Слёзы в ее глазах, и больше ничего не видно в тошнотворной кровавой пелене. Мельтешат перед глазами странные пятна-вспышки, ощутимо вырезая целые куски зрения. Хвалёное блаженство смерти от вскрытых вен оказалось надувательством, превратилось в пьяный звон неумолимо пустеющего тела. Вязкий горячий привкус во рту противно, навязчиво опутывает непослушный язык.
- Отойдите. Отойдите от него, дайте персоналу оказать ему помощь. Женщина! Женщина, успокойтесь немедленно! – строгий, дребезжащий прожитыми годами женский голос. - Это больница, здесь, между прочим, есть и другие больные, и им необходим покой для выздоровления. И они его заслужили, потому что вены себе не резали. Они хотят жить и спокойно спать! И имеют на это полное право! Прекратите верещать. Спасём мы вашего… сына. Сейчас доктор Степанов подготовку к важной операции прервёт и придёт самолично спасать ваше сокровище, - неприкрытая злоба и презрение шуршат высушенными хрусткими листьями в каждом слове.
Зачем я это сделал тогда? Всё так просто, что даже странно объяснять. Я не мог этого не сделать. Мне кажется, нет более веской причины уйти.
Первые дни в клинике после той страшной ночи. Я понял, что меня заставят, вынудят жить дальше. Боль, то разрывающая, то саднящая. Изнутри. Не прикрыть, не прижать рукой, не заставить примолкнуть хоть ненадолго. Болело всё. От кончиков переломанных пальцев до самых глубин раскуроченной души. И было немыслимо найти повод для нового вдоха.
Меня уже не существовало. Моя смерть ничего существенно не изменила бы. Я просто хотел довершить её смертью бессмысленно страдающей оболочки.
Почему я сделал это? Потому что ты всегда был рядом, ждал меня за чертой, Горе, я чувствовал. Мне не было страшно уйти от тех, кто на меня давит одним своим присутствием, к тому, кто всегда меня прощал и принимал без условий и оговорок.
Вот видишь, Горюшко, как всё сложилось. А ведь ты меня бросил. Да так, что не вернуть, не докричаться. Квиты.
- Остынь, Арти! По-хорошему прошу!
- Что ты творишь, Гор?! Отдай мне мой телефон!
- Отвали, пидарас! Сказал же, ну! – неприкрытая злоба в искривлённой презрением усмешке.
- Я не пидарас, ушлёпок! У меня, между прочим, девушка есть!
- Это не отменяет того, что ты пидарас, - по лоснящейся оголённой коже торса стекает битый, многократно отражённый, свет фар, беспрепятственно залетающий в распахнутое окно. – Вот какого хуя ты на меня опять пялишься, коза?
- Ублюдок, - яростное шипение и новая попытка отобрать телефон.
Горячее тело жжёт руки, обжигает щёку. Тесное соприкосновение с ним встопорщивает тонкие волоски на спине.
- Уймись, сказал, - улыбка торжествующей силы. – Так что нам пишет благословенный Вадим? Отъебись, дай дочитать! Арт, блядь!
Крепкая рука болезненно выворачивает кисть. Следом тяжесть, прижимающая к жёсткому дивану. Его тяжесть. Столько раз испытанная собственными мышцами, проверенная на упорство.
- Ща, погоди. О, да ты у нас котик? - глумливый смех над головой. – "Котик, я так соскучился, что начинаю без тебя!" Блядь, это нечто! Пиздец на улице голубых синяков! Он, блядь соскучился и теперь пыхтит там одиноко, и дрочит в одну харю на твой светлый образ. Или нет, он уже кого-то нашел и трахает его с твоим именем на устах. Романтика, мать вашу! Не, ну ты понял, что за чувак? Охренеть.
Артур леденеет, каменеет всем телом от густеющей в животе паники.
- Не, Арти, этот извращенец тебя не любит. Он недостоин такого сладкого мальчика, как ты. Удаляем. Не дёргайся, - острый локоть впивается в позвоночник, - Мы тебе получше найдем. Он, сука, вообще охуевший был. Чё, жалеешь? Не жалей. На хуй их всех. Хочешь, я тебя сам трахну? Мне не в лом, - шершавые губы на пронизанной электрическими разрядами ушной раковине, пьяный смех на краю уплывающего сознания. - Ладно-ладно, не пыхти так, диван слюнями заляпаешь. Пошутил я. У меня не встанет на мужика.
А потом тебя не стало. Какая-то запутанная армейская история. Как было на деле, выяснить не удалось никому. Официально – несчастный случай при тренировочном взятии высоты в каких-то хмурых горах, сорвался на камни, страховка не выдержала. Ты сломал позвоночник в шейном отделе. Вряд ли тебе было больно. Наверное, ты даже не сразу понял, что умер. Ты ушёл на два года, а не вернулся никогда.
Тетрадь вторая
- Артур, Вы совершенно не желаете мне помочь, - демонстративно-усталый вздох умудрённого чужими бедами психолога.
- Совершенство – достойная цель, в какой бы области оно не достигалось, - привычный щит язвительности над размягчённой воспоминаниями уязвимой душевной плотью.
- Иронизируете? – искренний прищур на маске лица. – Что ж, чувство юмора свидетельствует о том, что у нас с Вами есть надежда на выздоровление.
- Вы тоже больны? Это печально. Может быть, Вам лучше обратиться за помощью к специалисту, а не к собственному пациенту?
- Оставьте это, Артур, - ленивый дружеский взмах рукой, отметающий лишнее, не задумываясь над его обособленной ценностью. – Давайте поговорим серьёзно? Я просил Вас записывать самые светлые моменты Вашей жизни. Что мешает Вам сосредоточиться на этом?
- Наверное, врождённый реализм, - столь же дружеская поза изломанного худого тела, прилюдно всё ещё хранящего гордую осанку.
- Хорошо, давайте попробуем разобраться, - Георгий Карлович откинулся на спинку своего кресла, зрелище жутковатое, конструкция не кажется достаточно надёжной для того, чтобы удержать на себе полный вес тела. – Что доставляло Вам наибольшее удовольствие ранее? В той жизни, которую Вы упорно называете прежней?
- Секс, - коротко и спокойно, обыденным голосом сообщил Артур, и это не было ложью. Он вообще не любил лгать, предпочитал изворотливо недоговаривать, заставляя собеседника самостоятельно заблуждаться на его счёт. – Секс с мужчинами, - важное уточнение.
Моя внутренняя сексуальность проснулась очень рано. Я не знаю, насколько это нормально вообще. Да и какое значение может иметь нормальность или ненормальность того, что уже произошло, что выбито в камне прожитых событий и никогда не сможет измениться. И можно ли назвать это сексуальностью или эротизмом?
Ещё в детском саду я осознал приятный эффект от прикосновений к себе. Моя извращённая фантазия кишела самыми темными картинками несвободы и унизительного сладострастия. Я болел ими. Дома, когда оставался один, я связывал себя шелковыми нитками из маминой коробки. Ласкал себя, сдавливая бедро потной ладошкой. Эти неосмысленные, смутные желания мутили мой рассудок. Лёжа под одеялом в кровати общей спальни в детском саду, я спускал трусы до колен, и мои нервы будоражило это прилюдное таинство. Я интуитивно чувствовал всю запретность моих бредовых фантазий и возбуждался от того, как они сплетаются с постыдными действиями. Это продолжалось до тех пор, пока заподозрившая неладное воспитательница не сорвала с меня это одеяло под всеобщий хохот. Было не так стыдно, как нестерпимо само постороннее вмешательство в интимную сторону моей жизни. И смех сверстников поселил в душе тогда ещё крошечную искорку непримиримой враждебности к непониманию. Зародилось, мерцающее пока, осознание того, что то, что для меня абсолютно приемлемо и обыденно, для других мерзко и смешно.
В детстве всё быстро забывается, но какие-то частички всё же неумолимо оседают внутри, покрывая слоем ила дно даже самого чистого водоёма. Дно моей души покрыто довольно толстым слоем вязкой мути.
Однажды, уже в подготовительной группе, я попросил своего друга собрать всех желающих в теремке на нашей уличной площадке и пообещал снять при всех трусы. Не спрашивайте меня, зачем я это я сделал, у меня нет ответа на этот вопрос. Спонтанное решение. И, да, я их снял. А потом пришла воспитательница и устроила скандал. Честно говоря, я тогда растерялся, потому что не понимал, что её так взвинтило. Даже, когда я почти откусил одногрупнику палец, чтобы проверить силу своих челюстей, такого ора не было.
Позже, когда я в туалете всё того же детсада дернул одного из своих наивных сотоварищей за свежеобрезанный член, маму попросили заняться моим воспитанием на дому. На её причитания и риторические возгласы «Ну, зачем, сыночка?!» я мог ответить только правду – я никогда не видел члена с яркими большими пятнами зелёнки, и мне было любопытно. Я же не знал, что это больно, а то бы непременно дёрнул ещё раз. Моя детская жестокость не знала предела в неистребимом исследовательском азарте. И эта жестокость была чистой и незлой. Хотите верьте, хотите нет, я не желал никому зла, я просто не понимал многих вещей. Как не понимаю многого до сих пор. Продолжая причинять боль и зачастую невольно наслаждаясь этим, даже не отдавая себе отчёта в том, что делаю. Однако, постепенно во мне поселилась навязчивая мысль, что многое я делаю не так, и большинство моих желаний постыдны, недопустимы, неприемлемы, ненормальны. Если от них невозможно избавиться, их нужно скрыть. Вот только помнить об этом постоянно слишком трудно.
- Артур! Да что же это за ребёнок такой?! Куда ты несёшься, бес безрогий?! Немедленно вернись в дом! Мы сейчас обедать будем! Вернись, оглоед!
- Ма, я недолго! – грязные пятки мелькают, выпирая из открытых сандалий, которые мальчишка слишком быстро перерос.
Несут быстрые ноги по пыльным дорожкам, по траве, через соседские заборы, к зелёным водам вовсю цветущей речки. К друзьям, дожидающимся отцовскую коробочку с крючками. Когда-то им бережно припрятанную, а теперь задорно позвякивающую в кармане шорт сынишки. За это, конечно, влетит, но потом, позже. Тому, другому, завтрашнему Артуру.
Мать никогда не умела быть по-настоящему строгой, её ворчание не воспринималось мной всерьёз, если не переходило в истерику. Вот тогда мне доставалось по полной программе, до синяков и ссадин от первого, что подвернулось под руку, до оглушающего шума в ушах от её крика. Я боялся её в такие моменты вулканических срывов, как боятся стихию. От того, что не понимал. От того, что такая мама никак не укладывалась в радужную картинку уже тогда выдуманного мной мира.
- Это не ребёнок, это демон какой-то, - усталый вздох сквозь приглушенное платком всхлипывание. На тихой ночной кухне только мать Артура и его бабушка. – Что я не так делаю? В чем я ошиблась?
- Погоди огород городить, он тебе ещё не такую тыкву под задом вырастит. Терпения набирайся. Видишь ведь, в кого пошёл-то?
- Да вижу, - понимающий взмах платком и новый всхлип. – Демон и есть… А о Мишке то известно что?
- Окстись, на голову болезная, - короткий удар ладонью по столешнице. – О муже переживай. Не терпится снова в оборот к этому пройдохе чумазому попасть? Мало я тебя лупила по молодости. А теперь уж жопу отрастила такую, что коромыслом не перешибёшь.
- Ой, страшно мне за Артура, - сдавленное рыдание в голосе. – Кем вырастет, а? Ведь совсем без царя в голове.
- Кем растить станем, тем и вырастет, - твердый голос властной женщины не оставлял шанса возразить ей.
Всё своё детство я провел в почти непрерывном сексуальном возбуждении, и способы самоудовлетворения становились всё более виртуозными, хотя поначалу меня больше увлекало само состояние индуктивного тонуса. Возможно, именно поэтому к моменту становления сексуальности, направленной вовне, я уже изрядно перегорел. И не сразу активно включился в общую азартную игру во взросление.
У меня были определённые сомнения в том, что кому-то можно доверить собственное удовольствие, и этот кто-то справится лучше меня самого. Где-то внутри жил червячок, незаметно для всех точивший мою уверенность в себе, нашёптывающий мне, что я порочный и очень нехороший. Не думаю, что этот червяк издох, скорее с возрастом он перерос в упитанного удава. Но наружу я его не выпускал никогда.
Природа щедро одарила меня привлекательным лицом ангела, внешней раскрепощённостью и общительностью. Я легко шёл на контакт, и так же легко забывал через день только что приобретённых знакомых, попросту переключаясь на что-то более новое и непознанное. Для меня это был период поверхностного прощупывания окружающего мира, и мне пока не были интересны его глубины.
- А я тебе нравлюсь хоть чуточку? – тёплый шепот у самых губ и детский запах дыхания.
Щекотная прядь, выбившаяся из тонкой косички, невесомо касается шеи Артура, но он боится сделать лишнее движение, спугнуть, обидеть. Он и так уже до дрожи в коленях боится показать настоящее отношение к её неинтересному несмелому поцелую в гладкую мальчишескую щёку, пока лишённую даже нежного пушка.
- Да…
- Давай встречаться?
- Если хочешь…
Девочки, девушки, женщины. Сколько их было и, по сути, не было ни одной. Были, потому что так принято, потому что так должно быть, потому что так можно выглядеть не слишком странным. Потому что сначала я пытался через вас реализовать всё то, что мучало меня всю жизнь. Найти то, о чем сам до сих пор имею лишь смутное представление. Мне было интересно с вами говорить и проводить время. Мне было страшно оказаться с вами наедине, а тем более в постели. Поначалу. А потом это стало немного скучным. Простите меня за это. За все дурацкие шутки, отпущенные сразу после секса. Я лишь пытался скрыть неловкость от собственной неудовлетворённости. Меня радовало только то, что у меня получалось. И получалось, без ложной скромности, неплохо. Сама возможность подарить кому-то максимально концентрированное или тягуче выверенное удовольствие была для меня много большим, чем возможность получить его самому. Я заигрался.
- Я думала, ты не такой! – слезы, перемешанные с синими разводами туши. – Я думала, что ты меня любишь…
- Я не говорил ничего подобного. Прости, если заставил так думать, - искреннее раскаяние на лице, комок нетерпеливого томления под ребрами. Финальная сцена этого фантасмагорического жизненного спектакля про абсурдно романтических героев. Ожидающий в буфете запотевший фужер манит больше, чем наскучившее действо.
- Прости?! Что мне с твоих извинений? Я хочу быть с тобой. Объясни мне, что я делаю не так? Почему ты меня бросаешь? Нам же хорошо было… Мы так смотримся вместе, - проманикюренная лапка втирает некрасивые разводы в нежную кожу лица.
- Я не хочу ничего объяснять. Ни мне, ни тебе это не доставит удовольствия. И уж точно ничего не изменит. И покончим с этим. Прошу тебя, просто не звони больше, - легкий хлопок двери, пустой коридор, поднимающееся изнутри, раздражающее до бешенства, чувство вины.
Побег из почти захлопнувшейся ловушки нескончаемых обязательств.
Она отравилась таблетками. Театрально, с эффектным появлением на сцене в роскошном красном пеньюаре, в окружении лепестков от последнего подаренного мной букета. Даже в милиции быстро признали, что умирать она вовсе не собиралась, просто не смогла предугадать всех случайностей.
Видимо, по её плану прекрасную умирающую принцессу должны были обнаружить родители и немедленно спасти своё чадо. Но отец заехал по дороге с работы за матерью, а на проспекте они встали в неожиданной пробке из-за аварии. Да и принятая девушкой по незнанию доза снотворного едва ли оставляла хоть один шанс выжить. Если это был способ наказать или вернуть меня, то крайне неудачный.
Я не испытываю сожалений о потере бывшей «возлюбленной». Я даже не помню её имени. Единственными пострадавшими в этой истории стали её родители. И их мне всегда было непритворно жаль.
Я очень долго полагал себя бисексуалом. Я уступал себе по капле. Самообман, как он есть. Сначала мне казалось, что секс с парнями некая острая изюминка, дополняющая мою скучную жизнь запретными удовольствиями. Потом, когда пришло некоторое пресыщение игрой в таинственность, что это просто нормальный способ удовлетворения потребностей. Гормоны. Просто девушки недостаточно. Просто недостаточно одного партнёра и вторым приятнее сделать парня, для полноты разнообразия. И лишь к окончанию института я решил для себя, что и это - ненужная мне утомительная игра. На деле же, вероятно, начал понимать, что жизнь во лжи и самообмане слишком тяготит.