– Можете пожалеть, что не попробовали, – обратился он ко мне с добродушной улыбкой, вытирая руки носовым платком. – А если бой будет продолжаться…
Но в это время послышался голос командира батальона:
– Господа офицеры, ко мне!
Мы сгруппировались около подполковника Бубнова, рассматривая карту, на которой он обвел карандашом участки рот для обороны в случае, если противник сам перейдет в наступление. Твердым, спокойным голосом отдав все нужные указания и распоряжения, подполковник Бубнов приказал двигаться дальше. Батальон начал собираться, чтобы перейти на лежавший впереди хребет и там окопаться, а полуротам нашей и 3-й роты было приказано остаться на месте в резерве. Штабс-капитан Василевич назначил вторую полуроту под моим начальством. Через минуту батальон, сверкая штыками и поднимая пыль, уже двигался колонной по дороге, которая сначала полого спускалась в широкую лощину, уставленную скирдами хлеба, и затем поднималась на противоположный гребень и там терялась в синеватом темном лесу. Видно было, как батальон, спустившись в лощину, свернул вправо и, отойдя от дороги шагов четыреста, остановился у подошвы возвышенности. В это время ко мне подскакал на взмыленном белом коне полковой адъютант и торопливо спросил:
– Где командир батальона? – Я молча махнул рукой по направлению к высоте. – По приказанию командира полка поручаю вам передать подполковнику Бубнову чтобы он со своим батальоном безостановочно продолжал движение по указанному маршруту.
Сказав это, адъютант круто повернул коня и ускакал. Я, молодой, как называли нас тогда старые офицеры, «фендрик», был польщен тем, что на мою долю выпала честь передать приказание высшего начальства. Кроме того, сознавая важность этого приказания, я сказал прапорщику Ракитину вести полуроту на присоединение с первой полуротой, а сам схватил лошадь штабс-капитана Василевича, бывшую в тот момент им не занятой, и во весь дух напрямик через вспаханные поля помчался туда, где виднелся наш батальон. Лошадь поминутно спотыкалась в рыхлой земле, тяжело дышала и чуть не падала. В то время я еще очень плохо ездил верхом и потому едва сидел в седле. Даже когда стремена выскользнули из моих ног и я в отчаянии ухватился за луку, даже и тогда прилив энергии у меня был так велик, что я начал хлестать лошадь плеткой, окончательно рискуя вылететь из седла. С некоторой картинностью я подскакал к командиру батальона и круто осадил лошадь. Спокойный, почти суровый вид подполковника Бубнова сразу укротил мой пыл, и я, невольно заражаясь его хладнокровием, старался как можно сдержаннее сказать, приложив руку к козырьку:
– Господин полковник! Командир полка приказал вам с батальоном безостановочно двигаться вперед.
Из-под насупленных серых бровей этого железного человека на меня смотрели строгие, горящие глаза. Он молча кивнул и отошел в сторону. Подъехав к своей роте, я слез с лошади и передал ее вестовому штабс-капитана Василевича. В это время вслед за гулом загремевших орудий до моего слуха донеслись откуда-то совсем близко два глухих отрывистых удара, очень похожих на пушечные выстрелы, но значительно мягче. Я оглянулся назад и увидел над лесом в нескольких сотнях шагов от нас два наполовину белых, наполовину красных облачка, которые медленно вытягивались, принимали различные причудливые формы и, наконец, растаяли в жарком воздухе. Это разорвались шрапнели. Такие невинные и нежные на вид, они несли с собой сотни смертоносных осколков. Втайне я испытывал удовлетворение. Вся обстановка пока представлялась именно такой, как рисовало мне раньше мое воображение. Все было налицо: и утомление походом, и жара, и голод, и ординарцы на взмыленных лошадях, и гром орудий, и рвущиеся снаряды… О, если бы я в ту минуту знал, что это только цветочки, а ягодки еще впереди!..
Подойдя к своей роте, я присел на зеленую травку около отдыхавших солдат, которые от усталости ничего не могли говорить. Я так же, как и все, не знал, куда мы шли, что предстояло нам сделать, близко ли, далеко ли противник. Ясно было одно, что надвигалось нечто страшное, могучее, неотвратимое…
Но вот нашего ротного командира попросил к себе подполковник Бубнов. Вскоре штабс-капитан Василевич вернулся от него со строгим, несколько возбужденным выражением на лице, подождал немного, пока подошла вторая полурота, приказал затем роте двигаться вслед за ним. Мы шли первое время по лощине, а потом, свернув налево, начали подниматься по вспаханному бугру. Утомленные солдаты шли беспорядочной толпой, согнув спины, кряхтя и сопя, с трудом вытаскивая из рыхлой земли ноги, обутые в тяжелые неуклюжие сапоги. Я тоже напрягал все силы, чтобы идти вперед, а не застыть на месте. Пот градом катился с моего лица. Устремив тупо глаза вниз, я молча шагал по пахоте.
– Фу-у ты, прости Господи! Никак не могу идти дальше, ваше благородие! – взмолился около меня какой-то солдатик с серой от пыли бородкой и жесткими, торчащими книзу усами, видно, запасной.
– Так точно, ваше благородие, оченно тяжело по «его» земле ходить, больно много гор… – проговорил кто-то сзади.
Усталость и нервный подъем взяли свое, и я крикнул с раздражением:
– А вы думаете, мне легко?! Черт с вами, оставайтесь, кто не может больше идти, а мы пойдем вперед умирать…
Эта вырвавшаяся горячая, но искренняя фраза, видно, подбодрила солдат. Они умолкли и медленно, но ни на шаг не отставая, плелись вокруг меня, тяжело дыша и вытирая с лица пот. Наконец, мы забрались на вершину холма и, взглянув вперед, застыли на месте. А впереди, на расстоянии версты, на гребне противоположной возвышенности виднелись темные массы каких-то людей, проектировавшихся на фоне белесоватого от зноя неба. Эти толпы, подобные тучам саранчи, занимали почти весь гребень и находились, казалось, тоже в оцепенении. Мы все молча смотрели вдаль на темные колонны и в первое мгновение думали, что это наши войска, не предполагая, чтобы австрийцы могли быть уже так близко. Но вдруг эти людские волны зловеще заколыхались, большие массы раздробились на мелкие группы, в разных направлениях задвигались какие-то точки, на гребне, таким образом, все зашевелилось, и через минуту отчетливо было видно, как выделялись длинные цепи и быстро задвигались в нашу сторону, делая перебежки.
– Ваше благородие! «Он» наступает! – с оттенком ужаса воскликнул один из солдат.
Сомнения не было, противник действительно перешел в наступление. В этот момент к нам подскакал на хрипевшей, взмыленной лошади казак и взволнованно подтвердил то же самое. Все засуетились. Послышались какие-то дикие голоса вроде «Ребята, ложись!..» или «Ховайся (прячься) за скирду!..»
В первую минуту я сам очень заволновался и почувствовал, как лихорадочная дрожь пробежала по моему телу, а сердце молотком застучало в груди. Увидев, что командир 4-го взвода прапорщик Ракитин отдает моей полуроте, оставленной штабс-капитаном Василевичем в резерве, какие-то распоряжения помимо меня, я не сдержался и закричал:
– Прапорщик Ракитин! Потрудитесь исполнять мои приказания, так как здесь полуротой распоряжаюсь я, а не вы!
Я бросил ему эту фразу не потому, что желал его осадить, а потому, что заметил паническое настроение солдат, испуганных неожиданным появлением и наступлением врага, и каким-нибудь энергичным действием хотел вернуть их к спокойствию и порядку. После этого я приказал полуроте рассыпаться в цепь и залечь тут же, на сжатом поле. «Вот оно начинается…» – промелькнуло у меня в голове, и я, сняв фуражку, прочел молитву, которую дала мне мать перед отъездом на войну.
Многие солдаты истово крестились. Мы лежали на откосе, обращенном в сторону противника, так что нас было видно как на ладони. Перед нами пролегала широкая с деревней Жуковом посредине лощина, отчасти закрывавшаяся нашему взору небольшим бугорком, лежавшим впереди нас в нескольких десятках шагов и вдававшимся в нее наподобие полуострова. Благодаря этому выступу была видна только часть деревни Жукова. Первая полурота со штабс-капитаном Василевичем и поручиком Пенько залегла немного правее выступа. Оттуда то и дело слышались нервная ругань поручика Пенько и его громкие команды:
– Взвод, пли! Первое и второе отделения – двенадцать, третье и четвертое – четырнадцать!.. Взво-о-од… пли!
Один за другим раздавались дружные глухие залпы, и пули с громким шипением уносились навстречу врагу. А враг упорно наступал, хотя и был еще далеко. Я не отрывал бинокль от глаз и видел, как австрийцы двигались из-за гребня сначала густыми колоннами, вероятно, по-батальонно, как потом рассыпались в цепь и бегом, уже цепью, устремлялись вниз по скату. Такими ничтожными они мне казались издали, и так их было много!.. Все равно как муравьи на своей куче копошатся, суетятся, куда-то бегут. Даже как-то не верилось, чтобы эти маленькие человечки, мелькавшие как точки, несли с собой смерть и разрушение. Вот первая цепь австрийцев словно провалилась сквозь землю, и вместо нее видна только чуть заметная темная узкая полоска. Присматриваюсь в бинокль: оказывается, они заняли свои заранее приготовленные окопы. Оттуда донесся частый ружейный огонь, прерываемый изредка методическим звуком пулеметов. Я не понимал, по кому они могли стрелять в то время, когда наши войска лежали на месте и только иногда, за дальностью расстояния до противника, давали мощные залпы. Тотчас же мне пришла в голову мысль, что, вероятно, и у них царит такое же волнение, как и у нас, а может быть, даже и больше. В это время какой-то свистящий, довольно приятный звук вроде протяжного «т-с-с-и-иу-у» или короткого «т-ци-уз-с-сть» поразил мой слух. Вдруг я услышал совсем близко от себя «в-з-з», как будто пролетела оса, и около меня в землю что-то глухо ударилось, как камешек. Это были первые пули. «A-а, уже и пульки начинают посвистывать», – самодовольно подумал я, лихорадочно сжимая в руках бинокль и всматриваясь вдаль. В воздухе опять послышался шипящий, но более сильный шум, словно с неба несся незримый метеор, и вслед за этим шагах в десяти от меня поднялся клуб пыли, полетели кверху небольшие комья земли и одновременно раздался сухой короткий треск. Это начали рваться австрийские гранаты. Эффект разрыва был слабый. Я воображал себе, что будет оглушительный гром, черный дым, визг осколков. На самом же деле ничего этого не оказалось, и в душе появилась даже какая-то маленькая неудовлетворенность. «Все это не то, не настоящее…» – говорил мне внутренний голос. Впоследствии я узнал, что австрийские гранаты вообще дают слабый разрыв. Но, несмотря на это, всякий раз, как в воздухе раздавалось зловещее шипение, в моей душе шевелилось какое-то незнакомое еще, неприятное чувство, и когда снаряд где-нибудь недалеко от меня взрывал землю, сразу как-то становилось легче и даже веселее… Многие снаряды, со свистом прорезывая воздух, впивались в землю и не разрывались. В этих случаях меня наполняло злорадное чувство, и невольно являлась сама собою бодрая уверенность, что не все обстоит благополучно у врага. И действительно, у австрийцев были видны растерянность и торопливость. Они спешили ударить нас, стараясь не дать возможности нам развернуться в боевой порядок. Их артиллерия гремела где-то далеко за лесом. Гранаты едва долетали до наших цепей, а шрапнели с бело-красным дымом рвались высоко в небе, не причиняя нам вреда и вызывая смех и хорошее настроение у солдат.
Между тем австрийцы прекратили огонь и опять устремились вниз по скату в нашу сторону. Впереди перебегали длинные цепи, а сзади подходили все новые и новые колонны, от которых почернел весь занятый ими скат. При виде этой массы людей, подобной лаве, хлынувшей на нас, и, взглянув на горсточку наших войск, растянувшихся тонкой как паутина, кривой линией по гребню соседних с нами холмов, я содрогнулся, и тяжелое предчувствие сдавило мне грудь.
«Даже если мы перебьем ружейным и пулеметным огнем половину австрийцев, то все-таки их слишком много, они задавят нас своим числом», – подумал я. Но вдруг сзади меня очень близко, сотрясая воздух так, что он слегка толкал в грудь и лицо, и заставляя звенеть в ушах, отрывисто и с каким-то металлическим отзвуком оглушительно и почти мгновенно прогремели несколько выстрелов подряд: «Тян-н… тян-н… тян-н… тян-н…» Я с ужасом встал на ноги и оглянулся назад, предполагая, что где-нибудь недалеко разорвались какие-нибудь чудовищные снаряды. Но в этот момент вновь потрясли воздух четыре сухих мощных удара, и что-то опять с неимоверной быстротой свистнуло над моей головой так, что я невольно, как подрезанный, присел на землю, и понеслось с приятным, продолжительным и постепенно замирающим шелестом вдаль. Я понял, что это, наконец, заговорила наша артиллерия, ставшая на позицию, и сердце мое радостно и трепетно забилось. Дрожащими руками я поднес бинокль к глазам и устремил взор на широкий скат, где появлялись все новые и новые волны австрийцев. Четыре белых дымка наших шрапнелей показались немного левее наступавшего врага, и сотни пуль рассыпались по полю, поднимая множество маленьких облачков пыли, как будто кто-то взял в гигантскую руку горсть камешков и швырнул их на землю. Через несколько секунд издали донеслись глухие звуки разрывов.
– Эх, маленько бы поправее, в аккурат бы в «его» цепу! – с досадой воскликнул какой-то солдатик.
Все с напряженным вниманием следили за двигавшимися как тучи колоннами противника, и каждому так и хотелось крикнуть нашей батарее: «Правее, правее пустите!» Но, видно, там тоже не зевали. Не успели еще рассеяться дымки разорвавшихся шрапнелей, как снова почти одновременно загремели четыре выстрела, и с шипением понеслись незримые стальные птицы, будто торопясь загладить свою ошибку Все, затаив дыхание и забыв о рвущихся гранатах противника, взглянули вперед. Снова мелькнули в воздухе низко над землей четыре белых дымка, и густое облако пыли, поднятое шрапнельными пулями, окутало на мгновение наступавшие колонны врага. Наша артиллерия, наконец, пристрелялась… Громкий крик одобрения вырвался у тех, кто видел этот величественный момент. Какой-то дикий восторг нашел на всех. Всяк почувствовал, что с такой могучей помощницей мы не подпустим противника. С той минуты наша артиллерия открыла убийственный огонь. Батареи стреляли очередями. Казалось, земля стонала от страшного грома орудий. Над нами ежесекундно, как ураган, проносились десятки снарядов, сверля воздух и как-то жалобно воя, и через несколько секунд издали доносились частые и глухие звуки разрывов. А там!.. Что делалось там, где чернели эти массы людей?! Там был ужас, там был ад!.. Наши шрапнели рвались одна за другой, иногда по пяти, по восьми сразу, засыпая тысячами пуль хлынувшие волны врага. Гранаты яростно вскидывали вверх черные фонтаны земли. Весь скат, который только мог охватить глаз, устилали облака желтой пыли, не успевавшей рассеяться от рвущихся беспрерывно снарядов, и сквозь эти облака, как сквозь дым, темнели наступавшие колонны противника. Я смотрю в бинокль на одну… Вот она быстро спускается по скату… Вдруг несколько белых дымков шрапнелей закружились около нее, и мгновенно она потонула в облаке пыли… Когда дым и пыль немного рассеялись, я увидел только жалкую кучку людей, которые как обезумевшие еще продолжали бежать… Боже, что это была за необыкновенная, захватывающая картина! Огонь нашей артиллерии все сметал на своем пути. Одна австрийская батарея расхрабрилась и стала на открытую позицию, но она не успела сделать и одного выстрела, как уже русские гранаты посыпались на нее, взрывая землю, разбивая зарядные ящики, ломая колеса… Через несколько минут австрийская батарея была разнесена вдребезги; на ее месте лишь валялись обломки орудий и зарядных ящиков, а прислуга оказалась частью перебитой, а частью разбежалась. Видно было, как колонны противника таяли одна за другой, уничтоженные ураганным огнем нашей артиллерии.
Враг обезумел от ужаса, ярости и бессильной злобы и, не выдержав губительного артиллерийского огня, бросился в лес, который находился правее нас в лощине, ища в нем спасения. Увлеченные метким огнем артиллерии и видя, как редеют цепи и колонны противника, мы сами готовы были ринуться вперед. Австрийцы, казалось, приостановили против нас наступление. Но не так обстояло дело на левом фланге, где развернулись третий и четвертый батальоны нашего полка. Я чаще и чаще с беспокойством начал вглядываться в ту сторону.