И Мироныч погиб совершенно нелепо и непонятно.
Служба, однако, в Забайкалье оказалась недолгой. И прервана она была телефонограммой наркома обороны К.Е. Ворошилова: срочно прибыть в Москву.
Ехал в Москву и думал: или новое назначение, или суд скорый… В стране шли аресты. Уже расстреляны маршал Тухачевский, начальник Военной академии им. М.В. Фрунзе командарм II ранга Корк, командующий Белорусским военным округом командарм I ранга Уборевич. Уборевича тоже вызвали в Москву звонком и ссадили с поезда в пути, в Вязьме, а в Москву привезли на «Маруське» и – прямо на Лубянку, во внутреннюю тюрьму НКВД… Замнаркома обороны и Начальник Политуправления РККА Гамарник был поспешно уволен из армии и застрелился. Газеты писали: «Бывший член ЦК РКП/б/ Я.Б. Гамарник, запутавшись в своих связях с антисоветскими элементами и видимо боясь разоблачения, 31 мая покончил жизнь самоубийством». Расстрелян начальник Управления по начсоставу РККА комкор Б.М. Фельдман. Командующий Киевским военным округом командарм I ранга Якир. Эйдеман, Примаков, Гай, Фельдман. Военно-троцкистский заговор… Все были признаны виновными. Измена родине… Измена Рабоче-Крестьянской Красной Армии… В составе Верховного суда, который рассматривал дело, Блюхер, Шапошников, Будённый, Дыбенко. Ошибки быть не могло. В «Правде» был опубликован полный список заговорщиков и приговор.
Вспомнилось лето 1921 г. … Тамбовщина… Операцией по ликвидации банд Антонова руководил тогда Тухачевский. Требовал жестоких мер. Выговаривал и ему, Ефремову, что либеральничает с мужиками. Вспомнился вырезанный под Злотовкой Коммунистический интернациональный отряд имени Троцкого. У многих убитых торчали вилы. В одном селе крестьяне ему рассказали: Герасим Павлович Антонов – бывший народный учитель, а с ним ещё двое – Авдеич, бывший прапорщик Авдеев, и Тулуп, парень из крестьян. Никакого зла, мол, им Антонов не чинит. А вот от губпродкомиссара Гольдина, который сидит в Тамбове и рассылает во все уезды и волости свои отряды, спасу нет. Зерно осенью из амбаров выгребли всё подчистую! А зимой от голода дети перемёрли…
С Якиром вместе служил друг детства Ефремова комбриг Д.Г. Егоров. После расстрела троцкистов 12 июня прошлого года в округе начались аресты. Даниила начали трепать по партийной линии. Нагрянула проверка. В отчётах появилось нелепое: «Враг народа…» Обо всём этом Ефремову рассказал Павел Егоров. Тогда начали думать: что можно сделать, чтобы отклонить абсурдное обвинение, спасти друга и брата. И Ефремов послал на имя С.К. Тимошенко[15], который командовал Киевским военным округом, хороший отзыв о Егорове. Он написал, что комбриг Д.Г. Егоров – честный, преданный родине офицер, что знает его с детских лет, что служил с ним вместе в Карелии во время карело-финской войны 1922 г., что ручается за него. Тогда это подействовало. Дело закрыли.
А недавно арестован Павел Ефимович Дыбенко. Судьба его неизвестна. Заместитель командующего Приволжским округом Кутяков, с которым впоследствии они вместе учились в Военно-политической академии им. Н.Г. Толмачёва, уже расстрелян. Вот уж кто любил поговорить на эту тему. Из них троих, игравших в тире на пари, на коробку шоколада, на свободе, при должности и орденах остался только он один.
В прошлом году, летом, этот громкий процесс и расстрел. «Военно-троцкистский заговор». Тогда в какое-то мгновение он тоже поверил в заговор. Но когда начались аресты в нижних эшелонах, когда люди из ведомства Ежова начали выхватывать командиров корпусов, дивизий… Ефремов хорошо знал комкора Кутякова. Какой он враг народа? Болтун – да. Но враг народа… Говорят-то другое, что Клим с Семёном испугались оппозиции, что их скоро потеснят люди помоложе. Вот и бросили в атаку свою Первую конную… Ефремов давно знал о неприязни Ворошилова к Тухачевскому. Избавился Клим от ненавистного ему «красавчика-дворянчика». В 1928 г., когда из Москвы с Казанского вокзала в запертом вагоне был выдворен Троцкий, именно Ворошилов и Будённый настояли перед Сталиным, чтобы следом за своим покровителем из Москвы убрался и Тухачевский. Что и говорить, конечно, Тухачевский провалил Варшавскую операцию, и Первая конная кое-как спасала положение. Но судили-то его не за варшавский разгром…
Поезд, наконец, прибыл на Павелецкий вокзал. На вокзале Ефремова встречал порученец Генерального штаба и тут же на машине доставил к гостинице «Москва». Обычно Ефремов останавливался у родителей жены. Клавдия Тихновна и Василий Фёдорович Воеводкины были добрыми и гостеприимными людьми и после того, как их дочь ушла к другому, начав новую жизнь, никакого предубеждения к бывшему зятю не испытывали. К тому же здесь Ефремов мог общаться с сыном Мишей, по которому очень скучал. Но теперь сопровождавший его офицер вежливо посоветовал комкору за пределы гостиницы пока, до особого распоряжения, не выходить. Ефремов тут же поинтересовался, кто, какое ведомство обладает этим правом, особого распоряжения. И тут же получил ответ:
– НКВД.
А уже через час к нему в номер постучался офицер в форме НКВД и представился следователем по делу бывшего командующего Ленинградским военным округом…
Два с половиной месяца домашнего ареста, проведённые им в гостинице «Москва», были целой жизнью. Ещё одной, чудовищной, мучительной, которую, впрочем, он прожил тоже вполне достойно. Не смалодушничал, никого не оговорил.
Два с половиной месяца следователь задавал ему вопросы, по пять-десять раз одни и те же. То ли провоцировал Ефремова на взрыв, то ли сознательно, методично ломал его, склоняя подчиниться обстоятельствам, потому как, мол, весь ход событий, все показания обвиняемого Дыбенко сводятся к тому, что он, Ефремов, тоже участник заговора против Сталина, родины, РККА. Но и у Ефремова было достаточно хладнокровия, твёрдости и убеждённости в том, что вздор не может стать правдой, если даже его повторить тысячу раз.
Пока он не мог понять, в каком качестве его допрашивают: как свидетеля или как обвиняемого. В гостиницу с Лубянки за ним приезжали на машине. После очередного допроса или очной ставки снова увозили назад, в гостиницу, в той же машине.
Особенно потрясла Ефремова первая встреча с Дыбенко. Борода и усы были сбриты. И в первое мгновение он даже не узнал своего бывшего командира. Испуганный взгляд. Дрожащие руки. Ссутулившаяся спина и будто провалившиеся плечи. И такой же дрожащий голос, которым он лепетал невообразимое…
– Прошу вас, – с едва заметной улыбкой внутреннего торжества победителя сказал следователь, – повторите то, в чём вы признались. Я имею в виду показания в отношении товарища Ефремова, которые вы подписали.
Дыбенко какое-то время молча смотрел в угол и потом, когда следователь задвигал под столом ногами, проявляя явное нетерпение, откашлялся и, не поднимая глаз, тихо, без всякой интонации, сказал:
– Признаю, что я завербован и что завербовал также своего друга, бывшего подчинённого комкора Ефремова Михаила Григорьевича. Произошло это в Куйбышеве, в апреле, в прошлом году.
– Павел Ефимович! – Ефремов вскочил со стула, но тут же услышал жёсткий окрик сесть на место, и уже спокойно спросил, глядя на дрожащего Дыбенко: – Зачем вы меня оговариваете, товарищ Дыбенко? Ведь это не поможет вам!
Когда следователь приказал увести Дыбенко, после некоторой паузы задал ему такой вопрос, который тоже, изо дня в день, будет методично повторяться все эти два с половиной месяца:
– Вы будете давать чистосердечные признания в совершённом вами преступлении?
И он твёрдо ответит:
– То, о чём вы говорите, злой навет и вздор!
И так – два с половиной месяца.
Пережитое в те дни и ночи в гостиничном номере и кабинете следователя НКВД потом долго будет напоминать о себе жуткими ночными кошмарами.
В другой раз следователь заговорил с ним иным тоном.
– Послушайте, Михаил Григорьевич, вы ведь только вовлечены в заговор. И, я думаю, суд учтёт, что степень вашей вины не столь велика, чтобы за это лишать вас всего того, чего вы добились трудом и кровью. Добровольное признание и искреннее раскаяние будут свидетельствовать в вашу пользу как самый главный аргумент во всей этой истории.
Эге, братец, смекнул Ефремов, ведь и я в тактике и стратегии кое-что смыслю. И даже академию окончил. И имею прекрасную аттестацию, подписанную самим Шапошниковым. Не тебе мне ловушки расставлять. И ответил коротко:
– Наговаривать на себя не буду ни при каких обстоятельствах.
17 апреля 1938 г. в опостылевшем комфортабельном номере самой дорогой в Москве гостиницы, после тяжких размышлений, он написал своим размашистым почерком письмо Ворошилову. Вначале он хотел обратиться лично к Сталину. Но вдруг почувствовал, что этого делать не надо. Обратившись непосредственно к Сталину, он сразу же вывел бы влиятельнейшего Ворошилова из своих потенциальных союзников и возможных спасителей. Клим, получив письмо, обязательно покажет его и хозяину.
«КЛИМЕНТ ЕФРЕМОВИЧ!
Последнее моё слово к Вам. Пусть оно будет и к тов. Сталину. Я перед партией Ленина – Сталина, перед страной, советским правительством совершенно чист. Отдавал жизнь за твердыни Советской власти и в годы Гражданской войны, и в национально-освободительной войне китайского народа против империалистов. И в любое время готов драться с врагами с такою же беззаветной преданностью и храбростью, как и раньше.
Если верите мне, то спасите от клеветы врагов народа. Их клевета, возведённая на меня, ни одним фактом не подтвердится. Я для партии большевистской был и остаюсь её верным сыном. Время и мои дела это подтверждают на любом посту и при любой опасности. В любое боевое пекло можете послать меня – или погибну смертью храбрых, или возвращусь к Вам, и Вы встретите меня с объятиями.
Лгать на себя не могу, используя Ваше ко мне отношение и исключительное внимание и заботу. Я за эти дни так исстрадался, что буду рад любому Вашему решению в отношении меня.
Я отнюдь не сомневаюсь, что если бы я был замешан в чём-либо нехорошем, я был бы прощён после того, как чистосердечно принёс бы раскаяние моё Вам, но, повторяю, наговаривать на себя просто не могу.
Прошу простить меня за принесённую Вам заботу. Мне тяжело невероятно!
Всегда Ваш – Ефремов М.
17.04.38»[16].
Ворошилов прочитал это письмо и, как и предполагал Ефремов, передал на ознакомление Сталину[17].
Потом, через месяц, он написал другое письмо – А.И. Микояну. В апреле 1920 г. они вдвоём стояли на бронированной площадке бронепоезда «III Интернационал». Бронепоезд возглавлял колонну атакующих. Они летели вперёд, юные, бесстрашные, окрылённые общим порывом во что бы то ни стало выполнить задание командования, ещё не зналя, чем закончится их атака.
И его рука невольно вывела:
«ДОРОГОЙ АНАСТАС ИВАНОВИЧ!
Обращаюсь к Вам, как к единственному боевому товарищу моему, который лично видел в боевой обстановке мою преданность…
…Убедительно прошу Вас вызвать к себе и выслушать меня. Вся клевета на меня будет опровергнута, и не будет в отношении меня в дальнейшем никаких сомнений.
…Я не виновен.
Ваш Ефремов Михаил.
20.05.38 г. (Москва, гостиница «Москва», комната № 407, тел. К 3—09–42)»[18].
То ли пришло время и Сталин решил разобраться в деле Ефремова сам и поставить окончательную точку затянувшемуся разбирательству. То ли действительно сработал энергичный А.И. Микоян, понимая, что, если следом за Дыбенко будет расстрелян и «враг народа» Ефремов, то из библиотек и программ военных академий будет изъят опубликованный и ставший классикой советского военного искусства рейд бронепоездов в операции по освобождению города Баку от мусаватистов и англичан. Среди организаторов и командиров этого рейда одним из первых значится имя А.И. Микояна. Нельзя, видимо, решил он, так расточительно поступать с героическими страницами своей биографии, которая уже давно слилась с биографией страны…
Как бы там ни было, но вскоре в кабинете наркома обороны К.Е. Ворошилова состоялась встреча пяти: И.В. Сталина, М.Г. Ефремова, К.Е. Ворошилова, А.И. Микояна и следователя НКВД.
Сталин ознакомился со всеми документами пухлой папки, представленной для разбирательства следователем НКВД. Накануне он прочитал с заключение партийной комиссии, которая напрочь отвергла обвинения в адрес Ефремова.
Начался разговор. Сталин сказал, что Дыбенко всё же упорно свидетельствует о виновности Ефремова. Как быть с этим? Ефремов тут же отреагировал, что Дыбенко находится в крайне подавленном состоянии духа, что в данном случае можно вести речь не об аргументах в пользу вымышленной его, Ефремова, вины, а о полном умопомрачении обвиняемого. Сталин вскинул глаза. И ткнул пальцем в документы, якобы подписанные Ефремовым и свидетельствующие о его участии в заговоре против Сталина и правительства.
– Я этого не подписывал, – сказал Ефремов. – Это не моя рука.
– Как вы можете это доказать?
– Я бывший гравёр. И хорошо вижу отличительные и характерные черты любого почерка, каждой буквы, – сказал Ефремов, тут же взял бумагу, карандаш и начал писать слова и буквы, сразу же поясняя, где и в чём допущены ошибки фальсификатором «документа».
Рассказывая потом эту историю сыну Ефремова Михаилу Михайловичу, А.И. Микоян справедливо заметил, что это была ещё одна битва героя взятия Баку – отважная битва за жизнь!
Ефремов настолько убедительно и настолько наглядно опровергал одно обвинение за другим, настолько бесхитростно и естественно излагал свои аргументы и приводил всё новые и новые факты, свидетельствующие о полной несостоятельности выдвинутых обвинений, что напряжённая обстановка вскоре разрядилась смехом. И ещё он был внешне совершенно спокоен. Как в бою. Это он выработал в себе ещё на батарее в Галиции. На всю жизнь. Потом, через четыре года, под Вязьмой, именно это спокойствие и умение держать себя в руках, не теряться в самые трудные минуты и будет восхищать его подчинённых. И многие запомнят своего командарма в последние дни, часы и минуты его жизни именно таким – спокойным, сосредоточенным, действующим.
Ворошилов и Микоян в один голос твердили о «плохой работе» следователя. В какой-то момент, воспользовавшись потеплением общей атмосферы разговора, Микоян воскликнул:
– Иосиф Виссарионович, освободите Ефремова под мою ответственность!
Сталин снова вскинул глаза. Улыбки исчезли с лиц. И он задал вопрос, который уже предполагал ответ, но Сталину хотелось услышать, что же скажет этот упорный и спокойны комкор, к которому он испытывал явные симпатии и в виновность которого не верил с самого начала. Он спросил:
– Скажите, верна ли версия следователей, что вы, Ефремов, могли предать Советскую власть?
– Как же я могу предать власть, которая меня, сына батрака, поставила на ноги, выучила, воспитала и доверила высокий пост командующего военным округом?! Я, товарищ Сталин, не могу предать такую власть.
И тогда Сталин снова улыбнулся. Ответ ему понравился. Он посмотрел на Ефремова и подумал: этот комкор умеет держать свою позицию.
И только в лице следователя не дрогнул ни один мускул. Дело рассыпалось. А это могло угрожать большими неприятностями и ведомству, к которому он принадлежал и которое здесь представлял, и лично ему. Ведь что стоит хозяину и этого кабинета, и другого, повыше, сказать между прочим его шефу о плохой работе следователя по делу Дыбенко – Ефремова…
– Товарищ Ефремов, – с улыбкой на изрытом оспой лице сказал Сталин. – Мы подумали и решили поручить вам Орловский военный округ. В Читу вам ехать не надо. Поезжайте прямо в Орёл, принимайте дела округа. Округ только что создан и дел там много. А этому… – Сталин снова усмехнулся в усы. – Этому делу место не в архиве… Клим, – обратился он к хозяину кабинета, – ты сюда бросаешь ненужные бумаги? – И Сталин бросил папку в корзину, стоящую у стола.