– Едем! – сказал я.
– Ты в самом деле хочешь ехать? – обрадовался Маттиа.
– Конечно, хочу.
Мы живо уложили вещи, взвалили мешки на спину и, приготовившись в путь, сошли вниз. Увидев нас, хозяйка всплеснула руками.
– Разве молодой господин не хочет ждать своих родных? Гораздо благоразумнее было бы подождать их. И тогда они увидели бы, как заботились здесь о молодом господине…
Но ее слова не могли, конечно, удержать меня. Я расплатился за последние сутки и отворил дверь.
– А ваш адрес? – крикнула мне старуха.
И в самом деле, лучше было бы на всякий случай оставить ей адрес, и я написал его на клочке бумаги.
– Вы едете в Лондон? – воскликнула старуха. – Два таких молоденьких мальчика отправятся одни в Лондон! Пойдут по большим дорогам! Поедут по морю!
Старуха, наверное, еще долго причитала бы над нами, но я поспешил выйти на улицу, где меня ждали Маттиа и Капи.
Прежде чем пускаться в дорогу, мы пошли проститься с отцом Акеном. Но простились мы весело. Отец радовался, что я скоро разыщу свою семью, а мне было приятно несколько раз повторить ему, что я скоро приеду к нему со всеми моими родными, которые захотят поблагодарить его за все, что он сделал для меня.
– До свидания, мой мальчик! – сказал он, целуя меня. – Желаю тебе успеха. Если тебе нельзя будет вернуться так быстро, как ты думаешь, напиши мне.
– Я скоро вернусь!
Простившись с отцом Акеном, мы отправились в путь и вечером остановились ночевать на ферме. Это стоило дешевле, а нам нужно было беречь деньги. Маттиа говорил, что дорога обойдется дешево, но сколько именно придется заплатить, он не знал. Может быть, для нас это будет дорого.
По дороге Маттиа вспоминал разные английские слова, и я заучивал их. Ведь если мои родные – англичане и не знают ни французского, ни итальянского языка, мне будет трудно разговаривать с ними, это будет, конечно, очень стеснять нас. Мои братья и сестры – если они у меня есть – наверняка станут смотреть на меня как на чужого, если нам нельзя будет разговаривать между собой. И пройдет много времени, прежде чем я выучусь английскому языку – он казался мне очень трудным.
Восемь дней мы шли из Парижа в Булонь, останавливаясь по дороге в больших городах и давая представления, чтобы увеличить наш капитал.
Когда мы пришли в Булонь, у нас было тридцать два франка, то есть гораздо больше того, что требовалось на проезд в Лондон.
Маттиа никогда не видел моря, поэтому мы прежде всего отправились на набережную. Но море не понравилось моему другу.
– Может быть, оно и хорошо, когда небо голубое, – сказал он, – но теперь, когда в нем отражаются только тучи, оно очень некрасиво.
– А мне оно нравится и теперь, – заметил я.
– Это потому, что ты англичанин, – решил Маттиа. – Все англичане любят море.
Пароход в Лондон отходил на следующий день, в четыре часа утра. Мы забрались на него пораньше и устроились, насколько могли удобнее, за грудой ящиков, защищавших нас от холодного северного ветра. С любопытством смотрели мы, как грузили пароход. Блоки визжали, ящики скрипели, когда их опускали в трюм, матросы перекрикивались между собой, а из трубы вылетали легкие облачка пара. Наконец зазвонил колокол, и мы тронулись в путь – к моей стране.
Я часто рассказывал Маттиа, как приятно мне было плавать по Южному каналу на «Лебеде», как плавно скользил он по воде, и как мы незаметно продвигались вперед. Но море не то что канал. Только мы отчалили, как началась сильная качка, и пароход, как громадные качели, то взлетал высоко вверх, то вдруг опускался вниз.
Бедному Маттиа пришлось очень плохо, так как от качки у него началась морская болезнь, которая мучила его на протяжении всего пути. Я обнимал его и прижимал к себе, но это не помогало. Маттиа стонал и время от времени вскакивал, торопливо подходил к борту и только через несколько минут снова возвращался ко мне.
Когда рассвело и наступил бледный туманный день, мы увидели высокие белые утесы и неподвижно стоявшие суда. По обеим сторонам тянулись вдаль заросшие лесом берега, смутно видневшиеся сквозь туман. Мы были в устье Темзы.
– Вот мы и в Англии, – сказал я Маттиа.
Но он, не отвечая, лег на палубу и сказал:
– Дай мне заснуть.
Поскольку я не страдал от морской болезни, спать мне не хотелось. Устроив Маттиа поудобнее, я влез на ящики и сел на самый высокий из них; Капи разместился рядом со мной.
Посреди реки стояло множество пароходов, барок с сеном и соломой, судов с углем. Некоторые готовились к отплытию, и видно было, как суетились на них матросы; другие только что вернулись из дальних стран. Как жаль, что Маттиа спит и не видит ничего этого!
Мало-помалу наш пароход уменьшил ход и остановился. Маттиа проснулся, и мы вместе с другими пассажирами сошли на берег.
– Ну, теперь пускай в ход свой английский язык, – сказал я. – Спрашивай дорогу в Грин-сквер.
Маттиа обратился к какому-то человеку с рыжей бородой и заговорил с ним. Мне показалось, что он слишком долго расспрашивает его, повторяя одни и те же слова, и что англичанину, по-видимому, очень трудно понять его.
Наконец Маттиа подошел ко мне.
– Чтобы попасть в Грин-сквер, – сказал он, – нужно идти все прямо по набережной.
Но собственно набережной в Лондоне в то время не было. Дома подходили к самой реке, и мы шли по улицам, тянувшимся вдоль нее. Эти темные, грязные улицы были загромождены телегами, ящиками и тюками, так что мы с трудом пробирались вперед. Я привязал Капп на веревку и держал его совсем близко от себя. Несмотря на то, что был день, в лавках горел газ.
Лондон показался мне очень некрасивым, не то что Темза, которая привела меня в восторг.
Мы продолжали идти вперед. Время от времени Маттиа останавливался и спрашивал у прохожих дорогу в Грин-сквер. Мы долго шли прямо, а потом нам сказали, что нужно повернуть направо. И из длинной широкой улицы мы попали в пустынные переулки, которые так перепутывались между собой, что нам казалось, будто мы кружимся на одном месте.
– Мы, должно быть, заблудились, – сказал я.
Но Маттиа покачал головой. И действительно, мы благополучно добрались до Грин-сквера и скоро остановились перед дверью конторы Грета и Галлея.
Маттиа хотел позвонить, но я удержал его. Сердце колотилось у меня в груди, и я дрожал всем телом.
– Господи, как ты побледнел! – сказал Маттиа. – Что с тобой?
– Погоди звонить, дай мне успокоиться.
Когда я немного оправился, он позвонил, и мы вошли.
Я был так взволнован, что не мог хорошенько рассмотреть, где мы очутились. Какие-то люди сидели за столами и писали при свете нескольких ламп.
Маттиа обратился к одному из этих господ. Несколько раз он повторил по-английски слово «мальчик» и «Барберен». Значит, он говорит, что я и есть тот мальчик, которого искал Барберен по поручению родных.
Имя Барберен произвело большой эффект. Все взглянули на нас, а господин, говоривший с Маттиа, отворил нам дверь в соседнюю комнату.
В ней было множество бумаг и книг. Один господин – толстый старик в очках – сидел за конторкой, а другой – в мантии и парике – говорил ему что-то, держа в руке синие мешки.
Наш провожатый объяснил, кто мы, и эти два господина оглядели нас с головы до ног.
– Кто из вас жил у Барберена? – спросил по-французски старик в очках.
– Это я, – поспешил я объяснить.
– А где же сам Барберен?
– Он умер.
Два господина переглянулись, потом тот, у которого на голове был парик, ушел со своими синими мешками.
– Как же вы добрались сюда? – продолжал спрашивать меня старик в очках.
– До Булони мы шли пешком, а потом плыли на пароходе.
– Это Барберен дал вам денег?
– Мы не видели Барберена. Когда мы пришли в Париж, он уже умер.
– Так как же вы узнали, что вам нужно приехать сюда?
Я объяснил ему это, насколько мог короче. Мне самому хотелось расспросить его, но он не дал мне времени и закидал меня вопросами. Мне пришлось рассказать, как я жил у Барберена, как он отдал меня Витали, как после смерти моего хозяина меня принял в свою семью садовник Акен, как его посадили в долговую тюрьму и как я снова стал ходить по улицам и зарабатывать деньги игрой и пением.
Слушая меня, старик время от времени записывал что-то и смотрел на меня так, что мне становилось неловко. У него было неприятное лицо и хитрая улыбка.
– А это что за мальчик? – спросил он, показывая на Маттиа.
– Мой друг.
– То есть ты просто познакомился с ним, бродя по большим дорогам?
– Да, но я очень люблю его.
– Я и не сомневаюсь в этом.
Теперь наконец я мог спросить о моих родителях.
– Моя семья живет в Англии? – спросил я.
– Да, теперь она здесь, в Лондоне.
– Значит, я могу повидаться с родными?
– Через несколько минут ты будешь у них. Я скажу, чтобы тебя проводили.
И он позвонил.
– Позвольте мне задать еще один вопрос, – сказал я. – У меня есть отец?
– Не только отец, но и мать. А также братья и сестры.
Дверь отворилась. От волнения я не мог произнести ни слова и со слезами на глазах взглянул на Маттиа.
Расспрашивавший меня старик в очках сказал что-то по-английски вошедшему конторщику. Должно быть, он говорил ему, куда нас отвести. Я поклонился и повернулся, собираясь уходить.
– Ах, я и забыл сказать тебе, что твоя фамилия Дрисколь, – крикнул мне старик. – Так зовут твоего отца.
Глава VII
Семейство Дрисколь
Конторщик, которому поручили проводить нас, был низенький человечек, сморщенный и желтый, в лоснящейся черной одежде и белом галстуке. Выйдя на улицу, он так сильно потер руки, что у него затрещали суставы. Потом он тряхнул ногами, как будто хотел сбросить с себя свои стоптанные сапоги, и несколько раз вдохнул туман с блаженным видом человека, долго сидевшего в душной комнате.
Мы вышли на большую улицу, где стояло много экипажей. Наш провожатый нанял один из них, похожий на пролетку, но извозчик сидел не на козлах, около лошадей, а сзади. Я потом узнал, что такой экипаж называется «кэбом».
Мы сели в него. Наш спутник открыл маленькое окошечко, проделанное наверху, над нашими головами, и заговорил с извозчиком. Он несколько раз повторял слово «Бетналь-Грин», и я понял, что там живут мои родные.
Разговор продолжался долго. То конторщик тянулся к окошечку и объяснял что-то извозчику, то извозчик, как будто падая со своего сиденья, устремлялся вниз, точно собирался пролезть в это окошечко, и говорил, что не понимает, чего от него хотят.
Маттиа и я прижались в уголок и слушали, удивляясь, почему нашему провожатому приходится так долго объясняться с извозчиком. Неужели тот не знает дороги?
Кэб быстро катился то по широким, то по узким улицам. Мы смотрели по сторонам, но трудно было различить что-нибудь сквозь туман, до того густым он был.
Стало холодно, и нам – то есть Маттиа и мне – было трудно дышать. Но наш спутник, по-видимому, чувствовал себя как нельзя лучше. Раскрыв рот, он с наслаждением вдыхал воздух, как будто желая набрать его как можно больше про запас, трещал суставами рук и тряс ногами. Казалось, он в течение нескольких лет оставался без воздуха и без движения.
Несмотря на то, что я сильно волновался, зная, что сейчас увижу свою семью, мне все-таки хотелось взглянуть на город: ведь это столица моей страны. Но как ни напрягал зрение, я не мог ничего рассмотреть, кроме тусклого света газовых фонарей, как будто окутанных дымом. С трудом можно было различить экипажи, мимо которых мы проезжали, время от времени останавливаясь, чтобы не задавить людей, переходящих улицу.
Прошло уже много времени, а мы все ехали. Наконец я не выдержал и попросил Маттиа узнать, скоро ли мы приедем. Он обратился к конторщику, тот что-то ответил ему. Оказывается, он и сам не знал, сколько времени ехать: он никогда не бывал в этих воровских кварталах.
– Ты, наверное, не понял его, Маттиа, – сказал я.
Однако Маттиа стоял на своем. Это несколько смущало меня, но потом мне пришло в голову, что конторщик Грета и Галлея, видно, большой трус, и ему всюду чудятся воры.
Улицы становились все пустыннее, воздух зловоннее; колеса утопали в грязи, ее комки летели в нас. Все указывало на то, что мы попали в какую-то отвратительную местность. Наверное, она скоро кончится, и мы выедем за город.
Некоторое время мы поворачивали то в одну, то в другую сторону, и извозчик часто придерживал лошадь, как будто не зная, куда ехать. Наконец он остановился и отворил окошечко.
Снова начался разговор, или, вернее, спор между ним и конторщиком. Маттиа объяснил мне, в чем дело. Извозчик спрашивал у нашего провожатого дорогу, а тот говорил, что не знает ее, и опять повторял, что никогда не бывал в этих воровских кварталах.
Наверное, это не Бетналь-Грин. Чем же все это закончится?
Наконец конторщик отдал извозчику деньги, и мы вместе с ним вышли из кэба. Грязная улица была окутана густым туманом, на ней выделялся только ярко освещенный трактир. Мы вошли в него, конторщик потребовал стакан водки, жадно выпил ее и начал расспрашивать дорогу. И мы снова пошли за ним, переходя из одной отвратительной улицы в другую.
Дома здесь были гораздо хуже домов во французских деревнях; иногда они даже походили не на дома, а на сараи или хлева. Около дверей мы различали бледных женщин со светлыми волосами и детей в лохмотьях. А на одной улице мы видели свиней, рывшихся в глубокой луже, источавшей мерзкое зловоние.
Наш провожатый вдруг остановился; он, очевидно, не знал, куда идти. К счастью, в это время к нам подошел полицейский.
Конторщик что-то спросил у него, и через минуту все мы последовали за полицейским. Переходя из одной улицы в другую, мы наконец остановились на дворе, посреди которого темнела огромная яма для стока воды.
– Это двор «Красного Льва», – объявил полицейский.
Зачем же он здесь остановился? Не может быть, чтобы тут жили мои родные!
Но мне некогда было долго раздумывать над этим. Полицейский постучал в дверь какого-то дощатого сарая, и наш провожатый поблагодарил его. Мы пришли.
Я был до того взволнован, что даже не заметил, как отворилась дверь; но когда мы вошли в большую комнату, освещенную лампой и пламенем камина, я сразу опомнился.
Перед камином в соломенном кресле с верхом, как у детской коляски, сидел неподвижно, как статуя, старик с седой бородой, в черной ермолке на голове. За столом сидели друг против друга мужчина и женщина. Мужчине было на вид лет сорок; у него было умное, но суровое лицо. Женщина была моложе его лет на пять или на шесть. Лицо ее, когда-то, должно быть, красивое, было апатичным. Ее светлые, кое-как закрученные волосы спускались на большой платок, накинутый на плечи; движения были вялы и ленивы.
Кроме того, в комнате было четверо детей – два мальчика и две девочки – все с такими же светлыми волосами, как у матери: старшему мальчику лет одиннадцать или двенадцать, младшей девочке – не больше трех.
Все это я разглядел в одно мгновение, прежде чем закончил говорить наш провожатый, объяснявший, должно быть, кто мы.
Все глаза устремились на меня и на Маттиа. Только меньшая девочка обратила все свое внимание на Капи.
– Который из вас Реми? – спросил по-французски мужчина, сидевший за столом.
– Это я, – ответил я, выступив вперед.
– Так поцелуй своего отца, мой мальчик.
Когда я думал о свидании с родными, мне всегда казалось, что я буду очень счастлив, увидев их. Но теперь я не чувствовал никакой радости. Несмотря на это, я все-таки подошел к отцу и поцеловал его.
– А вот это твой дедушка, твоя мать, братья и сестры, – сказал он, показывая на остальных.
Я прежде всего подошел к матери. Она нагнулась, чтобы я мог поцеловать ее, но сама не поцеловала меня и сказала мне только несколько слов, которых я не понял.