Троицей Манька была возмущена до предела. Каждый черт именно изображал своего героя, но в каждом из них жил человек. Но как-то так, противоположно направлено, логически вывернуто. Отвечать у меня лучше, или мне хуже оказалось не так-то просто.
— Это не человек, — долетел до Маньки голос Дьявола. — Это стены темницы создавал человек. Припасая черта на каждый случай. Иди дальше.
Еще один черт, вполне довольный своим заключением, стоял, заложив руки за спину, и надменно посматривал по сторонам. Он не жаловался, не высмеивал себя, но так она думала до тех пор, пока черт не выступил в качестве обвинителя.
— Я счастливый, я доволен своей судьбой! Посмотреть на меня, кто я, как не Бог? Сужу, ряжу, выставляю бомжей… Кому мне помогать? Зачем? Что я, дурак? Что эта бестолковая тут делает? Облить керосином и поджечь… Я вот смотрю и вижу, да разве ж это изба?!
И тут Манька, наконец, увидела, с кем он объясняется, а увидела лишь потому, что один из чертей одной фразой сыграл под нее:
— Я не умею так говорить! Я сейчас опять сбилась… — и грозно взглянула в ту же сторону, куда смотрел первый довольный собой черт: — Идите, вырвите ей сердце, если оно сочувствует глупому созданию…
А там сидела пародия на избу, с перекошенным лицом, с соломенной крышей, сделанной из перевернутого снопа, в рваной рубахе, из которой торчали щепки, и вокруг были щепки и опил, с жирными короедами… Черт сидел, и хотел бы, но не мог попросить помощи — не у кого было. Его шпыняли, подпинывали, обливали керосином…
Глаза у Маньки налились кровью: изба была такой же проклятой, как сама она — только у нее вампиры, а у избы черти! И покраснела до корней волос, боясь, что или Дьявол, или изба догадаются, о чем она думала в этот момент. Сначала надо было избу вычистить, а потом уходить с Дьяволом! Получалось, что сама она, как богатый человек, как вампир, прошла мимо бедствующей избы. Как после этого избы могли принять ее, как простят? Как вернет она доверие? И, правильно, что не сказал ей Дьявол об избах: ах, Манечка, там две избы умирают, не пожалеешь ли, а они за это понесут железо твое на себе, накормят и переночевать пустят, и будешь ты у них как добрая хозяйка! Это не о покойниках он говорил, когда заявил, что с мертвецами за ручку не братается! Это она мертвец — у барана всегда ум мертвый! И потеряла она избы, идет к ним человек… Благодетельница и идет — это она им добрая хозяйка, это ее они идут встречать!
— Мрази, суки, падаль — пошли вон! Твари! — голос у Маньки дрожал, она крепко сжала кулаки. И сразу брызнули от обиды слезы. Ей нестерпимо захотелось обернуться, и защитить черта, который уже успел погореть.
Но черти, вместо того, чтобы растаять, вдруг начали расти на глазах, быстро увеличиваясь в размере, и стояли за спиной, как материальные объекты, намного сильнее и здоровее, чем она. Манька попробовала взять себя в руки, но слепая ярость на чертей, которые легко провели ее и обиды на саму себя, потерявшую избы, хлестали из нее, как горние потоки, смывая благоразумие. И вдруг она почувствовала, как ее ударили по голове, да так сильно, что искры из глаз посыпались.
— Ох! — схватилась она за голову и обернулась, не сдержавшись, чтобы посмотреть нормальным глазом …
Никого не было. И пещеры не было.
А стояла она непонятно где — кривые-косые линии, и вся она немощная и убогая…
От ненависти не осталось и следа, только чувство, что ненавистников, с омерзением оплевывающих ее за спиной, было много больше, чем когда она раскрыла секрет избы.
Мысли были.
По крайней мере, одна их них. Но как будто не ее, а самая ближняя зависла и торчала в голове, как вбитый гвоздь. Чувствуя присутствие мыслей, Манька не имела о них ни малейшего представления. И каждая мысль силилась пробиться и стать ею и захватить тело, а когда она замечала ее, мысль промахивалась и принимала расплывчатый, закрытый пеленой вид, напоминающий Бабу Ягу. Манька забыла, кто она и куда идет — осталась только та Манька, которая всю жизнь околачивает груши возле дома богатого человека, припертая к стене, окруженная его домочадцами, которые пытаются искоренить зло и избивают ее…
«Что меня понесло? Куда меня понесло? — удивлялась она сама себе. — Какой Дьявол меня принес в этот дом? — мысль оборвалась, и Дьявол стал исчезать из памяти. — Дьявол? Дьявол? — она наморщила лоб, пытаясь вспомнить образ, чье имя было на губах.
Имя ушло в небытие.
— Откуда у меня взялась надежда, будто я как человек? Позавидовала!.. Да ведь это избы Благодетельницы, а я матушку ее…
Манька казнилась, и было ей мучительно стыдно за бесцельно прожитые годы, потому что хуже, чем она, вряд ли жил на земле человек, который бы вошел в чужую избу и показал зубы. Воры и те на место хозяина не метят!
— Продажная тварь, оборванка! Совести у меня нет! Железо на себя напялила, да разве железо люди несут положить перед Благодетелями?
Такого стыда Манька в жизни не испытывала, стыд был как прозрение.
— Кто я, чтобы голосить на всю страну и высмеиваться перед людьми, что муж Благодетельницы моими мозгами государем стал? — спрашивала она себя и не находила оправдания. — С чего мне это в голову-то взбрело?
Горячее раскаяние заливало краской уши и лицо, сжимая сердце.
— Иду плюнуть на ангела помазанного, да разве я достойна жить?
Маньке стало тоскливо. Внезапно нахлынули мысли о самоубийстве. Ум не высказывал протеста, будто сам посылал ее оборвать нить, связующую ее с землей, с жизнью. Мысли набрасывались, как стая одичавших псов.
— Да могу ли я с наиважнейшей женщиной государства, с идеальной женой и матерью, тварь безродная, сравниться? Величества-то — и есть два голубя! До того умна, что передачи ведет на всю страну — и глаза у нее словно яхонты… словно лебедь плывет, рученьки ее белые, точеные… Ведь о мире печется! С чего я взяла, что она станет мною интересоваться? Ведь кумир миллионов!.. Это ж надо было так высоко взлететь, чтобы голову потерять?!.
Манька видела мудрость Благодетельницы каждую свою минуту, и проклинала себя за то, что выдумывала, будто не хуже, и ум отказывался верить, что есть Дьявол, избы…
Их не было ни в сердце, ни в уме.
Она уже не сомневалась, что ум у нее не свой, и своего не осталось.
— А что ум-то тогда, если я не думаю, но думаю? — произнесла она вслух, и тот, кто играл головой, примкнул к нетопырям.
И тут же потеряла нить рассуждения…
— Люди понимают счастье свое! — завистливо подумала она, и ей стало обидно за бестолковую жизнь, но не внутри, а снаружи, будто обида повисела перед нею, как выстиранное белье.
Все шло к тому, что она или зрила в корень, или нечисть проникла внутрь ее. Похоже, кровососы присосались к ее сознанию и пили, как пьют человека комары, не прибегая к ранее испытанным средствам, когда расстраивают сначала, а только потом угрожают и высмеивают.
Черти оказались хуже, чем вампиры!
Будто она пришла на чужой праздник с завязанными глазами, и виновник торжества опознал в ней незваного гостя.
Собственный ум саму ее никак не воспринимал. Она была — и ее не было.
Манька поймала себя на мысли, что, наверное, именно так человек сидит на своей могиле и стыдится себя. Помимо ее воли, ум соглашался со всеми мысленными посылами, и стоило ей выразить протест, как во всем теле вставала боль — и искры сыпались из глаз, а протест тонул в хоре обличений. Мысли проплывали перед нею, давая всласть налюбоваться ими, но их языка она не понимала, слова сливались и наползали, проглатывая начало и окончание, и десятки новых выползали из марева, чтобы украсить собой ее голову.
Как выйти из этого состояния, Манька не знала. Убоявшись перестать существовать в подлунном мире, лишь упрямо твердила: «Я — Манька! Я — Манька!»
Но перед лицом ужаса, который творился в ее голове, она была беспомощной, он не отпускал ее.
«Я умерла! — подумала она смертельном унынии, уже не сомневаясь, что судный день предстал перед нею во всей красе. Она горела и плавилась, исторгая из себя геенну воплями чертей на самом видном месте посреди кладбища, за забором, который исключал всякую живую мысль, кроме этих… И меньше всего в этом момент ей хотелось бы, чтобы ее судил Спаситель, который исключил ее из жизни, потому что она не давала ему плода — сама ела…
— Дьявол! Дьявол! Помоги! Дья-а-авол! — позвала она самого несуществующего Бога, который был тоже изгнан начальниками — так ведь и она не имела со своей головой ничего общего! Мысль о Дьяволе вышла от нее самой, и на мысль тут же набросились другие мысли, высмеивая ее.
«Какой Дьявол? Откуда Дьяволу взяться? — подумала Манька чужой головой, и опять поняла, что с умом не дружит. — Но был же, был, вот же башмаки железные на ней и…
И башмаков железных у нее не было, босые ноги, все в язвах и струпьях, как у нечисти, лишенные живого места, со сгнившими ногтями, как у покойников, с оголившеюся костью…
— Господи, и зачем я надела эти железные башмаки? — Манька смотрела на ноги в ужасе. — Чтобы умереть? А как же живая вода? — снова где-то поднялась мысль. — Здоровая же была!?»
«Помолись! Помолись» — прикатила мысль, обращаясь с ней, как с какой-то рабыней, грубо схватив за голову, пригибая к полу, так что захрустели шейные позвонки.
И опять пришла боль…
— Манька! — громко позвал ее Дьявол со спины, там, где она видела чертей.
Судя по веселому голосу, он явно наслаждался ее беспомощностью. Но она обрадовалась: Дьявол задвинул все мысли назад, откуда прозвучал его голос и вернул ее обратно в избу, в пещеру.
— Люди, думаешь, удивляются, когда высмеиваясь чертями. Они себя не помнят! Черти задом наперед деланные — посмотри за спину! Кто твою голову чемерицей кормит!
Голос ушел, но некоторые мысли остались за спиной.
Манька села, обхватила коленки, настраивая затылочное зрение. Сил не хватало. Она боролась сама с собой: мысли вопили, что им никто не нужен, не нужен Дьявол, чужая она избам, которые имущество недостойное, и жизни нет ни у нее, ни у изб. Она спрашивала себя вновь и вновь: а какая есть жизнь, за которую бы стоило ухватиться? И не находила ответа. И опять стало ей больно и одиноко, и пусто, как раньше, перед тем, как решиться на отчаянное путешествие, когда мучилась она в сомнениях, проливая по ночам слезы на соломенную подушку.
И вдруг заметила, что боль идет не от нее. Она будто лежала где-то позади и внизу, и только с правой стороны. Кто-то холодно согласился и поставил на ней крест, приговаривая ее к беспросветной ненужной жизни, в которой она должна влачить жалкое существование, не должная прыгнуть выше себя с крестом.
Или умереть…
Пещеру она увидела не сразу, потому как стоял там невообразимый шум, галдеж и гам. Черти скакали, махались, орали и гонялись друг за другом, и, казалось, что на нее они внимания как раз не обращают. Их было много. У Маньки появились сомнения, что ее хватит на всех, — тут бы за год управиться! А черти рассматривали себя… сами! И пристраивались к ней сзади и орали во всю глотку прямо в уши.
Наверное, и тут Дьявол был прав! Черти не виноваты, они лишь использовали шанс быть услышанными. И каждый старался протолкнуться без очереди, расталкивая остальных. Драки шли по всему периметру пещеры. Самые догадливые приберегали камень, вытаскивая из-за пазухи, швыряли в нее, когда произносили речь и довольные прислушивались, помянула ли она их темницу. Она догадалась, что к черту надо подходить наоборот, доставая его какими угодно словами, но по теме, импровизируя на ходу и вынуждая обратить на себя внимание, или может быть, найти слова, которые держали его в темнице, но так, чтобы самой не загружаться чертом.
Манька присмотрела небольшую группу чертей и пошла задом в их сторону.
Остальные, заметив, что она выбрала исключительно примерных, начали рассаживаться группами, прислушиваясь к тому, что она говорит, завели речи, перекрикивая друг друга. В пещере снова поднялся невообразимый галдеж. Нетерпеливые нет-нет, да и швыряли камни, показывая свое местонахождение. Но Манька уже не обращала внимания на боль. Она приблизилась к группе чертей, внимательно прислушиваясь к тому, что они говорят. То, что происходило между чертями — было что-то вообще несусветное. Казалось, что сами черти думают так же, вытаскивая на свет божий какой угодно бред.
— Молодец, что ты меня бьешь, — утверждала черт, женского полу, — а когда ты меня деньгами, я не знаю, как людям в глаза смотреть! Я ведь ворую, и ворую у всех. А ты у меня самый доступный, потому что любить меня стараешься. Но деньги и любовь несовместимые. Всю жизнь я тебе поломала, всю жизнь я тебя обманываю, рога наставляю, перед людьми тебя высмеиваю, — и никаких сомнений у тебя не должно быть!
«Это что за ерунда?» — подумала Манька и поняла, что умом тронуться уже никогда не сможет, потому что дальше трогаться было некуда…
— Я не имею ни малейшего желания любить деньгами! Меня вполне устраивают побои, которыми я кормил бы тебя, но только мне пора идти к жене и деткам. Позвони, пусть я еще не женат, но столько лет убитых с тобой показали мне, что жить надо как люди городят огород! В бедности и в богатстве, в болезни и во здравии, аминь! Спасибо, что кормила меня все годы, не заслужила, но Бог с тобой!
— Откуда деньгам-то взяться, я ж нищаю с тобой день ото дня. Чем Бог пошлет, чем бог пошлет… Уж куда послал! Без тебя все одинаково хорошо!
— Я Бог! Я, я, я! Можно мне сказать? Я никому не дал бы, а сам себе, пожалуйста! И вам и тебе… А ты не думай, снимешься в кино, и будет тебе!
— Какое кино? Они тут белены объелись? — удивилась Манька, подозревая, что жизнь обывателей пещеры вполне могла протекать именно в такой объективности. Черти — что с них возьмешь! Но группа чертей вдруг начала бледнеть, исчезать, и опять пещера стала чуть светлее.
Чертового народу собралась тьма тьмущая. Они сбились в большие группы, где каждый перебивал другого, не давая высказаться до конца. Маньке приходилось слушать их всех сразу. Между тем, в полную силу заработала радиостанция, перебивая голоса чертей, и выставляя свою версию темницы. И черти сразу начинали извиваться, как ужаленные, завывая под радиоканалы, устрашающе вырастая в размерах.
Манька остановилась посреди пещеры, не имея представления, что ей делать дальше. Каждый черт требовал отдельный взгляд. Хуже, что радио покрывало чертей черным защитным слоем, и расслышать их она уже не могла. Голоса Радиоведущих не умолкали для вздоха и выдоха или коротких передышек между словами.
«Миссия провалилась!» — обреченно подумала она, растерянно подсчитывая количество чертей, сидевших друг на друге. И когда только Баба Яга успела их все усадить за решетку?!
— Манька, поиметь надо всех, — услышала она снова настойчивый голос Дьявола, в тоне которого читался смех и довольство, но его самого нигде не было, а голос летел, пролетая сквозь чертей и стены пещеры. Сам он все еще возился с печью, судя по тому, как подгонял кирпичи, постукивая по каждому. — Давай, носись, дерись, плюй, горюй вместе с ними, но делай это как человек!
— Как?! — упавшим голосом спросила Манька, не выпуская пещеру из виду.
— Денег проси, взаймы и насовсем давай, сокровища, а еще любовь, послушание, презрение, голод и нищету! — посоветовал он. — Нечисть движима выгодой, когда лепит черту темницу! Темница сама собой ничего бы не представляла, если бы не была болячкой для человека… Или тех же изб!
— Ладно, попробую… — фраза, произнесенная вслух, показалось ей искусственной, но она сработала: — Кому нужны деньги?
— Мне!
— Мне, мне, мне! — сразу отозвались из нескольких мест.
Некоторое время происходила раздача. За неимением денег, Манька просто придумывала их, протягивая пустые руки, но черти или подыгрывали ей, или в самом деле что-то видели, и вели себя соответствующе.
— Откроюсь, я знаю, что ума нет — у тех, кто деньги ищет, но я всегда думаю о них! — прослезился один из чертей, забирая с руки ее пустоту, и тут же растворился, лопнув, как мыльный пузырь.
— Откуда?! Я сам бы взял! — вторил ему второй, стоя в очереди.
— У Бабушки Яги что ли займешь? — посмеялись над ним.
— Ну, найди деньги! Найди! — слезно вопила чертениха, мечась по пещере, заламывая руки. — Они убьют нас! Они убьют!