Приключение русских в Иностранном легионе - Львов Андрэ 2 стр.

Постепенно его ролики стали набирать пугающую скорость и на повестке встал вопрос ребром: «Тормозить или не тормозить? И если «Да», то «Чем?» Конькобежец на всей скорости вдруг стал догонять польского мотоциклиста, что маячил у него впереди и явно никуда не спешил, любуясь божественным закатом. В свою очередь, польские Фиаты, всё ещё умудряясь их обгонять, тревожно сигналили им на прощание! Но эти тревожные гудки не особо тревожили сознание мотоциклиста, а времени на раздумье у нашего, почти горнолыжника, уже точно не оставалось. И во избежание неминуемого столкновения с мотоциклистом, ему пришлось тормозить собственными ягодицами по асфальту. Падение было настолько ужасным, что его тело долго крутилось и вертелось по всей траектории «полёта», пока не вынесло прямо на центральную разметку и застыло в позе «цыплёнка табака». Польские автомобилисты старались объехать его и неизвестно, сколько бы он ещё пролежал на пыльном асфальте, но вдруг его глаза отчётливо увидели перед собой очертание грузовика, но у него уже не было никаких сил подняться на ноги. Ему удалось, лишь каким – то чудом, с перевёртыша перекинуться на встречную полосу. В это время огромная фура с прицепом промчалась, в каких – то сантиметрах от него, обдав выхлопными газами. С этого момента, сознание уже вернулось к нему, и голова стала работать быстро и чётко. Когда он увидел свет мощных фар от другой фуры, что поднималась медленно в гору прямо на него, но невиданная сила поставила нашего героя на четвереньки и он, словно собачка, стал перебегать дорогу, да так быстро, что свалился в кювет. А там его снова закрутило и покатило вниз. Очнулся он лишь под утро, вместе со щебетанием птиц вперемешку с пением петухов из соседней деревни, когда вдали, где-то на Востоке, забрезжил рассвет. Силы вконец оставили его и тупо созерцая всю прелесть восходящего светила, он пролежал не шевелясь, почти до полудня. Голодный желудок стал подавать первые признаки жизни и до слуха стал доноситься его жалостливый плач, а позже пришло и ощущение острой боли. Первым делом, Борис попробовал пошевелить конечностями, и когда это получилось, то вдруг появилось забытое ощущения радости от того, что смог самостоятельно встать на ноги. Одежда была окончательно испорчена, тело почти всё стёртое об асфальт, кровоточило. От наручных электронных часов, остался лишь браслет и нижняя крышка циферблата. Боль в теле была настолько сильна, что заглушала ту, что ранее была в порезанной ступне. Стёртая ткань рюкзака говорила о том, что именно она спасла куртку «Аляску» и это была единственная вещь, что уцелело в этой катастрофе. Пришло ощущение холода и, взвыв от боли, он попытался надеть куртку, что, к счастью, ему удалось. Благо орать можно было вволю, и он, какое – то время просто орал во всю Ивановскую, пока голосовые связки не стали давать сбой и только тогда, когда пустил петуха, он, наконец – то, угомонился. В общем, всё как в фильме «Волга-Волга»: Да ты кричи не кричи, а кричи совершенно секретно!»

На дне рюкзака он нащупал булку польского хлеба и трясущимися руками, измазанными в крови, он подносил к таким же окровавленным губам кусочки ржаного мякиша. Неизвестно, чего больше он съел – хлеба или собственной крови, так как во рту постоянно ощущался её солёный привкус. То, что язык не был прокушен зубами, вселяло хоть какую – то долю оптимизма и уверенности на скорое выздоровление. Умывшись в ручейке (или в сточных водах?), что убегали мимо него вниз по канаве, наш путник не рискнул выходить на трассу, дабы не привлекать внимания, и, слегка пошатываясь, поплёлся вниз с горы по пересечённой местности, через поле с молодой пшеницей, до ближайшего леска, что виднелся вдали. Добравшись до спасительной тени, он отлеживался, какое-то время, благо, что рядом была кем-то из местных вырыта ямка, доверху наполненная прозрачной и очень студёной водой. И можно было наблюдать, не обращая внимания на время, как со дня её бьют ключи, подымаясь на поверхность небольшими водоворотами. Какой-то странный звук похожий на кваканье привлёк его внимание, и он увидел сидящую на одном из камней большую лягушку. В каком – то чисто животном порыве он, набросившись на свою жертву, поймал её и порвал на две части. Судорожно освежевав свою добычу, он стал, есть, не разбирая где мякоть, а где кости. Свежее мясо, на какое – то время придало ему сил, он испытал внутри себя странное, явно животного характера, желание «Жить!» Неожиданно на небе сгустились свинцовые тучи, и быть может сам бог Зевс в отместку за свою дочь – лягушку, стал проливать слёзы и метать свои копья. Вдруг хлынул дождь, как из ведра, прокатились раскаты грома, и разряды молнии стали взрывать всё пространство вокруг него. Несколько молний ударили в большое дерево, которое вспыхнуло алым пламенем. Чтобы не быть убитым следующим прямым попаданием, путник бросился, как мог, бежать вон из леса в сторону всё той же автострады, поверхность которой ещё не так давно он обтёр собственным телом. Дождевые потоки воды омыли его бренное и израненное тело.

Невдалеке от него показался какой-то солидный хутор и, пробравшись к нему и вопреки боли, он, ловко перемахнув через высокий забор, забрался под навес сеновала и, упав на приятно пахнущее сухое сено, сразу провалился в омут сна, или просто потерял сознание. Какое – то время спустя, оно стало возвращаться к нему и то наполовину, он стал ощущать какие – то странные прикосновения к его телу, в нос ударял резкий запах травянистых эссенций, а слух улавливал некие отдалённые звуки странного бормотания. Но веки его глаз были, словно налиты свинцом и лишь неимоверным усилием воли, ему удалось слегка приподнять их, чтобы узреть сквозь ресницы некое странное действо, разворачивающееся вокруг него: то ли сальные свечи, то ли старомодные лучины горели коптящим пламенем. И перед его лицом, то и дело мелькало страшно некрасивое, исхудавшее и до безобразия морщинистое лицо старой женщины, очень похожее на сказочную Бабу Ягу. Ему подумалось: «Только бы она меня не съела, или не вызвала полицию». Он понимал или точнее ощущал кожей то, что его чем-то обмазали, и это была явно не сметана. Тело горело так, что казалось, на него вылили ведёрко скипидара, но не было ни сил, ни желания сопротивляться действиям, да и всё это было, как в тумане и как будто его вообще напрямую не касалось. Немного понаблюдав всю эту вакханалию, он снова погрузился в сон, как будто в омут с головой. Спустя какое-то время, немного придя в себя, истерзанный путник, проснулся с первыми петухами в том же сарае, и как ни в чём не бывало, потянулся, словно после сладкого сна. Посмотрев на свои руки, которые ещё вчера были все в крови, он мысленно отметил, что не только они, но и царапины по всему телу стали покрываться сухой корочкой, а наступив на порезанную ногу, почувствовал облегчение. Он оказался совершенно голым, перед ним на старомодном массивном столе, сделанном из красного дерева, стоял большой глиняный кувшин с парным молоком, а в миске лежал целый каравай чёрного хлеба домашнего производства. На старом столе была аккуратно разложена старая, но чистая и отутюженная мужская одежда. Ему было забавно примерить её на себе, ведь теперь он точно походил на местного крестьянина, если не считать поношенных и явно китайского производства, пары многоцветных кроссовок большого размера. Он не стал искать и благодарить странных хозяев, которые не только приютили и подлечили его, но ещё и какой-то чертовщиной потчевали. Ловко перемахнув обратно через забор, он бодро продолжил свой путь, прихрамывая на правую ногу. Проделав первые шаги, что показалось просто чудом после такого головокружительного падения на автостраде, Борис, глуповато улыбаясь, смотрел по сторонам и просто радовался жизни. Может всё ещё сказывалось последствие тех колдовских снадобий, которыми поили на том хуторе его хозяева, но это было неважно по сравнению с тем, что он так легко отделался.

И теперь шёл по просёлочной дороге, даже не зная толком, куда она вообще его ведёт. Над ним опять ярко светило солнышко, птички небесные мило насвистывали свои песни, ни о чём плохом даже думать не хотелось. Прошло, каких – то пару часов в пути и первые проблемы стали давать о себе знать, не только от сильной боли в израненной ноге, но и в появившихся первых кровавых мозолях на пальцах его ног. Кроссовки, растоптанные по чьей – то ступне и задубевшие от времени, стали походить на два Испанских сапога времён Инквизиции. Так что ему приходилось каждые несколько километров пути, останавливаться в каком-нибудь поле, засеянном табаком, а если везло, то и в кустах спелой клубники, чтобы поменять пластыри на ногах, окончательно сбитых в кровь. Правильно люди говорят, что «Худа не бывает без добра» и в такие минуты отдыха ему можно было, смачно затянуться дешёвой сигареткой с поэтическим названием «Популярные» и подумать о вечном в тени берёз. Кстати, о спелых плодах клубники, как только он попадал в эти райские кущи, то набивал этой нежнейшей и спелой ягодой своё брюхо до такой степени, что его начинало воротить от неё и, только эта причина вынуждала его отступить. Каждый раз, выходя снова на большую дорогу, он весь измазанный клубничной мякотью, словно вампир кровью, зарекался «никогда больше не лезть на клубничное поле!» Но как только он видел знакомые ему зелёные насаждения, обвешенные красными ягодами, то он сразу же забывая всё на свете, вновь и вновь бросался в райские кущи.

В один из вечеров, на окраине городишка Радом, крайняя нужда заставила его постучаться в ворота какого-то монастыря. И как будто во времена мрачного Средневековья, в маленьком окошке показалась откормленная свиная морда какого-то рабы божьего, со стрижкой из прошлого времени. Монах скорчил такую гримасу, словно увидел перед собой не обездоленного путника, но как, минимум, создание Ада. И вместо того, чтобы милостиво выслушать незваного гостя, тот стал неистово открещиваться, да так, что кончики его коротких пальцев, то и дело мелькали в окошке, на уровне его не очень высокого лба. И этот служитель Бога, не удосужившись вымолвить хотя бы одно слово, захлопнул окошко, за толщей тяжёлых дубовых ворот послышалась быстро удаляющаяся дробь, то ли деревянных подошв его башмаков, то ли чёртовых копыт. И такое неуважение просто вынудило нашего страждущего путника войти в стены церквушки, что стояла неподалёку от ворот монастыря, чтобы в ней пожаловаться Господу Богу на его нерадивых служителей. Внутри этого просторного помещения было уютно, тихо и тепло. Расставленные в центре длинные деревянные скамьи скорее напоминали, какую – то школу или сельский клуб для проведения партийных собраний. Разве что на древней стене, вместо серпа и молота, красовался крест. А справа от него, у самого входа, стояла какая – то лохань, из мрамора, судя по всему со святой водой и зачерпнув пару пригоршней этой водицы, он умыл своё исцарапанное лицо, которое не так давно испугало набожного монаха. Неожиданно его взгляд привлёк некий постамент, заваленный маленькими парафиновыми свечками и несколькими пакетами макарон, печенья и прочей снедью в баночках с польскими названиями на этикетках. Воистину Бог услышал его молитвы! Не раздумывая ни секунды, он смиренно подошёл к жертвенному месту и вся выложенная там святая пища, в мгновение ока оказалась в его рюкзаке. Также прихватил с собой с десяток, другой новеньких парафиновых свечек в пластмассовых стаканчиках и огромный коробок спичек. Он покинул божий дом, напоследок искренне трижды перекрестившись, повторял «Свят… свят… свят!»

Слава Богу, за то, что ещё одному божьему сыну стало хоть на время, как говаривал Сталин: «Жить гораздо сытней, а стало быть, веселей!» Да и раны затягивались на нём, как на собаке, настолько быстро, что уже спустя какую-то неделю ночных марш-бросков, он мог свободно ступать на порезанную ногу. И, вообще, закалился в пути, также убавил в весе, сбросив почти все остатки подкожного жира. Человек ко всему привыкает и, стало быть, наш герой не стал тому исключением. Обычно он шёл по ночам из-за холода, который не давал уснуть. Зато, где-то ближе к полудню, когда бравые поляки уходили обедать, он, набив свою утробу, свежей партией клубники, заваливался спать до вечера, в первом попавшемся леске. Тем более, что ночью идти по пустынным дорогам было куда легче и приятнее, ему не нужно было видеть людей, глотать пыль, слышать пронзительные гудки проносившихся автомобилей. И ночью его не спрашивали местные насчёт «Мает пан злато чи не?» На подходе к Кракову, наш путник зашёл в первый, попавшийся ему на глаза костёл, ибо ему уже полюбилось отдыхать в тиши и прохладе церковных сооружений. Присев в уголке на скамеечке, он мог вздремнуть под неторопливую и убаюкивающую музыку, исходящую из невидимого органа. Иногда за счёт бога ему удавалось пополнить свои продовольственные запасы тем, что как говорится «Бог пошлёт», но такого счастья, как в самый первый раз, ему больше не перепадало. Но, опять-таки, как говорится «Не хлебом единым жив человек!» и на этот раз ему вдруг пронзительно захотелось простого человеческого общения и, не успев выйти из храма, он наткнулся на молодого поляка, одетого в длинную рясу. Этот молодой пан был примерно его возраста, поэтому было забавно понаблюдать за тем, как молодой батюшка умеет правильно себя держать: спинка ровно поставлена, плечики расправлены и шейка в лёгком прогибе, ну а про личико и губах, на которых ещё и молоко не обсохло, вообще ничего дурного не скажешь. Особенно восхищали его большие миндалевидные глаза с кротким взглядом, что будь наш путешественник иконописцем, то немедленно написал бы с него картину маслом «Вознесение Христа». Не зная с чего начать разговор, он вспомнил сцену из фильма «Овод», где к служителям культа обращались «Падре». И не торопясь, блудный сын подошёл вплотную к этому восхитительному иноку и с совершенно серьёзным выражением лица, выпалил: «Падре! Я грешен и вся жизнь моя, как череда одних лишь прегрешений!» При этом он смиренно опустил свою солнцем опалённую голову, потупив взгляд. На что польский батюшка с сильным акцентом, но вполне на сносном русском языке, повернувшись к грешнику, сказал замечательные слова: «Тебе надо покушать, сын мой. А то у тебя не останется сил на новые грехи, чтобы однажды за всё покаяться!» Такого ответа из уст служителя церкви наш герой не ожидал и сразу же проникся к нему уважением, отметив про себя: «Из этого инока может выйти настоящий священник!» По дороге к столовой, выяснилось, что батюшка ещё не Волшебник, но только учится этому ремеслу в местной семинарии. Так болтая, обо всём и ни о чём, молодые люди дошли до столовой, что имелась при здании общежития, где и проживал местные бурсаки. Столовка размешалась в одноэтажном помещении барачного типа со стенами, выложенными из белого кирпича, что делало её похожей на правление советского колхоза, где ничего особенного не было, кроме портретов Иисуса Христа, вместо портретов Ленина. Внутри помещения стояли обычные алюминиевые столы на четыре посадочных места, окошко для приёма грязной посуды, а также присутствовали две монашки, старая и молодая, причём, последняя ему показалась очень некрасивой. Даже мухи и те, почему-то избегали это общепитовское помещение и ответ на эту странность не заставил себя долго ждать. Молодая монашка, в сером, мышиного цвета, до пят одеянии, с вытянутым вперёд корявым лицом с двумя первыми невероятно большими лошадиными зубами поставила на стол (точнее, бросила) алюминиевую миску с едой. На дне миски красовались – ложка польской квашеной капусты похожая на китайскую лапшу, без морковки, и три задубевшие картофелины средних размеров, рядом лежали два тонюсеньких кусочка чёрного хлеба, один из которых был слегка помазан маргарином, а может и сливочным маслом. «Да! От такой пищи точно и мухи с голоду дохнут, и тараканы вешаются!» – подумалось ему, но из чувства уважения, он притронулся к нехитрой трапезе. Как вдруг он увидел ту же монашку в сером, что несла на серебряном подносе приятно пахнувшую снедь под металлическим колпаком. Судя по запаху, это был жареный цыплёнок. И лишь краем глаза удалось заметить, что на блюдечке стояли, в специальных стаканчиках, пара варёных яичек, покрытых сверху майонезом, а в глубокой пиале был салатик из свежих огурцов с укропом, а также ломтики белого хлеба свежей выпечки. А в завершение – в изящном графинчике слегка плескалась жидкость, похожая на красное сухое вино. В дверях монашка столкнулась с известным нам семинаристом, который зашёл попрощаться с нашим путником. Борис, с трудом проглотив последнюю картофелину, поблагодарил будущего святого отца от всего своего грешного сердца. Монашка же проворно скрылась в дверном проёме, унося с собой поднос с деликатесами. Грустная констатация факта, что не все мы едины перед нашим господом Богом! Семинарист, ничуть не смущаясь, поведал, что так вкусно здесь кормят только заезжих попов, но никак не простых смертных. Выйдя на улицу после такого скудного обеда, наш герой почувствовал ещё более жуткий приступ голода и поплёлся восвояси, явно обескураженный таким приёмом, в обход города Кракова. В укромном местечке, он сварил последние макароны, те самые, что ему достались после самого первого и чудесного посещения польской церкви. Пришлось горько констатировать, что у него от варшавских трёх булок хлеба, остались лишь позеленевшие от плесени крошки.