Следующим номером программы было официальное открытие новой штаб-квартиры Макговерна в Довере, где встречать кандидата собралась большая толпа юнцов и либералов из среднего класса. На всех публичных выступлениях Макговерна, казалось, преобладали две возрастные группы: толпа всегда состояла из людей либо до 20, либо за 40. Я не обращал на это внимания, пока не просмотрел свои заметки и не увидел, что так было везде… Даже на Массачусетском форуме радикалов-либералов, когда я решил, что средний возраст присутствующих составлял 33 года, эта цифра была лишь средней величиной. В обоих штатах — и в Массачусетсе, и в Нью-Гэмпшире — в толпе избирателей Макговерна/Маккарти не было видно людей в возрасте от 25 до 35.
Следующее после Довера выступление должно было состояться в главной аудитории Академии Филлипса в Эксетере — престижной частной старшей школе для мальчиков, расположенной в 40 км выше по дороге. В графике значился двухчасовой перерыв на обед в «Эксетер Инн», где сопровождавшая Макговерна пресса заняла около половины обеденного зала.
Но я не могу порекомендовать местное меню, потому что поесть мне не дали. Единственным, кого еще не допустили в обеденный зал тем вечером, был Тим Краус из отделения Rolling Stone в Бостоне. Мы не были одеты, как подобает, — так нам сказали: ни галстуков, ни пиджаков «в елочку», — так что нам пришлось остаться в баре с Джеймсом Килпатриком, известным газетным обозревателем, тайно симпатизирующим нацистам. Он не пытался подсесть к нам, но не преминул убедиться в том, что все вокруг знают, кто он такой. При этом он все время называл бармена Джимом, хотя его звали совсем не так, и тот, все больше и больше нервничая, начал обращаться к Килпатрику как к «мистеру Рейнольдсу».
Наконец Килпатрик вышел из себя. «Меня зовут не Рейнольдс, черт возьми! Я Джеймс Килпатрик из вашингтонской Evening Star!» После этого он стащил свою тушу со стула и, пошатываясь, побрел в вестибюль.
Остановка в Эксетере не принесла Макговерну удачи, потому что внезапно от Фрэнка Манкевича, его человека в Вашингтоне, пришло сообщение, что старый друг и верный союзник Макговерна, либерал из Айовы сенатор Гарольд Хьюз только что объявил, что поддержит Эда Маски.
Эта новость угодила в наш караван, как навозная бомба. Хьюз был одним из немногих сенаторов, на преданность которых рассчитывал Макговерн. Альянс Хьюза, Макговерна и Фреда Харриса (штат Оклахома) был в последние два года самым мощным популистским блоком в сенате. Даже поддерживающие Маски дельцы, которые опутали всю страну и давили на местных политиков, чтобы те выступили за Большого Эда, не собирались возиться с Хьюзом, потому что считали его «неприкасаемым». Во всяком случае, он считался более радикальным и непримиримым политиком, чем сам Макговерн.
Хьюз отрастил бороду; он не боялся признаваться, что разговаривает с деревьями, а несколько месяцев назад он бросил вызов партийной иерархии, устроив публичное выяснение отношений по поводу выбора его или Ларри О'Брайена председателем в крайне важной мандатной комиссии на национальном партийном съезде.
Дик Догерти, бывший репортер Los Angeles Times, который работал с прессой для Макговерна в Нью-Гэмпшире, был так потрясен известием о бегстве Хьюза, что даже не попытался найти какое-то объяснение, когда журналисты начали спрашивать его, почему это произошло. Догерти только что получил это сообщение, когда переполненный автобус для прессы покинул Довер и направился в Эксетер, и он сделал все, чтобы сдержать шквал наших вопросов, пока не сможет переговорить с кандидатом и согласовать с ним, как надо отвечать. Но, честно говоря, с точки зрения настроя этой кампании отступничество Хьюза подействовало на всех так, будто кто-то проколол все шины на каждом автомобиле нашего каравана, в том числе на машине кандидата. Когда мы добрались до «Эксетер Инн», я был почти уверен, что увижу грязного бородатого ворона, сидящего над входом и каркающего «Больше никогда…»
* * *Внизу, в мужском туалете, я случайно столкнулся с Джорджем, который мочился в писсуар, глядя прямо перед собой на серую мраморную плитку.
— Скажите… Неприятно говорить об этом, — произнес я, — но что насчет этой ситуации с Хьюзом?
Он вздрогнул и быстро застегнул штаны, качая головой и бормоча что-то о «сделке для вице-президентства». Я видел, что он не желает об этом говорить, но мне хотелось добиться от него реакции, прежде чем он и Догерти сварганят совместную версию.
— Как вы думаете, почему он так поступил? — спросил я.
Он мыл руки, глядя вниз в раковину.
— Ну… — выдавил он наконец. — Я думаю, я не должен так говорить, Хантер, но честно не знаю. Я удивлен; мы все удивлены.
Он выглядел очень усталым, и я не видел особого смысла заставлять его сказать что-то еще по этой явно болезненной для него теме. Мы поднялись по лестнице вместе, но я остановился на ресепшен, чтобы взять газету, а Макговерн пошел в обеденный зал.
Это оказалось моей ошибкой, потому что швейцар, несомненно, очень вежливо бы поприветствовал меня, если бы я подошел вместе с сенатором, но, так уж получилось, что меня прогнали прочь к бару с Краусом и Джеймсом Килпатриком, который был одет в синий в полоску костюм c жилетом.
О трудностях, с которыми столкнулся Макговерн в ходе избирательной кампании, написано немало, но большинство из этих описаний далеки от сути. Политики-карьеристы и представители прессы утверждают, что ему просто не хватает харизмы, но это дешевая и упрощенная идея, которая больше оскорбляет избирателей, чем самого Макговерна. Придурки, заправляющие политикой в этой стране, настолько загипнотизированы школой избирательной кампании Мэдисон-авеню, что на самом деле верят, будто все, что нужно, чтобы стать конгрессменом или сенатором — или даже президентом, — это улыбка на 32 зуба, толстая пачка денег и полдюжины журналистов.
Они говорят, что Макговерн просто не отвечает этим требованиям. Что, вероятно, правда. Но Маккарти был еще хуже. Его кампании 1968-го не хватало ни одной из, на первый взгляд, необходимых составляющих. У него не было ни денег, ни прессы, ни одобрения, ни телекамер… Всё, чем он располагал, — это хороший глазомер и чуткий слух, который помог ему расслышать отдаленный гул волны народной поддержки — волны, которую никто не решался оседлать.
* * *Пока что по кампании Макговерна не видно, что он понимает такого рода вещи. При всей своей честности он все еще говорит на языке политики прошлого. И наивно полагает, что любой честный и умный человек, получивший хорошие результаты на голосовании по «существенным вопросам», может претендовать на Белый дом.
Но это чушь собачья! Сегодня в большой политике есть только два способа прорваться: один — появиться как злобный динозавр, имея за плечами мощную избирательную машину, которая до усрачки напугает вашу оппозицию (Дейли или Никсона), а другой — задействовать мощную, но находящуюся в подавленном состоянии энергию молодого разочарованного электората, который уже давно отказался от мысли, что мы все обязаны голосовать. Это — как говорят, что вы обязаны купить новый автомобиль, но выбирать вам придется между все теми же «фордом» и «шевроле».
Именно неспособность Макговерна понять это привела в кампанию таких людей, как Линдси, Маккарти и Ширли Чисхолм. Все они чувствуют, что целый избирательный пласт остался незатронутым. Руководитель кампании Чисхолм, холеный молодой политик из Канзаса по имени Джерри Робинсон, называет это «голосом спящего великана».
— Никто не обращается к ним, — говорит он. — К нам оттуда пришло много людей, которые не могут определиться, за кого голосовать.
Рон Деллумс, черный конгрессмен из Беркли, называет это «голосом ниггеров». Но он говорит не о цвете кожи.
«Пришло время кому-то возглавить всех ниггеров Америки, — сказал он на пресс-конференции на Капитолийском холме, когда Ширли Чисхолм объявила, что выдвигает свою кандидатуру на пост президента. — И под этим словом я подразумеваю молодых, черных, коричневых, женщин, бедных — всех людей, которые чувствуют себя исключенными из политического процесса. Если мы сможем собрать голоса ниггеров, то сумеем добиться реальных изменений в этой стране».
Деллумс — пожалуй, единственное выборное должностное лицо в Америке, кто чувствует себя достаточно свободным, чтобы смотреть в телекамеры и делать целенаправленный шаг-призыв в сторону «голоса ниггеров». Но он также в достаточной степени политик, чтобы понимать, что эти голоса действительно есть… Возможно, не в «Эксетер Инн», но холмы к северу и западу от Манчестера буквально кишат ниггерами. Их не было там, где произносились эти речи, и они, вероятно, не будут голосовать на предварительных выборах, но они есть, и их чертовски много.
Если вспомнить ту неделю в Нью-Гэмпшире, то моя задача заключалась лишь в том, чтобы следовать за Джорджем Макговерном по округе и наблюдать, как он делает свое дело — что было забавно, отчасти даже воодушевляло и уж по крайней мере не вызывало ощущения, что вам морочат голову.
Макговерн не похож на эдакого классического пробивного парня. Представители его избирательного штаба и сами не слишком понимают, чем все это кончится. Они очень порядочные люди. Они прилагают максимум усилий, они очень искренни, большинство из них — молодые волонтеры, получающие оплату полным пансионом, т. е. работающие за питание и проживание… Но всем им не хватает чего-то важного, и отсутствие этого чего-то болезненно очевидно для всех, кто помнит настроение добровольцев Маккарти в 1968 году.
Те люди были рассержены. Кроме того, тогда всех не покидало ощущение короткой передышки, витавшее в Нью-Гэмпшире. В кулуарных ночных разговорах в «Вэйфеарер» многие сотрудники Маккарти говорили, что это, вероятно, будет их «прощальной гастролью внутри системы». Были и те, кто признавался, что они бы лучше подсели на дурь, но были захвачены драматизмом, настоящей мужской силой «безнадежного вызова» Маккарти.
Национальным пресс-атташе Маккарти в то время был Сеймур Херш, который покинул кампанию в штате Висконсин и назвал Джина скрытым расистом[27]. Два года спустя Херш снова воззвал к общественности, рассказав о месте под названием Сонгми в Южном Вьетнаме. Именно он вытащил эту историю на свет.
Пресс-атташе на уровне штата у Маккарти в том году был волосатый фрик по имени Билл Галлахер, державший свою комнату в «Вэйфеарер» открытой с полуночи до рассвета как своего рода всенощное убежище для любителей травки. Через год, когда я вернулся в Нью-Гэмпшир, чтобы написать о лыжном гонщике Жан-Клоде Килли[28], я покинул коктейльную вечеринку и поехал к Галлахеру в небольшую деревушку в Вермонте, где он был главой мини-коммуны. Он совершенно отошел от политики: у него была борода до пояса, а мысли заняты совсем другим. «Та затея с Маккарти была плохой идеей», — пояснил он. Его больше не заботило, кто будет президентом.
В этом году вы не найдете таких людей, как Херш и Галлахер, у штаб-квартиры Макговерна в Манчестере. Они бы перепугали сотрудников. Главный человек Макговерна в Нью-Гэмпшире — толстый молодой политик по имени Джо Грэнмейсон, похожий одновременно на патрульного и торговца подержанными автомобилями.
Грэнмейсон страстно желает дискредитировать Маски: «Мы не должны избирать президента, который три года назад сказал: “Ну и дела, я ошибся”… Думаю, пришло время, когда эти люди должны ответить за свои ошибки».
Действительно. Но, когда я спросил Грэнмейсона, правда ли, что он был делегатом Джонсона на Чикагском съезде в 1968-м, он попятился от меня, будто наступил на гремучую змею.
Мы встретились на коктейльной вечеринке Макговерна в деревушке под названием Кин в южной части штата.
— Поговорим об этом слове «ответственность», — предложил я. — У меня такое ощущение, что вы вляпались в дерьмо с этим выражением…
— Что вы имеете в виду? — отрезал он. — То, что я был делегатом Джонсона, не значит ровным счетом ничего. Я не работаю на него.
— Хорошо, — сказал я.
Мы стояли в коротком коридоре между кухней и гостиной, где Макговерн говорил: «Политические боссы хотят, чтобы молодежь выпала из системы… потому что они знают, что молодые люди могут изменить ее, а боссы не хотят никаких изменений».
«Все верно, — думал я. — Но как вы «измените систему», нанимая такого отсталого типа, как Грэнмейсон, управлять своей кампанией в Нью-Гэмпшире? Когда за операцию отвечает столь опытный провокатор, неудивительно, что штаб-квартира Макговерна в Манчестере полна людей, которые рассуждают и действуют, как нервные политологи-студенты на практике».
Джо не желал обсуждать его участие в съезде 1968-го. Что и понятно. На его месте я бы тоже не хотел об этом говорить. Я собрался было сменить тему, но он затолкал в рот горсть картофельных чипсов и пошел прочь.
Вечером того же дня, после коктейльной вечеринки, мы поехали в зал Студенческого союза колледжа Кин, где Макговерн обратился к большой и по-настоящему дружелюбной толпе почти в 3000 человек, едва вместившейся в зал, рассчитанный на 2000 зрителей. Уполномоченный кандидата хорошо сделал свою работу.
Основным вопросом сегодня была «амнистия», и, когда Макговерн заявил, что он выступает за нее, толпа ожила. В конце концов, впервые реальный кандидат в президенты высказался за амнистию — а этот вопрос уже становится бомбой замедленного действия почти с таким же разрывным потенциалом, как и вопрос совместной перевозки белых и черных ребят на школьных автобусах.
Оба они имеют длинные и запутанные корни, однако сегодня трудно представить себе в американской политике более острый и могущий иметь долгоиграющие последствия вопрос, чем амнистия. Речь идет не больше и не меньше как о предложении предоставить президентское помилование всем уклонистам и военным дезертирам на том основании, что сама история оправдала их. Ведь если война во Вьетнаме была с самого начала неправильной — а даже Никсон молчаливо признал это, — то трудно не согласиться с тем, что эти люди были правы, когда отказались сражаться там.
В споре об амнистии не так много места для политики. Она сводится к тому, чтобы официально признать, что американский военный истеблишмент — в связке с Белым домом и национальным бизнес-сообществом — был не прав.
Почти все, кроме Джо Олсопа, уже признали это в частном порядке… Но признать это публично — чрезвычайно болезненно. И особенно болезненно это будет для людей, которые получили своих сыновей в резиновых мешках, а также для тысяч молодых ветеранов, которым оторвало руки, ноги и яйца во имя того, что Белый дом и Эд Маски теперь признают «ошибкой».
Из-за этой «ошибки» погибли 60 000 американцев и несколько миллионов вьетнамцев. И только сейчас становится ясно, что список «мертвецов войны» будет также включать в себя сотни тысяч камбоджийцев, лаосцев и тайцев. Когда эта война войдет в учебники истории, ВВС США будут считаться самой эффективной бандой убийц в истории человечества.
Ричард Никсон категорически против всеобщей амнистии для мужчин, которые отказались сражаться на этой трагической войне. Маски соглашается, но говорит, что может передумать после того, как война закончится… А Линдси, как обычно, и за, и против этого.
Единственными кандидатами, выступающими в пользу амнистии, являются Макговерн и Тед Кеннеди. Я наблюдал, как Макговерн говорил на эту тему, когда ее подняли в переполненной студенческой аудитории в колледже Кин. Он высказывался очень остро, уверенно и, когда надо было ответить на вопрос прямо, взял быка за рога, заявив: «Да, я выступаю за нее…»
Эти слова вызвали взрыв аплодисментов. Это было очень сильное заявление, и студенты жадно набросились на него.
Затем, несколько мгновений спустя, кто-то закинул рыболовный крючок, спросив Макговерна, поддержит ли он Маски, если Большой Эд получит одобрение в Майами.
Макговерн сделал паузу, секунду или около того беспокойно поерзал за кафедрой, а потом сказал: «Да, я склоняюсь к этой позиции». Я стоял у него за спиной на сцене, глядя на толпу сквозь щель в бархатном занавесе, и фиксировал реакцию аудитории красными чернилами в моей записной книжке…