– Молодец, жена, – сказал он и поднялся с места. – Ты преуспеешь в моем доме.
А потом он ушел, и лишь вязкий воздух всколыхнулся, когда он растворился в ночи.
Я откинулась на подушки, чувствуя одновременно усталость и ликование. Я задумалась о том, ощущала ли моя сестра то пламя, что я разделяла с ней сегодня. Интересно, горел ли этот огонь внутри нее и знала ли она, что это такое. Она, должно быть, молилась весь день – или семейным божествам в пещерах, или у алтаря, который она обещала сделать для меня. Ведь я почувствовала в своей душе трепет, а когда Ло-Мелхиин дотронулся до меня, я видела сияние пламени. Я не знала, что это значит и даже что именно произошло, но мне было все равно. Я слышала, как поют птицы в саду, и, хоть я не умела читать время по водяным часам, я знала, что близится рассвет. Я провела первую ночь как жена Ло-Мелхиина.
И я выжила.
II
Ло-Мелхиин приехал в пустыню человеком, а покинул ее кем-то иным.
Он отправился охотиться на львов, ибо его мать любила делать пряжу из их косматых рыжих грив, а они нападали на деревни вдоль окраин пустыни. Он ехал один, как и подобало опытному охотнику, но Надаркви Зоркий наблюдал за ним с красных скал, а рядом стоял Сарейя Быстроногий, готовый в любой момент броситься на помощь Ло-Мелхиину.
Одни говорят, что в тот день Ло-Мелхиин встретил в дюнах злого бога. Другие говорят, что он заключил сделку с демоном. Скептики, оторвавшись на мгновение от своих мраморных табличек для письма, заключили, что он перегрелся на солнце. Бог ли, демон ли, хворь ли – значения не имеет. Истинной причиной был я.
Увидев его, я понял, что он должен стать моим. Он был выше большинства своих соплеменников, плечи его не были согбены тяжким трудом, ему никогда не приходилось самому молоть себе зерно. Одежды его были из лучшей ткани, а в глазах его горело нечто, говорившее о власти. Я возжелал получить это, как желал прежде красивых вещей. И я завладел им.
Разум его был крепче, чем я ожидал, и мне пришлось приложить немало усилий, чтобы найти в нем лазейку. Он любил своих подданных – а их у него было немало. Он чтил свой долг. Он умел чинить доспехи и печь хлеб, хотя в силу своего положения ему редко доводилось это делать. Но в самой глубине его души, под покровом гордости за свой труд и свой дом, крылась тревога, оставлявшая глубокую расселину в его помыслах.
Он был так молод. Отец его правил так дурно. А мать его была так больна.
Туда-то я и впился зубами и когтями. Я выволок его тайные сомнения наружу, подставив их жаркому солнцу. И там, где его сердце дрогнуло, я разбил свой лагерь.
Он сопротивлялся – лучшие из них всегда сопротивляются, – но было слишком поздно. Он стал моим. Я растоптал его чувство долга и похоронил его привязанности. Я оставил лишь то, что мне было нужно. Власть. Знания. Умение править.
Когда я впервые открыл его глаза, мир стал казаться меньше, но он был моим. Воздух наполнял его легкие, потому что я так решил. Я мог бы с равной легкостью заставить его задохнуться. Стоило мне захотеть, и он снял бы с ног сапоги и обжег бы свои стопы о песок.
Я оставил частичку Ло-Мелхиина в уголке его разума, что не всегда делал с другими. Обычно люди, которых я покорял, сгорали быстро, оставляя во мне чувство голода. Но Ло-Мелхиин был другим. Он был сильнее. И мне доставляло удовольствие слышать его крики.
Я услышал рев и встал, опершись на его копье. Свое копье. Я держал копье его руками – своими руками – и ждал, пока лев подойдет ближе. Ло-Мелхиин умел убивать львов, не испортив шкуру. Он мог подарить им быструю и безболезненную смерть, чтобы затем отнести гриву своей матери, которая радовалась им даже в своей хвори.
Но неподалеку бродили гиены, и когда я метнул его копье – свое копье, – оно вонзилось в лапу льва, пригвоздив его к земле. Зверь снова взревел, на этот раз от боли. Гиены услышали его рев и рассмеялись в ответ, и хохот их раскатился по дюнам, пока они окружали раненного зверя.
Лев пытался отбиться, но гиен было слишком много, а челюсти их – слишком сильны. Они рвали златогривого зверя на куски. Шерсть, кровь и кости разлетались по песку, а они пожирали льва заживо, и ничто не могло помешать им.
Я заставил Ло-Мелхиина смотреть.
Глава 6
Я проснулась от дуновения ветерка – струйки свежего воздуха, не отягощенного благовониями. На мгновение я забыла, где спала, но тут служанка поставила у моей подушки поднос, и я все вспомнила. Я вдохнула свежий воздух, струившийся сквозь открытую дверь, которую я не успела разглядеть накануне, прежде чем тусклый свет свечей усыпил меня, и приподнялась на постели.
– Госпожа, – сказала служанка, – вы должны выпить чаю.
Должно быть, принося завтрак другим женам, она обнаруживала лишь их бездыханные тела, лежащие в шелках. Впрочем, увидев меня живой, она не выказала ни удивления, ни облегчения.
Она протянула мне чашку с такими тонкими стенками, что я удивилась, как в ней держится жидкость. Я взяла чашку обеими руками и отпила. Вкус был ужасный, и я узнала его по описанию своей матери. Это был чай, который пьют, чтобы не зачать ребенка. Ло-Мелхиин вчера дотронулся лишь до моих рук, но я все равно выпила чай до дна.
Прошлой ночью в этой комнате были силы, которых я не понимала. При мягком дневном свете было сложно все вспомнить, но проще было поверить. Я все еще чувствовала в своей груди слабый трепет и знала, что сомнений быть не может. Тот свет, что пробежал между нами, сперва от меня к нему, а потом обратно в другом цвете, не походил ни на что, виденное мною прежде. И здесь мне некого было расспросить об этом.
– Госпожа, – вновь обратилась ко мне служанка, – желаете ли вы поесть?
Интересно, ждала ли она от меня слез или жалоб? Но я лишь села, скрестив ноги, и потянулась за пиалой. Служанка поклонилась, подавая мне ее. Бронзовая посуда была прохладной на ощупь. Еда была простая, будто повар, готовивший ее, знал, что я родом из пустыни, и боялся, что от непривычной пищи мне станет плохо. Я зачерпнула хумус куском хлеба и стала медленно жевать, а служанка стояла рядом, наблюдая за мной.
Ей столько же лет, сколько и мне, подумала я, хотя кожа ее под покрывалом была бледнее моей. Она не знала столь сильного солнца и ветра, как я. Ногти ее были коротко острижены, как и у меня, а волосы уложены аккуратными кольцами на затылке. Такую сложную прическу я никогда не пробовала сделать, и я стала соображать, как бы ее повторить, но мне было не видно, как она закреплена под шелковым покрывалом. Потом я вспомнила про купальню, где меня наряжали вчера, и поняла, что мне уже никогда больше не доведется причесываться самой. Прическа королевы должна быть изысканна и выполнена чужими руками.
Когда я доела, служанка поставила пиалу на поднос и потянула за шнур, висевший у изножья постели. Раздался нежный перезвон, по сигналу которого в комнату вошли другие служанки. Они принялись распахивать ставни и окна, впуская в комнату свежий воздух, а одна из них унесла посуду. Первая служанка протянула мне руки, и я позволила ей вытащить себя из постели. Я пошла вслед за ней по дорожке, где снова услышала журчание воды. Я остановилась, сомневаясь, позволено ли это, но не услышала возражений и стала смотреть на источник звука. Я пережила эту ночь, чтобы взглянуть на него, и не была разочарована.
Это была статуя женщины, которая гордо возвышалась, опершись ногами на спины двух львов. В руках она держала перевернутый кувшин, из которого тонкой струйкой лилась вода на разноцветную гальку. Женщина была красива, но в глазах ее я заметила нечто, что мне не понравилось, что не сочеталось с ее лицом.
– Госпожа, – сказала служанка, – это мать Ло-Мелхиина. Эту статую изваял Фирх Камнедар в честь ее выздоровления.
Мать Ло-Мелхиина долго и тяжело болела. Здоровье уходило из нее капля за каплей, оставляя ее бледной, хрупкой и лишенной жизненных сил, словно брошенные на солнце голые кости. Когда Ло-Мелхиин вернулся из пустыни после встречи с тем неведомым демоном, который завладел им, он излечил ее, но теперь она больше не выходила на солнце. Интересно, знакомилась ли она с женами своего сына или же не видела в этом смысла?
– Госпожа, – позвала служанка, и я последовала за ней в купальню.
Сегодня они одели меня проще и использовали куда меньше благовоний. Они расчесали мне волосы, свернули их в кольца и закололи под покрывалом. Я не знала, что сделали с пурпурной дишдашой моей сестры, в которой я приехала сюда. Она казалась мне такой изысканной, когда я ее надевала, а теперь я даже не помнила, когда ее с меня сняли. Интересно, ее просто выбросили или отдали кому-то? А может, сохранили ее для моих похорон?
Теперь меня облачили в платье куда более тонкой работы. Шелк был почти невесомым, а стежки – такими мелкими, что мне пришлось прищуриться, чтобы их разглядеть. Служанки накрасили меня, чего не делали прошлой ночью: подвели глаза черным, а потом синим, под цвет платья. Закрыв глаза, я увидела перед собой жителей своей деревни и стала наблюдать, как они просыпаются и готовятся к дневным трудам.
Наш отец по возвращении обнаружит, что его второй дочери больше нет. Возможно, он даже будет скорбеть по мне, вспоминая девочку, которая держалась за край его платья во время потопа, и женщину, которую он мог бы в паре с моей сестрой выменять на достойный выкуп. Нашим братьям, пожалуй, нечего будет сказать. С тех пор, как по наступлении нашего с сестрой десятого лета мы оставили пастушью работу и стали проводить свои дни в шатрах, обучаясь тому, что пригодится нам в замужней жизни, мы видели их нечасто. Мысленно шагая по деревне, я прошла мимо них и направилась в шатер, где теперь спали моя мать, сестра и ее мать.
Я откинула клапан и заглянула внутрь. Вот алтарь, который соорудила сестра в мою честь. Он меньше того, что стоит в пещере, но сделан с большой любовью. Он сложен из темных камней, а вокруг них лежит пурпурная ткань, оставшаяся от платья, которое мы шили вместе с сестрой и которое я забрала у нее, чтобы спасти ей жизнь. На алтаре вместо лампады стоит сальная свеча. Такие свечи стоят дороже и сгорают быстрее, но свет от них ярче, и говорят, что божества внимательнее к такому свету, потому что он больше похож на солнечный.
Сестра стояла на коленях перед алтарем и шептала молитвы на семейном наречии. Моя мать стояла на коленях подле нее, но молчала. Лицо ее было заплаканным, и я знала, что она не будет молиться за меня, пока не сможет вложить в свои молитвы лишь гнев и надежду. Слезные молитвы предназначались для умерших – как когда мы молились за брата моей сестры, которого унес потоп, и за детей, которых потеряла моя мать. Мать моей сестры делала узелки из черной нити и выкладывала их на пурпурный шелк, чтобы придать законченный вид алтарю. Я надеялась, они не забудут, что сестре нужно новое платье. Не стоит им посвящать этому алтарю всю свою жизнь.
– Госпожа, – окликнула меня одна из служанок, и я открыла глаза.
– На мне вчера была пурпурная дишдаша, – сказала я. Слова вырвались сами собой. Это были первые мои слова за много часов. Служанки встрепенулись, но тут же совладали с собой.
– Да, госпожа, – ответила девушка, которая принесла мне завтрак.
– Я бы хотела получить ее назад, – сказала я. – Мы сшили ее вместе с сестрой, и мне бы не хотелось, чтобы ее уничтожили.
– Конечно, госпожа, – ответила она.
Я не привыкла сидеть без дела, поэтому день тянулся бесконечно долго. В моих покоях не было никакого рукоделия, а служанка, сидевшая со мной, молчала. Я кое-как перетерпела утро, потом пообедала печеными перцами, а с наступлением вечера меня вновь повели в купальню. Служанки умыли меня, распустили и расчесали мне волосы, втирая в них благовония. Меня снова облачили в шелка на столь тонких завязках, что я в любой момент могла остаться обнаженной, и отвели в мои покои.
Ло-Мелхиин, как и накануне, вошел и сразу сел, на этот раз на постель.
– Ты все еще не боишься меня, – отметил он.
– Мне все еще нечего бояться, – ответила я.
– Расскажи мне еще о своей сестре, – сказал он тогда. – Раз ты готова умереть за нее, должно быть, о ней есть что рассказать.
– Так и есть, – сказала я. – Мы вместе сшили платье, такое прекрасное, что сам король обманулся, выбрав синицу вместо журавля.
– Этого платья ей больше не видать, – сказал Ло-Мелхиин. – Если я пожелаю, его уничтожат. Я знаю, что ты просила вернуть его.
– Моя сестра сошьет себе другие платья, – сказала я. – Наш отец любит ее мать и привозит ей лучшие шелка. Мать ее не глупа, чтобы тратить их на себя, и она обучила мою сестру шить платья и покрывала, такие прекрасные, что, когда она идет на базар, никто не может отвести от нее глаз. Теперь она будет шить, вкладывая в стежки свои собственные секреты, и они станут еще могущественнее, потому что ей не придется делить их ни с кем, даже со мной.
– Быть может, я увижу ее на базаре и нарушу закон, – сказал Ло-Мелхиин.
– Не нарушишь, – возразила я. Я не боялась его, поэтому мне легко было говорить ему правду. – Купцы нужны тебе. Если ты нарушишь этот закон, они станут думать, какие еще законы ты готов обойти.
Ло-Мелхиин улыбнулся хищной улыбкой льва и вновь потянулся к моим рукам. Я снова не стала препятствовать ему, хотя на этот раз его пальцы крепче обхватили мои запястья. Я смотрела, как от моих рук к его тянется пламя, пурпурное и черное, как шелк, расшитый секретами. Кровь загудела у меня в ушах, а лампы как будто разгорелись ярче, но затем от его пальцев к моим заструилось медное пламя. На этот раз я была уверена: это не плод моего воображения. Холодное пламя было его силой, я была уверена в этом, а медное пламя было моим, и сегодня оно горело еще ярче. В глазах и в ушах у меня прояснилось, и я постаралась показать Ло-Мелхиину, что ему не удастся меня запугать. Он подался вперед и приложился губами к моему лбу. Я бы не назвала это поцелуем, но ему, похоже, этого было достаточно.
– Мы шили это платье много ночей подряд и плели свои секреты из нитей, которые не расплести, – говорила я напевным голосом, каким рассказывала старинные предания. Его пальцы не ослабляли хватку. Я чувствовала, что он хочет знать больше, хочет вытянуть из меня мои тайны, но мое пламя придавало мне сил, и я не собиралась сдаваться.
Секреты наши по большей части касались мелочей. Каких овец надо постараться включить в ее приданое, какие горшки она возьмет с собой, когда выйдет замуж и покинет отцовские шатры, какие блюда будет готовить, когда обзаведется собственным хозяйством. Эти секреты не стоили ничего, но в то же время стоили целого мира. В них была моя сестра, и я никогда не расскажу ему, какое сокровище он упустил.
Наутро у моей постели лежала аккуратно сложенная дишдаша из пурпурного шелка, расшитого черной нитью. А я была все еще жива и увидела ее.
Глава 7
В последующие дни я стала понемногу изучать жизнь дворца. Служанки, которые каждое утро приносили мне чай и свежую одежду – и которые, вероятно, будут наряжать меня в саван и петь поминальные песни, когда Ло-Мелхиину наконец со мной надоест, – были все как одна миловидны. Они носили сорочки, а поверх них – простые белые платья, того же цвета, что и жреческие одежды моей матери, но более строгого покроя. Волосы у служанок были темными, как у меня, но короче и заплетены в косу, свернутую кольцом на затылке. Я бы и сама хотела такую прическу, но каждое утро женщина, причесывавшая меня, ставила надо мной все новые опыты. Замысловатые прически давили в непривычных местах, и часто к полудню у меня начинала болеть голова. К тому же от них зудела кожа.
Служанки в купальне выглядели примерно так же, но за работой носили только сорочки. Они купали меня каждое утро, и, признаюсь, я находила немалое удовольствие уже в том, сколько воды они на меня тратили. Вода была такой горячей, что от нее шел пар, и мне казалось, что она не только омывает мое тело, но и окутывает легкие. Раз уж мне приходилось жить здесь, я решила наслаждаться всем, чем могла.
Вторая половина дня нравилась мне гораздо меньше. Я могла гулять по саду, пока солнце не припекало слишком сильно или же когда оно клонилось к закату и начинали распускаться ночные цветы, но вскоре мне надоело смотреть на одни и те же статуи с их жуткими глазами, и на одни и те же фонтаны, хоть мне и нравилось их пение. На четвертый день, когда одна из служанок собиралась было оставить меня, я ухватила ее за подол.