Начинало темнеть, погода была холодная, и дул сильный северный ветер. Плохо придется нам ночью.
Витали довольно долго сидел на тумбе, а мы с Капи стояли рядом, ожидая его решения. Наконец он встал.
– Куда же мы пойдем? – спросил я.
– За город, в Жантильи. Нужно будет разыскать каменоломню, в которой я когда-то ночевал. Ты устал?
– Нет, я отдохнул у Гарофоли.
– А я не отдыхал и ужасно устал. Ну, делать нечего, все-таки придется идти. Вперед, детки.
Так он называл, когда бывал в духе, меня и собак. Но сегодня в его голосе звучала грусть.
И мы снова пошли вперед. Ночь была темная, ветер задувал газовое пламя в фонарях, и они плохо освещали улицы. Мы то и дело скользили по льду, покрывавшему тротуары. Витали все время держал меня за руку; Капи шел за нами. Временами он отставал и искал чего-нибудь съедобного в кучах снега, потому что тоже был очень голоден, но снег обледенел, и Капи ничего не мог найти. Опустив хвост, он снова грустно плелся за нами.
Улицы становились все пустыннее, прохожие попадались все реже. Витали шел согнувшись; рука его была горяча, как огонь. Иногда он останавливался и, опершись на мое плечо, дрожал всем телом.
– Вы больны? – спросил я.
– Боюсь, что так. Во всяком случае, я страшно устал. В мои годы трудно выносить лишения и ходить так много, а от холодного ветра стынет моя старая кровь. Мне следовало бы лечь в постель, в теплой комнате, хорошенько поужинать и отдохнуть. Но это невозможно… Вперед, детки!
Теперь мы шли уже по полю. Тут не было ни домов, ни прохожих, ни фонарей. Холодный ветер усилился, но, к счастью, дул нам в спину.
Несмотря на то, что было темно, Витали уверенно шел вперед. Видно было, что он знает, куда идти, и потому я без страха следовал за ним. Меня беспокоило только одно – скоро ли мы дойдем до каменоломни.
Вдруг Витали остановился.
– Ты видишь где-нибудь деревья? – спросил он. – Мои глаза стали плохи.
– Нет, не вижу, – ответил я, внимательно оглядевшись по сторонам.
Мы были на какой-то пустынной равнине, без домов и деревьев. И никаких звуков не доносилось до нас, кроме воя ветра в невидимых кустах.
Несколько минут мы шли молча. Потом Витали остановился и снова спросил, не видно ли деревьев.
– Нет, – ответил я, и страх сжал мне сердце, а голос мой задрожал.
– Ну, если мы не увидим их еще через пять минут, то придется вернуться назад, – сказал Витали. – Должно быть, я сбился с дороги.
Поняв, что мы могли заблудиться, я почувствовал вдруг страшную слабость, и Витали пришлось тащить меня за руку.
– Что с тобой? – спросил он.
– Я не могу идти.
– Что же делать? Я и сам едва иду, но нам нельзя останавливаться. Если мы сядем, то наверняка замерзнем. Ну, идем!
И я через силу пошел.
– Есть на дороге глубокие колеи? – через минуту спросил Витали.
– На ней нет никаких.
– Значит, нужно возвращаться назад.
Теперь ветер дул нам прямо в лицо и жег, как огнем.
– Если увидишь колеи, скажи мне, – проговорил Витали. – Настоящая дорога должна быть слева, там на повороте кусты.
Мы шли еще с четверть часа, и в тишине ночи гулко раздавались наши шаги по замерзшей земле. Хоть я страшно устал и едва мог передвигать ноги, но теперь уже мне приходилось тащить Витали. Ах, как внимательно вглядывался я в темноту!
Наконец я увидел дорогу. На ней были глубокие колеи, а на повороте росли кусты.
– Вот кусты и дорога! – воскликнул я. – На ней колеи.
– Ну, слава Богу! – выдохнул Витали. – Теперь мы спасены. Отсюда до каменоломни не больше пяти минут ходьбы. Ты видишь деревья?
Я пристально вгляделся в темноту.
– Да, вижу, – ответил я.
Надежда ободрила нас и поддержала наши силы. Мои ноги задвигались быстрее, и земля уже не казалась мне такой твердой, как раньше.
Но этим пяти минутам, казалось, не было конца.
– Прошло уж больше пяти минут, – сказал наконец Витали, остановившись. – Куда идут колеи?
– Все прямо.
– Вход в каменоломню должен быть слева. Мы, наверное, прошли мимо, не заметив его. Это немудрено в такую темную ночь.
– Но ведь колеи не сворачивали налево.
– Все равно. Нужно вернуться назад.
И мы снова пошли назад.
– Ты видишь деревья? – спросил Витали.
– Да, слева.
– А колеи идут туда?
– Нет.
– Что же это значит? Ну, пойдем прямо к деревьям, и дай мне руку.
Мы прошли еще немного.
– Тут стена, и дальше идти нельзя, – сказал я.
– Это, наверное, куча камней.
– Нет, стена.
– Да, это так, – сказал Витали, ощупав ее. – Где же вход?
Я нагнулся и прошел до конца стены. Нигде не было никакого входа.
– Входа нет, – сказал я.
Мы очутились в ужасном положении. Витали, должно быть, заблудился, и мы пришли не к той каменоломне, о которой он говорил.
Помолчав немного, он сам прошел вдоль стены и ощупал ее всю. Я шел за ним.
– Вход в каменоломню заложили, – сказал он.
– Заложили? – с ужасом воскликнул я.
– Да, и войти нельзя.
– Что же мы будем делать?
– Не знаю. Придется, должно быть, умереть здесь… Впрочем, тебе еще рано умирать. Ну, хорошо, пойдем опять. Ты в силах идти?
– А вы?
– Я буду идти до тех пор, пока не упаду.
– Но куда же мы пойдем?
– Назад, в Париж. Когда мы встретимся с полицейскими, попросим их отвести нас в полицию. Мне хотелось избежать этого, но делать нечего – не умирать же тебе здесь. Ну, идем, мой маленький Реми. Не унывай!
И мы пошли назад, в Париж. Который теперь час? Я не имел об этом ни малейшего понятия. Мы весь день провели на ногах и теперь шли очень медленно. Может быть, теперь двенадцать часов или час ночи? Небо было все такое же темное, без луны и почти без звезд.
Ветер усилился. В домах, мимо которых мы проходили, не видно было огня. Мне казалось, что если бы люди, спящие там, в теплых постелях, знали, как нам холодно, они пустили бы нас к себе.
Идя быстрее, мы, может быть, и согрелись бы, но Витали задыхался и с трудом передвигал ноги. Когда я спрашивал у него что-нибудь, он не отвечал и только махал рукой, чтобы показать мне, что не может говорить.
Вдруг он остановился, и я понял, что он не в силах идти.
– Не постучаться ли мне в какой-нибудь дом? – спросил я.
– Нет, нам все равно не отворят. Тут живут садовники и огородники, они не пустят нас. Пойдем дальше.
Но, сделав несколько шагов, он снова остановился.
– Мне нужно немного отдохнуть, – сказал Витали. – Я не могу идти.
Мы стояли около забора. За нами поднималась большая куча навоза, покрытая соломой; ветер разметал верхний слой соломы, и ее было много на улице.
– Я сяду вот здесь, около ворот, – сказал Витали и прилег на солому, зубы его стучали, и он дрожал всем телом.
– Но ведь вы говорили, что мы замерзнем, если остановимся?
Ничего не ответив на это, он с трудом перевел дух и сказал:
– Набери еще соломы, а эта куча навоза защитит нас от ветра.
От ветра-то она нас защищала, но не от холода. Собрав всю солому, я накрыл ею Витали, зарылся в нее сам и лег около него.
– Прижмись ко мне и возьми к себе Капи, – сказал Витали. – Он согреет тебя.
Витали знал, что, заснув здесь, мы могли умереть. Если он подвергал нас такой опасности, значит, совсем выбился из сил. Сознавал ли он свое положение? Не знаю. Но когда я прижался к нему, он нагнулся и поцеловал меня. Во второй – и последний раз.
Я закрыл глаза, а потом снова открыл их и огляделся вокруг. Витали, прислонившись к воротам, дышал тяжело и неровно. Капп, положив голову ко мне на грудь, уже крепко спал. Ветер налетал на кучу навоза и бросал на нас оттуда солому. На улице не было ни души, всюду стояла глубокая тишина.
И эта тишина испугала меня, сам не знаю почему. Какой-то смутный страх закрался мне в сердце. Что если я умру здесь? Бедная матушка Барберен! Я так и не увижу ни ее, ни нашего дома, ни моего садика. И вдруг мне показалось, что я снова стою в нем. Горячее солнце заливает его светом, цветы распустились, дрозды поют в кустах, а матушка Барберен развешивает на изгороди белье. Она только что выстирала его в ручье, который, весело журча, бежит по камешкам.
Потом я вдруг увидел лодку «Лебедь» и Артура, спящего на своей постели. Но госпожа Миллиган не спала. Она прислушивалась к вою ветра и думала обо мне: «Где теперь Реми в такую холодную и ветреную погоду?»
А потом все спуталось у меня в голове, и я потерял сознание.
Глава XVIII
Лиза
На следующее утро я проснулся в постели. В печке горели дрова, и в комнате было тепло.
Я огляделся. Комната была мне незнакома. Не видел я никогда и людей, окружавших меня. Это была семья садовника, состоявшая из отца и четверых детей.
Я приподнялся на постели и спросил:
– Где Витали?
– Он спрашивает про своего отца, – сказала девочка лет пятнадцати, по-видимому, самая старшая из детей.
– Он мне не отец, а хозяин, – объяснил я. – Где он? Где Капп?
И вот что я узнал.
В четыре часа утра садовник, около ворот которого мы лежали, отворил их, собираясь ехать на рынок, и увидел нас. Сначала он крикнул, чтобы мы встали и пропустили телегу. Мы продолжали лежать неподвижно. Принесли фонарь, и оказалось, что Витали был мертв, а я едва жив. Благодаря Капи, который лежал у меня на груди, я еще дышал. Меня принесли в дом садовника и, разбудив одного из детей, положили на его постель. В течение шести часов я лежал как мертвый, а потом мало-помалу пришел в себя.
Витали умер! Когда садовник сказал мне это, сердце у меня сжалось и слезы полились из глаз.
Стоявшая около кровати девочка лет пяти или шести с упреком взглянула на отца.
– Что же делать, моя маленькая Лиза? – сказал он. – Я вижу, что мальчику тяжело, но мы должны были сказать ему правду. Если бы мы скрыли ее, он все равно узнал бы ее от полиции.
И он объяснил мне, что тело Витали унесли полицейские.
– А где же Капи?
– Капи?
– Да, собака.
– Не знаю. Ее тут нет.
– Она побежала за носилками, – сказал один из сыновей садовника.
– Ты видел ее, Бенжамен?
– Да, она бежала за носилками и выла.
– Бедный Капи!
Садовник и его дети вышли в соседнюю комнату, оставив меня одного. Я встал с постели, повесил на плечо арфу и пошел к двери, чтобы проститься с ними. Мне хотелось увидеть Витали еще раз.
Лежа в постели, я чувствовал себя довольно сносно – у меня только очень болела голова, – но когда я встал, ноги у меня задрожали, и я чуть не упал. Однако посидев несколько минут, я немного оправился и отворил дверь.
В печке горел яркий огонь. Садовник и его дети сидели за столом и ели суп. Запах съестного напомнил мне о том, что я не обедал накануне. Голова у меня закружилась, и я пошатнулся.
– Ты плохо себя чувствуешь, мой мальчик? – с участием спросил садовник.
Я сказал, что мне, действительно, нехорошо, и попросил позволения немного посидеть около огня.
Но мне нужно было не тепло, а еда. И если бы я смел, то попросил бы тарелку супа. Но я не привык просить, жизнь с Витали не приучила меня к этому, и я не хотел сознаваться, что меня мучает голод.
Лиза пристально посмотрела на меня, а потом встала и, взяв свою еще нетронутую тарелку супа, подала ее мне.
– Покушай, мой мальчик, – сказал садовник, – а если захочешь, то тебе нальют и другую.
Через несколько секунд тарелка уже была пуста. Когда я положил ложку, Лиза, стоявшая около меня, отнесла тарелку отцу; он снова налил в нее супу, и Лиза подала ее мне.
Я так же быстро справился и со второй тарелкой. Дети, сначала только улыбавшиеся, теперь громко расхохотались.
– Ну, мой мальчик, тебе нельзя пожаловаться на плохой аппетит, – заметил садовник.
Я покраснел до ушей. Но мне не хотелось, чтобы меня считали обжорой, и я признался, что вчера не обедал и не ужинал.
– Но, по крайней мере, хоть завтракал?
– Нет.
– А твой хозяин?
– Он тоже ничего не ел.
– Значит, он умер не только от холода, но и от голода, – печально проговорил садовник.
После еды я почувствовал себя сильнее и встал, собираясь уходить.
– Куда же ты пойдешь? – спросил садовник.
– Искать Витали. Я хочу взглянуть на него еще раз.
– Но ведь ты не знаешь, где он. Есть у тебя знакомые или родные в Париже?
– Нет.
– А где ты остановился?
– Мы еще нигде не останавливались. Мы только вчера пришли.
– Что же ты думаешь делать?
– Буду играть на арфе, петь и этим зарабатывать деньги.
– Где?
– В Париже.
– Ты сделаешь гораздо лучше, если вернешься к себе на родину. Где живут твои родители?
– У меня их нет.
– Но есть же у тебя кто-нибудь: дядя, тетка, двоюродные братья и сестры?
– У меня нет никого. Витали нанял меня у мужа моей кормилицы… Благодарю вас, вы были очень добры ко мне. Если хотите, я приду к вам в воскресенье и поиграю на арфе, чтобы вы могли потанцевать. Прощайте.
Сказав это, я пошел к двери, но Лиза остановила меня и показала на арфу.
– Ты хочешь, чтобы я поиграл? – спросил я.
Она кивнула головой.
– Да, сыграй ей что-нибудь, – сказал садовник.
Я взял арфу и, хоть у меня было невесело на душе, заиграл вальс. Мне так хотелось доставить удовольствие этой милой доброй девочке.
Лиза сначала слушала музыку, а потом начала кружиться по комнате. Отец, отбивая рукой такт, с любовью смотрел на нее. Когда я закончил, она подошла ко мне и снова показала на арфу.
Я с радостью играл бы для нее хоть целый день, но садовник боялся, что она опять начнет кружиться и устанет. Тогда я заиграл неаполитанскую песенку, которой выучил меня Витали, и запел, что доставило удовольствие всей семье.
Кончив петь, я повесил арфу на плечо и стал прощаться.
– Тебе нравится твое занятие? – спросил садовник.
– Ничего другого я делать не умею.
– А не страшно тебе будет ходить одному по большим дорогам?
– Что же делать? Ведь у меня нет дома.
– Тяжело в твои годы вести такую жизнь.
– И мне, конечно, было бы приятнее спать в теплой постели и сидеть у огня.
– Если хочешь, то можешь иметь и то и другое, но при этом тебе, конечно, придется работать. Оставайся и живи с нами. Говорю тебе заранее, что мы люди небогатые и тебе придется много трудиться. Но зато ты не будешь ночевать под открытым небом и не замерзнешь насмерть на дороге, в каком-нибудь овраге. Сев после работы за ужин, ты будешь знать, что заслужил его, и от этого он покажется тебе вкуснее. А поужинав, ты ляжешь на приготовленную для тебя постель. И если ты останешься с нами, у тебя будет семья.
Итак, я не буду больше одинок. У меня будет отец, сестры, братья!
– Ну, что же, ты согласен? – спросил садовник.
Я снял свою арфу и повесил ее на гвоздь.
– Вот это понятный ответ, – смеясь сказал он, – и я вижу, что мое предложение пришлось тебе по душе. А если тебе не понравится у нас, ты всегда сможешь уйти. Только уходи уж не зимой, а весной или летом.
– Я уйду только один раз – сегодня, чтобы увидеть Витали, – ответил я.
Семья Пьера Акена состояла из пяти человек: его самого, двух сыновей, Бенжамена и Алекса, и двух дочерей, Этьеннеты и Лизы.
Лиза была немая, но не от рождения. Она говорила до двух лет, а потом, после долгой и тяжелой болезни, потеряла дар слова. Жена Акена умерла через год после рождения Лизы, и Этьеннета, тогда еще маленькая девочка, стала хозяйкой дома и заменила сестре и братьям мать. В школу она ходить не могла, так как у нее было множество дел: она стряпала, чинила белье и платье отца и братьев, нянчилась с Лизой. Она работала весь день, вставала раньше всех и варила суп для отца, чтобы он мог поесть перед отъездом на рынок, а ложилась позднее всех, потому что нужно было вымыть посуду после ужина и постирать белье детям. У Этьеннеты совсем не было детства. Она никогда не была ребенком, никогда не играла, не смеялась. И в пятнадцать лет у нее было задумчивое, озабоченное лицо взрослой женщины.
Не успел я повесить на гвоздь свою арфу и начать рассказывать, как мы с Витали искали каменоломню и вынуждены были вернуться назад, в Париж, как за дверью, выходившей в сад, послышалось царапанье и жалобный лай.