Смеется он надо мной, что ли? Но он смотрел серьезно, и я снова взглянул на дощечку. В ней не было ничего особенного, это была самая обыкновенная деревяшка.
– Вы смеетесь надо мной? – спросил я.
– Нет, мой мальчик. Нехорошо смеяться над тем, кто хочет учиться. Видишь вон там вдали деревья? Когда мы дойдем до них и сядем отдохнуть, я объясню тебе, как можно выучиться читать без книги.
Мы скоро дошли до деревьев и, сбросив на землю мешки, сели на траву. Обезьяна в одно мгновение взобралась на дерево и стала раскачиваться на ветке, а собаки улеглись около нас.
Витали вынул нож, отрезал от доски тоненькую планку, обстругал ее с обеих сторон и разрезал на равные квадратики.
Я не спускал с него глаз, но все-таки не мог понять, как я буду учиться по ним читать. Ведь тут нет листиков бумаги, как в книге, нет и черненьких значков.
– На каждом из этих квадратиков, – сказал Витали, – я вырежу завтра ножом одну букву азбуки. По ним ты заучишь буквы и станешь составлять из них слова. А потом будешь в состоянии читать книги.
Скоро все мои карманы были набиты квадратиками с вырезанными на них буквами, и я быстро запомнил их. Но складывать из них слова было гораздо труднее.
Вместе со мной Витали стал учить азбуке Капи. Пес, конечно, не мог называть буквы: Витали сам называл их, а Капи выдвигал носом квадратики, на которых они были вырезаны.
Сначала я далеко обогнал Капи, но у него память была лучше моей: то, что он однажды заучил, он не забывал никогда. И так как пес был очень внимателен, то не делал ошибок.
А я ошибался довольно часто, и Витали не раз говорил:
– Капи выучится читать раньше.
И Капи, как бы понимая слова хозяина, с торжествующим видом махал хвостом.
– На сцене хорошо быть глупее собаки, – добавлял Витали, – а в жизни стыдно.
Эти замечания задевали меня за живое, и я изо всех сил старался перегнать Капи. И когда он еще учился складывать свое имя из разложенных перед ним букв, я уже принялся за книгу.
– Теперь ты умеешь читать, – сказал Витали, – хочешь поучиться разбирать ноты?
– А если я буду разбирать ноты, я сумею петь?
– А тебе хотелось бы?
– Да. Я знаю, что петь так хорошо, как вы, я не могу. Но мне все-таки хочется научиться петь.
– Тебе нравится мое пение?
– Очень нравится. Соловей поет хорошо, но вы еще лучше. Когда вы поете, мне становится то грустно, то весело, мне вспоминается матушка Барберен, я вижу ее и наш дом. Хотя я и не понимаю слов, ведь они итальянские.
Мне показалось, что на глаза Витали навернулись слезы. Я остановился и спросил, не огорчили ли его мои слова.
– Нет, мой мальчик, – растроганно сказал он. – Ты не огорчил меня. Напротив, ты напомнил мне мою молодость, когда мне так хорошо жилось. Я научу тебя пению, и так как у тебя доброе сердце, то тебе тоже будут аплодировать, будут плакать, слушая тебя и…
Он вдруг замолчал, и мне показалось, что ему тяжело продолжать этот разговор. Но почему – я, конечно, не мог понять. Узнал это я гораздо позднее.
На другой день Витали нарезал новых квадратиков, провел на каждом по пять линий и вырезал на них ноты. Когда все было готово, начались уроки пения, которое давалось мне так же трудно, как грамота. Витали, необыкновенно терпеливый с собаками, давая уроки мне, часто выходил из себя.
– С животными сдерживаешься, так как знаешь, что это животное, – восклицал он, – но ты же, право, уморишь меня.
И он театральным жестом поднимал руки и потом сразу опускал их. Проказник, передразнивавший все, что ему казалось смешным, перенял и этот жест. А так как он почти всегда присутствовал на моих уроках, то мне было ужасно обидно, когда он, заметив, что я остановился, поднимал руки и сразу опускал их, хлопая по бедрам.
– Даже Проказник смеется над тобой! – говорил в таких случаях Витали.
Наконец дело пошло на лад, и я сумел пропеть песенку, которую Витали написал на листе бумаги. На этот раз он не поднял рук, а потрепал меня по щеке и сказал, что если я буду продолжать так, то сделаюсь хорошим певцом.
Всем премудростям я выучился, конечно, нескоро. Мы занимались целые недели и месяцы. Ведь уроки бывали у нас не каждый день, как в школе, а лишь когда у Витали случалось свободное время.
У нас и без того было много дел. Мы должны были переходить с места на место, давать представления, повторять роли с собаками и обезьяной, готовить себе завтрак и обед. Только после всего этого начинались уроки, чаще всего, когда мы останавливались на отдых. Мы усаживались под деревом, и я раскладывал квадратики на траве или на дороге вместо стола.
Постоянное движение на открытом воздухе принесло мне большую пользу. Я окреп, стал сильнее, привык много ходить не уставая и не бояться ни холода, ни ветра, ни дождя.
Глава VIII
По горам и по долам
Мы путешествовали по южной Франции и обошли несколько городов.
Когда нам попадалась по дороге деревня, которая казалась не очень бедной, мы останавливались и делали все нужные приготовления для того, чтобы торжественно вступить в нее. Я причесывал Дольче, одевал Зербино, приклеивал пластырь на глаз Капи для роли старого ворчуна и надевал мундир на Проказника. Одеть обезьяну было нелегко. Понимая, что ей предстоит работать, она вырывалась и проделывала разные уморительные штуки, стараясь помешать мне. Тогда я звал Капи и с его помощью справлялся с Проказником.
Когда все приготовления были закончены, Витали брал свою дудку и мы торжественно входили в деревню.
Если к нам сбегалось много народу, мы давали представление. Если же нельзя было надеяться на хороший сбор, шли дальше. Только в городах мы останавливались на несколько дней, и тогда по утрам я был свободен и, взяв с собой Капи, бродил с ним по улицам.
Витали всегда охотно отпускал меня.
– Тебе приходится путешествовать по Франции в такие годы, когда другие дети учатся в школах, – говорил он. – Пользуйся случаем, вглядывайся в то, что видишь, и ты многому научишься. Если что-нибудь покажется тебе непонятным, обращайся ко мне и спрашивай. Может быть, иногда я буду не в состоянии ответить на твой вопрос – я, конечно, не считаю себя всезнающим, – но что могу, то объясню. Ведь я не всегда показывал ученых собак и знаю кое-что другое, кроме умения представлять почтенной публике Капи, Зербино, Дольче и Проказника.
Долго переходили мы с места на место, останавливались то в деревне, то в городе. Местность, по которой мы шли, была очень однообразна и непривлекательна. Обработанных полей было мало, всюду рос мелкий кустарник, и нигде не было ни реки, ни ручейка, ни пруда.
Через некоторое время эта бесплодная местность перешла в прекрасную зеленую долину. Тут мы стали чаще останавливаться и давать представления, так как сборы были хорошие: где земля плодородна, там население богато.
Однажды, переночевав в маленькой деревушке, мы отправились дальше. Долго шли по пыльной дороге между виноградниками, потом поднялись на холм, и вдруг перед нами открылось чудесное зрелище.
Широкая река огибала холм, на котором мы стояли. А за рекой показались крыши и колокольни огромного города, они доходили до самого горизонта. Сколько домов! Сколько труб! Из некоторых, очень высоких и прямых, поднимались клубы черного дыма, который стелился над городом, как туман. На реке и вдоль набережной стояло множество судов с высокими мачтами, парусами и разноцветными развевающимися флагами. До нас доносился глухой гул, звон железа, удары молотков и грохот телег, проезжавших по набережной.
– Это Бордо, – сказал Витали.
Мне, не видевшему до сих пор ничего, кроме деревень и маленьких городов, Бордо показался каким-то волшебным, сказочным городом. Я остановился и стал осматривать его. Но скоро все мое внимание обратилось на суда, и я уже не спускал с них глаз.
Некоторые из них, распустив паруса, тихо плыли по течению; другие поднимались вверх по реке; иные стояли неподвижно. Были тут и суда без мачт и без парусов, но с высокими трубами, из которых валил дым.
– Сейчас время прилива, – сказал Витали. – Некоторые суда вернулись из плавания – это те, у которых окраска полиняла. А другие еще только отплывают. Те, которые стоят неподвижно, бросили якорь, а вон те суда с трубами – буксирные пароходы.
Сколько новых слов! Я закидал Витали вопросами и, когда мы подошли к мосту, он не успел ответить и на половину из них.
До сих пор мы останавливались в городах ненадолго, и после трех-четырех представлений публика уже не интересовалась ими. Но Бордо был большим городом, и мы могли, переходя из квартала в квартал, давать по три-четыре представления в день, каждый раз все новым зрителям. И тут нам не кричали, как иногда случалось в маленьких городах:
– Ну, опять то же самое! Это уже надоело!
Из Бордо мы отправились по дороге к Пиренеям.
Через некоторое время нам перестали встречаться на пути виноградники, луга и сады – вокруг были только сосновые леса да вереск. А потом и леса исчезли, и перед нами открылась волнообразная равнина, поросшая вереском и дроком. Она тянулась до самого горизонта, и казалось, ей нет конца.
– Вот ланды, – сказал Витали. – Нам придется пройти миль двадцать или двадцать пять по этой пустыне. Соберись с силами, и пойдем поскорее.
Чтобы идти, нужно было собраться не только с силами, но и с мужеством – чтобы совладать с невыразимой тоской, которая охватывала душу в этой бесконечной пустыне. Когда я впоследствии плавал по океану и вокруг не было ничего, кроме неба и воды, мне всегда вспоминались ланды и тоже становилось грустно.
Мы продолжали идти вперед, и, когда я машинально осматривался по сторонам, мне казалось, что мы кружимся на одном месте – до того однообразны были ланды: все тот же вереск, те же дрок и папоротник, нежные листья которого колыхались от ветра, как волны.
Изредка нам встречались небольшие сосновые рощи, но они не делали эту местность красивее. Все ветки с деревьев были срезаны до самой верхушки; вдоль стволов шли глубокие разрезы, из которых текли, как слезы, капли смолы. И когда ветер пробегал по такой роще, слышался какой-то жалобный стон, как будто бедные изуродованные деревья жаловались на свою судьбу.
Витали сказал, что к вечеру мы дойдем до деревни, в которой и переночуем. Однако вечер приближался, но никаких признаков жилья все не было. Я ужасно устал. Когда же наконец покажется эта деревня!
В надежде на скорый ночлег мы прибавили шагу, а потому устали еще больше. Даже Витали утомился и присел на краю дороги.
Но я, вместо того чтобы сесть рядом с ним, решил взобраться на холм, поднимавшийся неподалеку от дороги, и посмотреть, не покажутся ли огоньки на равнине.
Я хотел взять с собой Капи и позвал его; но он до того устал, что притворился, будто не слышит меня. Так он поступал всегда, когда ему не хотелось повиноваться.
– Ты боишься идти один? – спросил Витали.
Его слова задели меня. На самом деле я совсем не боялся и один отправился на разведку.
Уже наступила ночь. Луны не было, и только звезды слабо мерцали в темном небе; легкий туман поднимался над землей.
Идя вперед, я осматривался по сторонам. Все в этом тумане принимало какой-то странный вид. Приходилось долго вглядываться, чтобы убедиться, что вот это дрок, а это кустик папоротника. Издали они казались какими-то фантастическими живыми существами.
Мне пришло в голову, что другой на моем месте, пожалуй, и испугался бы таинственных призраков – недаром же Витали спросил, не боюсь ли я. Но я не чувствовал ни малейшего страха.
По мере того, как я поднимался на холм, папоротник и вереск становились все выше – иногда они даже поднимались над моей головой, и я проходил под ними.
Наконец я очутился на вершине холма и осмотрелся – нигде не было ни одного огонька. Всюду было темно, и со всех сторон меня окружали какие-то странные тени, которые, казалось, протягивали ко мне длинные руки.
Не видя ничего, указывающего на близость жилья, я стал прислушиваться. Не донесется ли до меня какой-нибудь звук – мычание коровы или собачий лай?
Сдерживая дыхание, я несколько минут стоял, напрягая слух, и тут дрожь пробежала по моему телу, мне стало страшно. Чего я испугался, я и сам не знал. Должно быть, тишины и уединения. Во всяком случае, мне стало жутко.
Вдруг вдали показалась какая-то высокая тень, послышался шорох сухой травы. Я старался уверить себя в том, что это представляется мне со страху, что эта тень – дерево, которого я не заметил раньше.
Но почему же шуршит трава? Ветра нет, значит, кто-то идет по ней. Кто же? Эта высокая черная тень, приближавшаяся ко мне, не могла быть человеком. Должно быть, это какое-нибудь животное, какого я никогда не видел раньше, или гигантская птица. Одно было несомненно: это страшное существо с необыкновенно длинными ногами двигалось быстрыми прыжками. Оно, наверное, увидело меня и спешило ко мне.
При этой мысли мои ноги сами понесли меня к Витали.
Как ни странно, спускаться с холма было гораздо труднее, чем подниматься на него. Я натыкался на кусты папоротника и вереска, зацеплялся за них и то и дело вынужден был останавливаться. Высвободившись из веток очередного куста, я со страхом оглядывался назад: странное существо было все ближе.
Спустившись с холма, я побежал быстрее, потому что здесь не было кустов и росла только трава.
Но как ни быстро я бежал, чудовище прыгало быстрее; мне уже не нужно было оборачиваться, я чувствовал его у себя за спиной. Задыхаясь от страха и быстрого бега, я собрался с последними силами и, добежав до Витали, упал около него. Собаки вскочили и громко залаяли.
– Чудовище! Чудовище! – повторял я.
Но тут за лаем собак я различил громкий смех Витали. Он взял меня за плечо и заставил обернуться:
– Ну, что же тут страшного? Посмотри сам.
Его смех еще больше, чем его слова, привел меня в себя, и я взглянул в ту сторону, куда он показывал. Преследовавшее меня существо было тут, но теперь оно неподвижно стояло на дороге.
В первую минуту я все-таки вздрогнул и с ужасом взглянул на него. Но теперь рядом был Витали и три собаки, поэтому я ободрился и пристально посмотрел на чудовище.
Животное это или человек? Туловище, голова и руки были у него такие же, как у людей. Мохнатая шкура делала его похожим на животное, а таких двух тонких ног, длиной чуть не в сажень, не было ни у кого. Кто же это, наконец?
Вероятно, я еще долго думал бы, стараясь разрешить этот вопрос, если бы Витали не спросил у чудовища:
– Не подскажете ли, далеко до ближайшей деревни?
Если его спрашивают, значит, он человек. Но вместо ответа я услышал то ли смех, то ли птичий крик. Значит, это животное.
А между тем Витали продолжал расспрашивать его. Как странно! Ведь все же знают, что хоть животные иногда и понимают нас, но отвечать не могут.
Каково же было мое изумление, когда это необыкновенное существо вдруг заговорило и сказало, что никакой деревни поблизости нет, а есть только один его шалаш. Он пастух и пасет овец.
Если он говорит, то почему же у него такие ноги? Мне очень хотелось подойти поближе и осмотреть их; но хоть великан и не казался злым, я все-таки не решился на это и, взяв свой узелок, пошел за Витали.
– Теперь ты видишь, что бояться было нечего? – спросил он меня.
– Но я и теперь не знаю, кто это. Разве здесь есть великаны?
– Да, люди всегда становятся великанами, если ходят на ходулях.
И он объяснил мне, что жители ланд пользуются при ходьбе ходулями, то есть длинными палками с поперечными дощечками для ступней. Без этого они часто проваливались бы чуть не по пояс в болото или песок.
– Вот так они и превращаются в великанов в семимильных сапогах и пугают трусливых детей.