возьми, я знаю, что это не ваша вина! Конечно! Мы кого-нибудь засадим в тюрьму… Да, это слишком очевидно… (Хочет повесить трубку, затем снова делает паузу.) Скажи, сколько еще голосов им там осталось подсчитать?
— Столько, сколько им нужно, — пробормотал Манкевич.
Химмельман взглянул на него, поморщился, потом повесил трубку.
— Каков будет результат? — спросил Фрэнк Кэдделла. — Около 30 000 к шести?
Эксперт пожал плечами.
— Кого это волнует? Нас поимели по полной программе. Мы никогда не оправимся от этого, не поможет даже Акрон.
В этот момент в номер вошел старый негр-коридорный, неся кофейник и небольшую жестяную коробку, в которой, как он сказал, лежали два запрошенных мной «Алкозельцера», но когда я открыл коробку, в ней был только грязный вазелин.
— Что это, твою мать? — спросил я.
Он взял коробку и долго внимательно осматривал ее.
— Ну… чертова страна, — выдавил он наконец. — Откуда эта штука прибыла?
— Наверное, из Нэшвилла, — сказал я. — Это вазелин «Белая роза», как пить дать.
Он медленно кивнул:
— Да-а-сссс… мабыть так…
— Никаких может быть, — отрезал я. — Я знаю эту штуку. 1958 год… Господи боже, старина! Этой смазке 14 лет! Для чего вы хранили ее?
Он пожал плечами и сунул жестяную коробочку в карман своей белой куртки.
— Черт меня дери, если я знаю, — сказал он. — Я думал, что это «Алкозельцер».
Я подписал счет за кофе, затем помог ему наполнить около дюжины грязноватых стаканов на подносе… Он выглядел очень расстроенным, и я подумал, что это из-за его грубой ошибки: конечно, бедный старый осел чувствовал себя виноватым из-за доллара, который я дал ему за «Зельцер».
— Не переживай, — сказал я. — Найдешь еще. Принесешь со следующим кофейником.
Он покачал головой и указал на большой круглый деревянный стол, за которым Манкевич, Химмельман и Кэдделл в задумчивости сидели над учетными листами.
— Что случилось? — спросил я.
Он тыкал пальцем в бутылку виски «Эрли таймс», но я никак не мог сообразить, чего он хочет… Тогда он взял одну из кофейных чашек, которые только что принес нам, и снова указал на бутылку.
— А-а! — воскликнул я. — Конечно!
Он держал чашку обеими руками, а я наполнял ее до краев виски, чувствуя, что как-то выпал из происходящего вокруг: вот я нахожусь в самом сердце президентской гонки, которую даже такие тайные паписты, как Эванс и Новак, считают очень радикальной, и на пике кризиса я беру тайм-аут, чтобы поделиться бурбоном с каким-то чокнутым старым негром… Затем я открыл ему дверь, и он, шаркая, вышел в коридор со своей добычей, все еще держа чашку обеими руками и бормоча слова благодарности.
«Очень странная сцена, — подумал я, закрывая дверь. — Какие-то «Унесенные ветром»… — А когда я вернулся налить себе чашку кофе, в голове пронеслось еще, словно вспышка: Так мы и пытаемся плыть вперед, борясь с течением, а оно все сносит и сносит наши суденышки обратно в прошлое»[71].
Мне очень хотелось загрузить этим Фрэнка, просто посмотреть, как он это воспримет. Кампанию Макговерна с самого начала сглазили будоражащими сознание литературными отсылками: Манкевич видит все происходящее глазами Гертруды Стайн в ее последние дни; Гэри Харт зависает на Толстом, а Крис Лидон, местный корреспондент New York Times, имеет отвратительную привычку связывать вполне приземленные вещи — такие, как угроза бомбы, заложенной в автобус для прессы, или низкая явка на польских избирательных участках — с содержательными строфами из Вергилия. Утром в день выборов в Небраске я разговаривал с Лидоном в вестибюле «Омаха Хилтон», когда он вдруг оборвал разговор словами: «Ты знаешь, Вергилий хотел сжечь “Энеиду”!»
Я смотрел на него, пытаясь сообразить, кто такой Вергилий — может, помощник Макговерна где-нибудь в Скотс-Блафф, которого я еще не встречал, или… «Ну, ты, интеллектуальный ублюдок, — сказал я. — Подожди, пока Уоллес придет к власти. Он надерет тебе задницу и протащит по всей улице с твоим Вергилием».