Когда объявили перерыв, и окосевший любимец публики Мармеладов начал нести околесицу, а злостные подруги из пошивочного цеха принялись выяснять отношения на повышенных тонах, Первушин раскованной походкой подошёл к столику осветителей и присел на свободный стул рядом с Гошей. Развязно закинул руку ему на плечо и наклонился к самому уху, спрашивая так тихо, чтобы никто, кроме Павла, не услышал:
— Гошенька, тебе нравится с Пашенькой трахаться?
Гоша не понял, переспросил тоже шёпотом:
— С кем, Эдуард Иннокентиевич?
— Овчинников Павел Петрович. Он качественно тебя ебёт? Сколько раз за ночь ты спускаешь? — На этих словах Павел встал, а Первушин жёстко добавил: — Вот меня он качественно выебал. Постарался на славу. Видишь на его брюках золотые блёстки? Они с моей жопы осыпались.
Гоша взглянул на брюки Павла и так побледнел, словно собрался упасть в обморок. Но не упал. Он медленно поднялся, грозно нависая над Эдиком, схватил его за грудки и обрушил на праздничный стол. Послышался звон посуды и дружный девичий визг. Балерины визжали и волновались за своего кумира. Гоша успел дважды съездить по улыбающейся морде балетмейстера, прежде чем Павел смог его оттащить. Первушин поднялся с разорённого стола, и, пальцами проверяя сохранность носа и челюсти, громко заявил:
— Какая страсть! — Обернулся и доверительно сообщил зрителям: — Можете мне поверить, оно того стоило!
Гоша, выдираясь из крепких объятий, заорал:
— Я вас ненавижу!!! Ненавижу!!!
Где-то на периферии зрения Павел заметил лицо Алёшеньки Меркулова — искривлённое неподдельной болью, с огромными испуганными глазами. Этот-то чего себе вообразил? На помощь Павлу пришёл Миша Мещеряков. Ухватил Гошу с другой стороны, и вдвоём они уволокли его за кулисы, в осветительный цех. Гоша упирался ногами и выл от бессилия. В цехе Павел выставил Мишу за дверь и заперся, чтобы никто не беспокоил. За дверью тут же раздались возмущенные и разочарованные возгласы. Всем хотелось шоу. Мордобой педиков забавнее, чем потасовки костюмерш. Павел подтащил брыкающегося Гошу к раковине и поплескал холодной водой в лицо:
— Посмотри на меня. Гоша! Посмотри на меня.
Гоша закрыл лицо руками, отвернулся и зарыдал. Павел обнял его, прижал к себе вздрагивающую спину:
— Ничего не было.
— Бы-ы-ыло... — провыл Гоша. — У тебя брюки в блёстках.
— Брюки — не член. Он попытался, но я его отпихнул. Ты мне веришь? Гоша! Хочешь, я сниму брюки, и ты увидишь, что на моих трусах нет ни одной блёстки?
— Я тебе не верю. Я его убью!
— Почему его? Убей меня.
— Тебя — не могу, — сказал Гоша и снова зарыдал, хлюпая носом и некрасиво распяливая рот: — Я тебя люблю. Ты моя роза. Ты для меня единственный во всём мире....
— Ради бога, Гоша! Ну нельзя же так! Это же либретто из мюзикла!
Через час Павел отвёл притихшего Гошу в свою машину, чтобы отвезти домой, а сам вернулся в банкетный зал попрощаться с Жанной. Он быстро успокоил её и пообещал позаботиться о Баранове. Потом поймал взгляд Первушина — довольный, торжествующий. Его нижняя губа была разбита и кровоточила, а под левым глазом багровой мякотью наливался синяк. Павлу избитый Эдик показался донельзя жалким и несчастным.
Потом, на похоронах Первушина, когда он лежал в фойе первого этажа в красивом лакированном гробу, многие обратили внимание на эти метки, а его драка с Барановым обросла многочисленными фантастическими подробностями. Одни говорили, что Баранов трахал Первушина, а потом приревновал к министру культуры, другие — что, наоборот, Первушин трахал Баранова и приревновал к балерине Павловой. Третьи — что Первушин трахал Баранова и Меркулова вместе взятых, а потом засёк их трахающимися друг с другом и обиделся. Мама близнецов Кузиных приехала из другого города и убеждала всех, что её мальчики ни с кем никогда не трахались. В этом она сильно заблуждалась, но никто не позаботился её просветить.
6. Баранов как арестант
Павел припарковался у дома Баранова и сказал:
— Гоша, не грузись. Первушин завтра протрезвеет и расскажет тебе правду.
— Завтра я его убью. — Гоша насуплено следил за падающими на лобовое стекло мохнатыми снежинками.
— Никто никого не убьёт. Попроси бабушку дать тебе успокоительного на ночь. А завтра Первушин перед тобой извинится, я обещаю.
— Бабушка в Чебоксарах.
— Где? Ладно, неважно. Когда она приедет?
— Послезавтра.
— Чёрт!
Павел потёр переносицу, размышляя, стоит ли оставлять Баранова без присмотра, и решился:
— Я у тебя сегодня переночую.
Он достал телефон, чтобы позвонить Алёне, но вместо этого отключил его — не нашёл в себе сил начать разборки с женой прямо сейчас. Может быть, к утру её гнев перегорит.
Гоша жил с бабушкой в помпезной, но обшарпанной сталинке с арочными проездами. Павел часто подвозил Гошу домой, но ни разу не заходил в гости. Просторная трёхкомнатная квартира с высокими потолками. Старая, но добротная мебель. В Гошиной комнате стена над кроватью заклеена афишами и постерами музыкальных групп. С удивлением Павел заметил автографы Би-2, Океана Ельзи, Арбениной.
— Тебе же не разрешали ходить на концерты. Откуда столько автографов?
Он обернулся к Гоше, который, распахнув створки тяжелого полированного шифоньера, аккуратно развешивал костюм. Гоша промолчал. На его лице отражалась борьба между мучительной ревностью и желанием безоговорочно поверить в невиновность Павла, а глаза опять были на мокром месте. Павел спросил, где бабушкина аптечка, и принёс Гоше валерьянки. Заставил выпить. Потом уложил в постель, приткнул ноги одеялом и поцеловал в щёку:
— Постарайся заснуть. Я буду рядом.
Ему хотелось добавить: «И я не изменял тебе. Даже когда был с Шишкиным и женой — я всё равно был верен тебе, потому что...» А почему, собственно? Павел вышел на кухню и закурил, пуская дым в форточку. Уютно тикали старые часы над столом, белая занавеска колыхалась от сквозняка. «Когда даёшь себя приручить, потом случается и плакать» — вспомнились слова из мюзикла. Бедный Гоша. Павел попытался представить, как бы он отреагировал, если бы кто-то сказал, что трахал Гошу. И не смог — чувство ревности ему было незнакомо. Он никогда не ревновал Алёну, а никого другого у него раньше не было.
Ночную тишину прорезала телефонная трель. Павел нашёл в прихожей телефон Гоши и сбросил вызов от Эдуарда Иннокентиевича. Через несколько минут звонок повторился, и Павел включил беззвучный режим. Он надеялся, что Первушин осознал мерзость своего поступка и хочет принести извинения. Павел снова закурил и начал бегло просматривать телефон Гоши. Его собственного номера — не было. Ни единого звонка, ни сообщения. Похоже, Гоша всё тщательно чистил, а номер помнил наизусть. Павел хмыкнул и полез смотреть историю звонков. И ахнул, когда увидел, сколько разговоров ведётся с контактом по имени Алёшенька Меркулов. Уже целенаправленно начал просматривать сообщения. Кто бы мог подумать, что у особого Гоши и трепетного Алёшеньки завяжется такая нежная дружба. Смайлики, чмоки, непонятные иероглифы из скобочек и тире:
«Ты придешь ко мне сегодня???»
«Я не знаю»
«Опять ждешь его?»
«:-Х»
«Если он не позвонит приезжай я буду ждать»
«:-*»
«:-{}»
Павел не стал ломать голову и пролистал дальше — увидел какие-то любовные стишки, фотографии умильных котят и еды. Еды! Гоша приготовил венгерский гуляш с зелёным горошком и приглашал Алёшеньку на обед. Интересно, в каких Чебоксарах в тот день была бабушка? Или эта мальчишеская дружба так невинна, что никого не стесняется? А вот дальше попался крайне пошлый диалог:
«Чем занят?»
«8==>»
«Давай левой рукой»
«Давай без рук»
А в фотографии лучше бы Павел не совался. Ладно, селфи — преимущественно живот в профиль, который становился всё более впалым и рельефным. Значит, Павлу не показалось, что Гоша похудел. Ладно даже — голяком в неприличных позах. Ему всего девятнадцать, и он познаёт себя как сексуальный объект. Павла поразило другое — десятки фотографий Алёшеньки. У балетного станка перед зеркалом, в котором отражаются и другие артисты, и сам Баранов. За гримировальным столиком с выбеленным лицом и чёрными стрелками вокруг глаз. В какой-то грязной забегаловке, где Алёшенька похабно кусает за конец толстую шаверму, наверняка запрещённую Первушиным под страхом смертной казни. Алёшенька на сцене в прыжке: великолепные ноги раскинуты в шпагат и даже шире. И крупным планом — оленьи глаза, руки, две родинки на левой щеке, скрещённые икры, оленьи глаза, вывернутые по-балетному ступни, мокрая грудь, и снова оленьи глаза. И задница, куда же без неё. Спасибо, что не голая. Зато в таких замысловатых ракурсах, что Павел перевернул телефон и поразился изобретательности фотографа. Впрочем, ради объективности Павел отметил, что фотографий Жанны, Первушина, братьев Кузиных и двух жирных полосатых котов из буфета тоже достаточно.
Сигнал о новом сообщении заставил Павла подпрыгнуть от неожиданности. От Первушина: «Мне нужно срочно с тобой поговорить! Баранов, СРОЧНО!» Час ночи, а ему срочно. Павел оставил телефон на кухне и прошёл в комнату. Тихо разделся и лёг к сонно сопящему Гоше. Не стал обнимать, чтобы не разбудить — просто придвинулся ближе, окунувшись в тёплый знакомый запах. До сих пор они лишь одну ночь провели вместе — самую первую, когда Гоша так самозабвенно отдавался, что не было никакой возможности не брать его всеми доступными способами снова и снова. К утру той ночи Павел забыл, что накануне его изнасиловал Шишкин. На самом деле забыл. Вспомнил, когда вернулся домой после двух ночей отсутствия. Хорошо, тесть прикрыл его перед Алёной.
Во вторую их ночь Гоша мирно спал, повернувшись к неповторимой Диане. От его спины шёл сильный жар, и Павел беспокоился, что от нервов Гоша может заболеть. Заснуть не удавалось. Временами Павел дремал, продолжая думать о разном — об Алёне и Алёшеньке, о Первушине и Сашуке, о Гоше и Жанне, о том, что утром ему нельзя опоздать на совещание к губернаторше, на котором будет обсуждаться график финансирования объездной дороги. И хотя деньги на стройку выделены из федерального бюджета, Овчинников должен быть готов к любым вопросам губернаторши и мэра...
Подкинулся Павел в половине девятого. Времени в обрез. Гоша ещё спал, но уже лицом к нему — прильнул горячим телом. Павел попытался отодвинуться на край узкой кровати, но Гоша недовольно заворчал и снова прижался твёрдым к его бедру. Немного полежав и ощутив лёгкие намекающие толчки, Павел подложил удобной лодочкой свою ладонь. Светлые пушистые ресницы дрогнули, щеки порозовели, но глаза Гоша не отрыл, хотя Павел был уверен, что он проснулся. Несмотря на любезно предоставленную ладонь, Гоша притворялся спящим и переходить к активному взаимодействию не спешил. Не отошёл после вчерашнего? Злится? Обижается? Павел понял, что может опоздать на совещание, и встал с кровати. Эти игры совсем не ко времени, но в его рукаве был спрятан козырный туз. Он откинул одеяло и приспустил трусы с упрямого Баранова. Мягкие губы приоткрылись — Гоша не справлялся с возбуждённым дыханием, но больше никаких признаков пробуждения не выказывал. Павел хмыкнул и влажно облизал маленькую круглую головку. Гоша выгнулся, простонал сначала «а-а-ах», потом «о-о-ох» и осторожно, словно опасаясь спугнуть нежданное утреннее чудо, прикоснулся кончиками пальцев к его небритым скулам. Ни потянуть за волосы, ни надавить на затылок он не решился. Растворился, потерялся в нежности жёстких губ. Не то, чтобы раньше Павел отказывался или сам не хотел попробовать, просто до этого не доходило. Наконец, Гоша открыл глаза, и увиденное так потрясло его впечатлительную натуру, что чудо закончилось, не успев толком начаться. Павел выпустил всё изо рта в Гошин пупок и сказал:
— Я опаздываю, у меня даже нет времени заехать домой переодеться. И в последний раз: я не трахался с Первушиным. Созвонимся.
***
С головой погрузившись в рабочие проблемы, Павел только вечером набрал Гошу. Тот не взял трубку — скорее всего, занят на работе. Павел собирался перезвонить позже, но дома Алёна начала тихий и жестокий семейный скандал, после которого сил хватило только на то, чтобы выпить таблетку от головной боли и заснуть на неудобном диванчике в кабинете. А на другой день, ближе к вечеру, позвонила Жанна и сообщила, что Гошу арестовали по подозрению в убийстве Первушина.