Это только при одной жизни некого фарисея, именем Гамалиил, законоучителя, уважаемого всем народом.
Так ли много хорошего сказали о Йесе?
Не подавал, не благодарил, не платил, искал рабов, угрожал, дебоширил, плевал в землю, рассказывал о себе небылицы, обращался к людям по национальному признаку, был педофилом, не упускал случая совокупится с мужьями и их женами, забирал у людей имущество, пытался рассмотреть писание, уподобляя себя избранному, не имел профессии, никогда не работал, не брал ответственности за близких, не воздавал заботой родителям, которые кормили, поили, одевали и поднимали его…
— А как же чудеса, которые он показывал? И чудеса апостолов?
— Чудо — это когда невиданное и неслыханное доселе. Он повторил то, что много раз восхищало людей до него. Тот же пророк Елисей, ученик Илии, который вернул сына матери, и двенадцатью хлебами накормил армию. И воду переходили, которая расступалась, когда ударяли по ней милотью. Невелико чудо излечить человека от слепоты, плюнув в землю и смазав борением из плюновения глаза. В народе такое чудо прозывали всегда «лихом одноглазым». Чудо — когда, не плюнув, поднимают человека, возвращая зрение и слух. А изгоняющих бесов во все времена была тьма тьмущая. Если бы космический корабль изобрел и построил — это было бы чудом. Ну, или хотя бы велосипед.
И вот…
Посидел Царь, подумал и понял: государство большое, не удержать его, если нападут с двух, а то и с трех сторон. И хуже еще, крестьянские бунты то тут, то там показали, что крепостные рабы тоже умеют становиться вампирами, и лица у них ничем не лучше его собственного. И откуда деньги в казне, если все богатства за горами лежат, куда Макар телят не гоняет. И встал вопрос: как себя уберечь, с помещиками не повздорить, и человеку дать выйти на волю, но оставить его в крепостническом рабстве. И придумал:
Во-первых, был создан первый чиновничий аппарат, который бы урезал человека во всем, что было бы ему на пользу.
Во-вторых, каждый крепостной раб за выданный ему надел в десять соток земли должен был отрабатывать помещику обязательные повинности, которые с лихвой окупали рабскую зависимость человека, оставляя его в том же положении, в каком он был. Он даже уехать не мог, ибо был связан круговой порукой, а все дороги и прогоны и водопои должен был оплачивать дополнительно.
Вот такая была свобода!
Глупо думать, что вампир добровольно откажется от кровушки. И пока человек не поймет, что болезнь у него в уме, он свободным не станет. Вампир поставлен над человеком, и пока ему, как следует, в клык не наподдашь, не отцепится. Каждый Царь думает: «как бы мне, оставаясь Благодетелем, народ закабалить на себя, и чтобы милые вампиры на меня не поднялись?!»
— Человек никогда свободным не станет, — уверенно высказалась Манька. — Он умом понимает, что ему гвоздь нужен, железный обруч на колесо, то же мыло, соль и спички. На новую землю надо кузнеца сманить, жениха для дочери, жену для сына, три-пять коров и табун лошадей, чтобы и поле вспахать, и лес из лесу вывезти, и сбегать, если что, поискать, нет ли где поблизости железа.
— Могу подсказать: на себя посмотри. Каждый Благодетель — вампир, если покупает человека обманом. Со Спасителем, конечно, недалеко уйдешь. Но с Дьяволом-то, кто держит? Разве я не знаю, где у меня железо запрятано? В мире нет цены, которую дал бы человек за себя и за своих близких — и молит оценить дешевле, когда приходится выкупать себя и близких у вампира. Купить можно только раба, а не раб не станет думать, что кто-то купил его, сколько бы за него не дали. Забери себя, близких и свое имущество — и иди своей дорогой.
— Хы-ы-ы… — загоготала Манька, с сочувствием посматривая на Дьявола. — А как далеко он уйдет? Хы-ы-ы-ы…
Но Дьявол даже не обратил внимания на ее гогот.
— Далеко, если заберет с собой гроб с Благодетелем, который тот для него приготовил. Бить и плевать не запрещаю же. Но когда говорю «убей!», поправочку вставляю: «так, чтобы не было обезображено лицо брата!» — по Закону. Знания плюнут в вампира точно так же, как вампир ими плюет в человека.
Манька тяжело вздохнула.
— Сложно это все. Люди по-своему толкуют, а ты как-то все по-своему поворачиваешь. Обзываешь нас…
— Не сложно, если помнить, что полчища врагов укрылись за спиной. Самый страшный враг всегда перед лицом человека, и раздирает надвое, и прочит беду, и готовит, облекая пророчество делами. Многие говорят: я всегда чувствую, что случится то-то — и бегут, и не находят укрытия. А посмотреть, кто просвещение понес — не судьба? Может, просто наступить надо на голову змее и вырвать жало?
Возьмем, к примеру, Благодетельницу — ворожит она против тебя, зовет пожить в земле твоей мертвеца, привечает вора, душа хватает ее за срамное место и поднимает на людях. И погонят и распнут. Но все было у тебя перед глазами прежде, чем случилось, и слышала, а не уразумела. Не оставляй ворожеи в живых, чтобы хорошо тебе было в земле твоей, отсеки руку ее, и руку мужа ее, когда дерешься с ней, чтобы не было у тебя двух гирь на земле, одна большая, другая маленькая. Гиря у тебя должна быть одна и мена справедливая.
Манька пожала плечами, задумчиво вникая в смысл сказанного. Нет, таких умных мыслей ей не поднять. Это было слишком сложно и туманно. Опять Дьявол увильнул от ответа.
И сразу задумалась: а разве Благодетельница не перед глазами, если все время выступает павой? И разве не настраивает против нее людей? И правильно, слышит. Только как поворотить радио? Оно само по себе, а она сама по себе, и Благодетельница, наверное, тоже сама по себе… Неужели же во дворце только о ней, о Маньке, разговоры? Нет, конечно… Тогда почему радио не забывает о ней ни на минуту? А если поминают, почему не обратятся напрямую? И почему люди не думают о Благодетельнице, когда ее, Маньки, рядом нет? Получается, что радио одним одно говорит, а другим другое? И откуда столько болезни, когда радио слушаешь, а не соглашаешься?
— А почему я тебя вижу, а другие нет?
— Другие… А ты о других не думай! Зато как хорошо послания мои читают! А ты не умеешь…
Манька опять тяжело вздохнула.
И то верно. Не умеет. Столько умных мыслей у Дьявола, а разве ж она хоть одну поймала, не скажи он в лоб? И сразу ясно, никаких умных мыслей у него у самого, наверное, тоже не было: почему не скажет, как подойти и сказать человеку, чтобы он сразу понял и поверил, а еще лучше помогли бы друг другу, отнеслись бы друг к другу как-то по-человечески?..
— А те, древние, которые твоей головой думали, по-твоему, почему не уходили? — отрезвила она его. — Вон земель сколько! Они-то крепостными рабами не были!
— А тут везде люди жили! Приглядись, как следует! Видишь, полосой ровной молодой лес стоит, и все березовый — поле было. Здесь место вроде бы ровное, и бугры на небольшом расстоянии — дома стояли. А тут осины, и запах какой — погост это. А тут камни ровно кто положил: большой и малые — капище, медитировали, учились с огнем играть. А тут рядком тополя, аисты на них селились, свадьбы справляли, когда две души объявляли себя перед народом. Это и был народ. Тысяча лет прошла, а земля все еще помнит.
— А почему не устояли? С твоей-то помощью…
— Они полвека оборонялись. Если бы ты знала, сколько народов, как этот, кануло в лету! У войны есть один закон: голый бьет голого, пока на имущество не наскочит. Наскочил, и все имущие поминки справляют. Полчищам мытарей обидно становилось, что ест и пьет Благодетель, и с ними готов поделиться, если наступят на человека, который тоже ест и пьет, а как делиться, отправляет к Богу своему: мол, учись лет восемь, и будь как я. В дороге незаметно, а если с одного места посмотреть, срок ого-го-го! Кто соблазнится, если взять у того человека можно, чтобы язык не показывал, и еще от Благодетеля получить? И была у них грамота, а будут говорить: нет, безграмотными были, вот мы — цивилизация, а они что?! И будут гадать, как умер народ, почему дома оставил. Как-как?! Пришли, собрали головы и ушли.
Благодетель живет праздно, он ищет благо во все дни, ему ни к чему искать то, от чего он отказался. А человек с моей идеологией возделывает мою землю пять дней, чтобы иметь кров и пищу на день шестой, когда поднимает свою землю, чтобы была она легкой и мягкой, как пушинка. Мою землю возделывать легко, я ее обрабатываю во все дни жизни моей, а земля человека немногим отличается от той, которую я поднял из Бездны. И поверили люди, что если прожить жизнь, как праздный Благодетель, встанет он передо мной, и сам подниму. И бились две идеологии не на жизнь, а на смерть.
— А почему не осталось ничего? Даже от каменного века находят.
— Все было. Но климат другой, влажность выше. Каменные дома не строили, кирпичи обжигать больше леса уйдет, берегли природу. Да и зачем народу глиняные таблички того народа, которого сам же извел? Этот народ не станет другим, если узнает, что миллионы людей умирали за другую идеологию. Даже не задумаются, почему так много в каждом веке желающих стать Спасателями, а иной народ тысячелетиями спасаться не хотел. Тень оставлял бы я от того народа, если б этот народ нуждался в тени. От того народа много находили, но народу находки не достались. На всех капищах теперь стоят церкви Спасителей, оберегая тайны того народа.
И помнит народ, и приходит на то место, и видит богатый разукрашенный дворец, со многими Благодетелями, которые обращаются к нему от имени Бога.
Манька размышляла: захотел бы тот народ пожить еще, в нашем веке?
И отвечала сама себе: немного дано человеку времени — и лучше бы не родиться. Грамотный народ сменил безграмотный и снова стал грамотным. И праведники, и грешники в немилости у Дьявола, ему не угодишь. Все суета сует.
Глава 9. Как белое становится черным. Откровения у костра
Трудно было идти. Летом не так, летом искупаться можно, всякий кустик переночевать пустит, опять же грибы, ягоды, кто с огорода покормит, грядки за постой прополола, воды наносила, поленницу сложила. После болота на дорогу не вернулись, селения остались далеко к югу. Два с половиной месяца Манька не видела людей. И запросилась бы к людям, да перед Дьяволом стыдно — не иначе, опять начнет доказывать, что ни к чему не приспособлена, в то время как… Теперь, когда не приходилось каждый день сносить боль и унижения, глубоко переживая, ровно здоровее стала, рассматривая беды, как философскую пищу.
Хуже стало в стужу лютую и мороз трескучий — подошвы так и пристают к железу. С кожей разве что отдерешь — холодно, голодно. Зима только-только начиналась, но ранняя. И сразу ударили морозы, намело снега, река местами замерзла. Хворост приходилось рубить. Который на земле собирали, лежал под глубокими сугробами. Разведет костер, а пока спит, он того и гляди потухнет.
И замерзла бы, но Дьявол проявлял себя по-человечески, помогая сторожить, будил, если догорали уголья. Ему что мороз, что жара, перепады температурные погоды не делали, но ее ужас перед морозами понимал — и раз или два обернул своим плащом распухшие и почерневшие, поедаемые гангреной отмороженные конечности. Наутро ноги зарубцевались, но к вечеру стало еще хуже. К боли она привыкла, нервные окончания отгнивали вместе с мясом, а тут новые — и снова обморожение. Плакала навзрыд и умоляла Дьявола сделать что-нибудь. И он не придумал ничего лучше, как растереть ноги снегом и полить теплой водой.
Плащ с того времени он больше не давал, разве что концом накроет, чтобы согрелась. Сказал, это его плащ, и получалось, будто он против Помазанницы с нею объединился. А в его планы это не входило.
Манька на плащ смотрела с завистью и тайно вздыхала, вспоминая, как Дьявол в один миг перемолол в порошок железо разбойников. С таким плащом и она бы, наверное, смогла!
И с пищей стало туго…
И опять Дьявол выручал: зрение у него было острое, умел высматривать беличьи запасы и знал, на каком дереве шишки не пустые или почки не тощие. Чтобы поддержать ее, рассказывал про йогинские способности сушить сырые простыни на морозе, про Ваньку-дурака, который наловчился по снегу ходить босиком и в проруби закаливался, про другие чудеса, которые даны были человеку от природы, убеждая, что нехорошо ходить отмороженной и немытой. Манька старалась изо всех сил, но у нее не получалось. Разве когда совсем ноги отмерзали, совала в снег — и они горели, как в огне. В проруби попробовала искупаться. Не оценила — ибо простудилась. И сколько бы ни убеждал Дьявол, что зубы нарастут, она не верила: каждый раз новый зуб был крепче предыдущего, но железо об этом не знало, стачивая его за неделю.
А Дьявол к Маньке прилепился, и не противно ему с ней идти. С Дьяволом тоже мало кто разговаривает, а Маньке с кем идти без разницы, лишь бы собеседник был чуть умнее. Тогда и поучиться можно. А Дьяволу наоборот: все кругом умные, учить уже нечему, — и она стала для него отдушиной, куда он складывал свои рассуждения. Он, конечно, в силу своего предназначения не мог ее ни Помазанницей назвать, ни сватом, ни братом, но то ли по дружбе заскучал, то ли еще что, а только иногда, не в смысле плоти, в смысле сочувствия и поведения, начинал именно человеком становиться.
Умер бы кто, если бы узнал, что она умела ему объяснить, что потому в государстве народ бедный и злой, что зима долгая!
Радио он, конечно, слушал, ему положено. Но он слушает все каналы сразу — в одно ухо влетело, в другое вылетело. Иногда подмигивал: — «Ох, мать, опять о тебе речь ведут!» Манька у него спрашивала: — «И что говорят?» Он ей в ответ: — «Умницей не называют!»
Манька никак в толк взять не могла, почему он, Богом обзываясь, не мог топнуть ногой, чтобы плохие люди сразу послушались. И потом, после того, как она объяснила ему, что никакой он не Бог, потому что против нечисти бессилен, когда надуется, просит:
— «Ты уж прости меня, подневольный я, у Святых Идеалов на службе состою! Так что беде твоей быть… Но, если голосить не станешь, разрешим беду как-нибудь!»
Из того, что Дьявол говорил, она понимала мало. Чтобы понять его, или Дьяволом надо быть, или знать столько же. Многие мысли свои о спутнике держала Манька при себе, стараясь не обижать его. У каждого были свои недостатки — у Дьявола их было еще больше. Но чтобы любили, надо самой уметь с недостатками любить — и она изо всех сил старалась прощать ему и то, что он не видел в ней человека, как она сама себя видела, и то, что не думал, как люди, придумывая на каждый случай свою истину, и что нечисть любил больше, чем человека, и что не умел сделать столько, сколько говорил.
Ну не мог и не мог! Зато не раз свел на нет беду бессмертный бедолага. Видел дальше собственного носа, погода была ему послушна, звери понимали…
День был похож один на другой — Манька потеряла счет времени.
Утром топили снег и пили чай на березовых и смородиновых почках. Ими же закусывая. Не зря в государстве речки называли смородиновыми — на берегах смородина всегда росла в изобилии. Иногда собирали промороженные сладкие плоды шиповника и рябины, запасая впрок. Шиповник и рябина уродились, но прилетели клесты и снегири, которые тоже любили побаловать себя сладкими плодами, обдирая дерево или куст подчистую. А еще клюква…
Целый день ползла она по снегу, проваливаясь по пояс, выбираясь и снова проваливаясь, раза три на дню останавливаясь на короткие привалы. Часто шли по реке. На льду, который сковал реку, снега было меньше. И тогда успевали пройти чуть ли не в четверо больше. Но во многих местах река не замерзала, пробивая лед быстрым течением — приходилось сворачивать и пробираться по берегу. А к вечеру, когда начинало темнеть, а темнело в лесу в эту пору быстро, находили место для лагеря. Она рубила еловые ветки и наспех собирала шалаш с хвойной подстилкой. Или попадалось такая ель, которая ветви имела раскидистые и, заметенная со всех сторон снегом, имела под собой готовое укрытие, оставалось только вход вырыть. В таком укрытии можно было помыться, обсушиться, согреться как следует. Дьявол обычно проверял дорогу, и если впереди было такое дерево, заранее сообщал об этом. Тогда она шла в темноте, пока дерево не достанет.