В санатории я сделал все так, как советовала мне ты, драгоценная моя. Сразу же пошел к главному врачу и попросил хранить в секрете то, что здесь отдыхает Вольф Мессинг. Я всем представляюсь как Владимир Григорьевич. Главный врач пошел мне навстречу, но в горсти чищеных орехов всегда найдется скорлупа. Меня узнал один из отдыхающих, инженер из Куйбышева. Он был на моем выступлении и хорошо запомнил меня. Хуже всего то, что прежде, чем поговорить со мной, он рассказал обо мне всему санаторию. Если бы он сперва подошел бы поздороваться со мной, то я бы внушил ему, что он ошибся. Но как внушить всему санаторию? Уже и в городе на меня начинают оглядываться. Не сегодня, так завтра мой приятель-фотограф тоже узнает, кто я такой, и начнет спрашивать, в каком году его дочь выйдет замуж. Он только об этом и думает.
После завтрака я быстро ухожу на процедуры, после обеда, не заходя к себе, ухожу, точнее – убегаю в город, но после ужина мне некуда деться, и вот тут меня начинают осаждать отдыхающие и сотрудники санатория. Отказывать я не могу, особенно если люди спрашивают о пропавших на войне родственниках или о тех, кто тяжело болен. Надо сказать, что по пустякам меня не беспокоят. Люди приходят с тем, что их давно мучает. За вечер я устаю так, будто даю два выступления подряд. Рядом нет тебя, моей верной помощницы, и, кроме того, на меня давит та боль, с которой ко мне приходят. Я переживаю за каждого пропавшего или больного так, будто это мой родственник, ночью долго не могу заснуть, потому что думаю о своих. Очень часто приходится лгать. Я не могу сказать, что дни больного сочтены или что брат или сын погибли на фронте. Сказано – да будет проклят тот, кто дает ложную надежду, но это утверждение нельзя относить ко всему без разбора. Пусть лучше надежда скрасит последние недели жизни больного и его родственников. Пусть она скрасит последние годы жизни матери. А вдруг? Иногда же, пусть и очень редко, мой дар подводил меня. Может быть, он и сейчас подводит. Я не могу увидеть человека и решаю, что он мертв, а на самом деле он жив, просто я не могу его увидеть… Кто я такой, чтобы выносить приговор? Уже решил, что в следующий раз, когда мы вместе с тобой поедем в санаторий, я одолжу у кого-нибудь из наших знакомых артистов накладную бороду и усы. Получается парадокс – я сбегаю в далекие горы, надеясь отдохнуть, но мой дар и здесь не дает мне покоя. Мой сосед в столовой – профессор-химик из Ленинграда. Искренне завидую ему. Когда его спрашивают о работе, он вежливо отвечает, что не имеет права о ней рассказывать. Человек приехал отдыхать и отдыхает. Я-то знаю, что на самом деле он преподает в университете и ничего секретного в его работе нет. Просто он не хочет, чтобы к нему обращались с просьбами посодействовать в поступлении. Как жаль, что я не могу ничего внушать самому себе. Иначе бы в последний день я внушил бы, будто замечательно отдохнул.
Мой приятель фотограф, да, забыл написать, что его зовут Исааком, водил меня показывать дворец брата последнего царя, который умер здесь от туберкулеза[24]. Я и представить не мог, что здесь есть дворец царского брата, но вот же – он есть. Прошло много лет, сменилась власть, но местные жители до сих пор гордятся тем, что здесь отдыхал царский брат. Наверное, потому, что больше никто из известных людей здесь не отдыхал. Себя я к таковым не причисляю и не думаю, что много лет спустя здесь кто-то вспомнит обо мне.
Да, вот еще что. Исаак рассказал мне радостную для всех нас новость, которую ты, конечно же, уже знаешь[25]. Пусть всем нам будет счастье! Мой отец непременно добавил бы: «Всем по стольку, а нашему дому еще немножко». Что нужно человеку, кроме счастья? Мне приятно сознавать, что дело, начатое Герцлем[26], получило достойное завершение. Смотри-ка, а у этого великого человека тоже, как я думаю, был дар вроде моего. Я помню, что он предсказывал случившееся примерно в это же время[27]. Сердце радуется – как же хорошо, какая отличная новость. Мы с Исааком выпили немного вина по этому поводу. Местные евреи делают свое вино, и оно у них похоже на вино, а не на уксус. Одна лишь мысль омрачает мою радость – почему это не случилось хотя бы пятнадцать лет назад? Столько человек остались бы живы! Увы, прошлого не изменить. Гоню от себя мрачные мысли, говорю себе – хорошо, что хотя бы сейчас это произошло. Восемнадцать веков должно было пройти, чтобы все вернулось на свое место![28] Мы с Исааком поспорили, сколько поколений умещается в восемнадцать веков. Он считал по три поколения на век, но я доказал ему, что надо считать по пять. Каждые двадцать лет – это новое поколение. Получается, что девяносто поколений прожило в изгнании! Девяносто! Представляю, какая радость царит сейчас во всем мире! Еще раз поздравляю тебя, драгоценная моя!
Забыл написать еще об одном хорошем здешнем обстоятельстве. Кормят в санатории замечательно. Если бы драгоценная моя была бы рядом, то не смогла бы ни в чем упрекнуть здешних поваров. Мясо они готовят, как положено готовить мясо, печенку – как печенку, курицу – как курицу. Ничего не передерживают и не подают полусырым. Лишь на вопрос о том, есть ли в пюре молоко, я получил от официантки немного резкий ответ, но ее резкость была вызвана непониманием сути дела. Она решила, что я привередничаю. Когда же я объяснил ей, что евреям нельзя смешивать в одной трапезе мясное с молочным, она извинилась. Странное дело – все вокруг знают, что евреи не едят свинину, но то, что нам нельзя мешать мясное с молочным, не знает почти никто. А уж о том, что крольчатина не кошерна, я даже вспоминать не стану.
В санатории есть можно, а вот в городе лучше и не пытаться. В городе хорошо пить кофе, здесь его готовят замечательно. Получается очень крепкий и ароматный напиток. Еда же вся острая, совершенно мне незнакомая, очень часто жирная. Изжога от такой еды гарантирована. Правильнее всего делать как я – питаться в санатории, а в городе пить кофе и наслаждаться запахами мяса, которое готовят на углях. Мясо это для меня на вкус слишком сухое и жесткое, но пахнет оно, когда готовится, замечательно. Исаак рассказал, что здесь даже в годы войны не испытывали голода, потому что все ведут свое хозяйство. У Исаака, несмотря на то что он фотограф, причем – единственный в городе, так что без дела не скучает, тоже есть хозяйство. Большой огород, размером с маленькое поле, почти такой же сад, овцы, козы, куры. Вспомнив детские годы, я немного обсудил с моим другом хозяйственные вопросы, за что был удостоен почетного звания «Еврейская голова». Исаака удивило, что приезжий из Москвы кое-что понимает в сельском хозяйстве и умеет отличить яблоню от груши, когда на деревьях нет плодов. Я, конечно же, не обладаю такими познаниями, как мой несчастный отец, и многое уже позабыл, но поддержать разговор о видах на урожай могу. Из своего винограда Исаак делает замечательную пейсаховку[29]. Он угостил меня тем, что осталось от праздника, мне очень понравилось. Не думай, дорогая моя, что я тут только тем и занимаюсь, что пьянствую. Большей частью я пью лечебную воду, а все остальное позволяю себе по чуть-чуть. Исаак рассказал мне, что местные эту воду не пьют, а принимают ванны с ней при болезнях. Я пишу «ванны», но вместо ванн здесь используют обычные бочки. Бочку несут к источнику, набирают туда воду, приводят или приносят (это уж как Бог распорядится) больного и сажают на некоторое время в бочку.
Вчера вечером здесь была гроза. Гроза в горах – невероятное по своей красоте зрелище. Я стоял у окна и смотрел, хотя мне было не по себе. Но любопытство пересилило страх. Было такое впечатление, будто мир раскалывается надвое. А потом хлынул такой ливень, что мне показалось, что вода сейчас смоет весь городишко вместе с нашим санаторием. Но спустя каких-то полчаса ливень закончился, ветер стих, стали видны звезды и наступил такой покой, будто только что не было ни грозы, ни ливня. В такие минуты особенно остро ощущается величие Бога и ничтожность всего мелочного, суетного, ничтожность всего несерьезного, которое почему-то кажется нам серьезным. Я не мог заснуть до утра и много думал. Большей частью я думал о тебе и о нашей любви. Любовь – это то немногое, что по-настоящему важно. Люблю тебя, моя Аидочка, люблю, люблю, люблю!
Пора заканчивать, любимая моя, а то письмо не поместится в конверте. Все, кто отдыхает в санатории, фотографируются на память у Исаака, но я не стану. Зачем мне фотография, на которой нет тебя? Да и фотографируют здесь по-дурацки. Надо просунуть голову в дыру на полотняной декорации с изображением всадника, и будешь как на пачке «Казбека». Не понимаю, кому нужна эта примитивная декорация, если можно фотографироваться на фоне красивых настоящих гор? Но нет, все хотят быть «Казбеками», даже женщины, а аппарат Исаака не может, как он мне сказал, «брать панораму». Да, вот еще, забыл написать, что курю я мало, как и обещал тебе. Ни разу не выкурил две подряд и делаю большие перерывы. Натощак курю только утром, когда встаю. Без этого обойтись никак не могу. Местные курят здешний грузинский табак. Со стороны пахнет он хорошо, но этим его достоинства исчерпываются. Курить его самому неприятно – он чересчур крепок и сильно дерет горло. Возможно, потому, что здесь рубят не только листья, но и стебли.
Перечитал свое письмо, мой отчет тебе, и убедился, что ни о чем не забыл написать.
Целую тебя тысячу раз, любимая моя, и с нетерпением жду встречи.
Напиши мне такой же подробный отчет обо всем, что ты без меня делаешь. Ничего не упускай, прошу тебя. Я стану читать и представлять себя рядом с тобой. Это хотя бы немного скрасит мою тоску.
Твой В.
P. S. Главный врач угостил меня вареньем из молодых грецких орехов. Это невероятно вкусно. Я и не знал никогда, что из молодых орехов варят варенье. Купил две банки этого варенья, чтобы порадовать тебя по возвращении. Уверен, что тебе понравится, ведь наши вкусы совпадают. Купил бы и четыре, но в чемодане больше нет места, а ехать с корзиной в руке я, как ты понимаешь, не могу. Вольф Мессинг с корзиной в одной руке и узлом в другой – ха-ха-ха!
В.
31 мая 1948 годаЗдравствуй, любовь моя!
Вчера полдня пытался дозвониться в Москву. Очень хотелось услышать твой голос и сказать, как я люблю тебя. Но легче, наверное, дойти отсюда до Москвы пешком, чем дозвониться. Мне объяснили, что это обычное дело. Хорошая связь есть только с Тбилиси, и то не всегда. При упоминании о Тбилиси я сразу же вспомнил те две недели, которые мы там провели. Тбилиси в этот раз я совершенно не запомнил, помню только наши ночные посиделки на балконе в гостинице. Какой-то злой рок преследует меня в этом прекрасном древнем городе. Я никак не могу познакомиться с ним. То помешало начало войны, то я был персональным гостем первого секретаря ЦК[30] и запомнил только бесконечные застолья, то я был с тобой, а когда рядом ты, любимая моя, мне нет дела до городов. Это не упрек, Боже упаси, просто говорю то, что есть. Очень жаль, что нельзя было вечером гулять по Тбилиси[31], но нам и на балконе было хорошо, правда же? Когда ты рядом, я смотрю только на тебя, когда тебя нет, я смотрю по сторонам. Поэтому я совершенно не запомнил Тбилиси, но Абастумани изучил так, будто я здесь родился. Мой дар помогает мне общаться с людьми. Мысли я читаю на любых языках, потому что мысль – это мысль. И внушать я могу точно так же, при полном незнании грузинского языка. Поэтому если я сбиваюсь с дороги (городок мал, но заблудиться в нем легко, есть настоящие лабиринты), то просто мысленно прошу первого встречного показать мне дорогу. Надо сказать, что длительные прогулки на свежем воздухе пошли мне на пользу. Чувствую себя хорошо. Отдыхать тоже получается, потому что все, кто хотел что-то у меня узнать, уже сделали это и оставили меня в покое. Даже больше – люди чувствуют себя обязанными мне и пытаются сделать мне что-то приятное. Никто не занимает мою любимую скамейку по вечерам, мне уступают очередь на процедуры, постоянно чем-то угощают. Все сокрушаются, что приехали сюда в мае, а не в августе, когда поспевают фрукты. Увы, человек предполагает, а профсоюз располагает. Когда дали путевку, тогда и изволь ехать. Мой сосед профессор спросил меня: «А почему вы им не внушили, чтобы вам дали две путевки на август?» Я объяснил, что принципиально не пользуюсь своими способностями для решения личных вопросов. Он мне не поверил, но сделал вид, что поверил. Теперь станет рассказывать всему Ленинграду, что для Вольфа Мессинга тоже есть невозможное. Ах, если бы он знал, сколько существует невозможного для меня.
Любимая моя! Дни без тебя скучны, а ночи еще скучнее. Не знаю, уместно ли солидному взрослому человеку, которого называют «профессором», писать такое своей жене, но все же напишу. В разлуке с тобой по ночам на меня находит такое томление, что я места себе не нахожу. Чувствую себя как мальчишка, который впервые полюбил и впервые узнал радости любви. Собственно, почему – «как»? Я и есть этот мальчишка. По-настоящему я полюбил впервые за всю свою жизнь и радости любви в полной мере вкусил только с тобой. Все, что было раньше, это все равно как кусок черствого хлеба перед чолнтом[32]. Прости, драгоценная моя, за столь прозаическое сравнение, но человек, которому в детстве и юности приходилось жить впроголодь, всегда будет сравнивать все хорошее с едой. Ночью без тебя чувствую себя еще хуже, чем днем. Утром просыпаюсь с таким чувством, будто меня обокрали. Меня на самом деле обокрали – украли еще одни сутки счастья. Считаю дни, оставшиеся до нашей встречи. Скоро начну считать часы. Когда считаешь, то кажется, будто приближаешь заветный миг, хотя на самом деле – считай или не считай – раньше ничего не наступит. Без тебя мне плохо, драгоценная моя Аида. Даже не представлял, насколько мне будет плохо.
Хотел порвать написанное, но потом передумал. Я не ною, я не жалуюсь, я просто хочу другими словами сказать все о том же – о том, как я тебя люблю, несравненная моя. Вся моя прошлая жизнь, все эти без малого сорок пять лет, была подготовкой ко встрече с тобой. Богу было угодно лишить меня всего, что я имел, чтобы потом вознаградить меня так, как я и мечтать не мог. Не знаю, в чем заключался Его промысел. Хотел ли Он испытать меня, чтобы узнать меру моей стойкости, или же сжалился надо мною и решил наградить? Не знаю и не хочу знать. Мне достаточно того, что ты у меня есть, любимая моя! И пусть нам есть о чем грустить вместе, но грусть, разделенная с тобой, это уже не грусть. По закону жена получает половину святости мужа. У нас наоборот – я получил половину твоей доброты. До встречи с тобой я был нервным желчным меланхоликом, а ты изменила меня. Ты согрела меня, и лед, лежавший на моем сердце, растаял. Ты совершила настоящее чудо, любимая моя! Знаешь, написать обо всем можно только в письме, потому что лицом к лицу я всего досказать не смогу. Ты улыбнешься, я тебя поцелую, и нам станет не до разговоров. Ты можешь спросить – зачем говорить языком то, что сердце давно сказало сердцу? Все равно нужно говорить. Хотя бы потому, что это доставляет нам радость. Доброе слово, как кусок сахара в чае, никогда не бывает лишним. Ты свет моей жизни, любимая моя, ее смысл и ее радость. Твое появление перечеркнуло все мои страдания. Они отошли куда-то далеко, так исчезают тени, когда восходит солнце. Только встретив тебя, я по-настоящему понял слова «Мужчина, не имеющий жены, не может считаться человеком». Было время, когда я посмеивался над этим изречением, теперь же мне стыдно за мой тогдашний смех, который происходил от непонимания. Мой отец говорил: «Умный смеется над тем, что понимает, а дурак над тем, чего не понимает». Да, я был дураком и теперь уже не стыжусь признаться в этом. Ты осчастливила меня, ты вернула мне радость жизни, ты подарила мне свою любовь, дар, драгоценнее которого нет ничего на свете. Как я могу отблагодарить тебя? Чем? Я в неоплатном пожизненном долгу перед тобой, любимая моя. Надо стократ быть праведником, чтобы заслужить такое счастье, которое выпало мне, хоть я и нисколько не праведник.