Мы вышли из деревни и сделали привал под первым же деревом. Арфу я прислонил к стволу, а сам растянулся на траве. Собаки и Проказник уселись напротив меня.
Я разрезал хлеб на маленькие кусочки и стал раздавать их по очереди. Проказник скоро наелся, а остальные только отчасти утолили голод.
Когда мы поели, я решил обратиться к моим товарищам с небольшой речью и объяснить им, в каком положении мы очутились.
– Дела наши плохи, друзья, – начал я. – Хозяин сидит в тюрьме, а денег у нас нет.
Услышав знакомое слово, Капи встал на задние лапы и стал ходить по кругу, как бы собирая деньги с «почтенной публики».
– Ты хочешь, чтобы мы давали представления? – сказал я. – Это хороший совет и, может быть, нам удастся заработать денег. Но предупреждаю вас заранее, что если сборы будут плохи, то нам придется поголодать. Надеюсь, что вы будете терпеливы и послушны, а я, со своей стороны, постараюсь сделать все, что могу.
Я, конечно, не стану утверждать, что мои спутники поняли эту речь. Но они видели, что Витали нет, и чувствовали, что произошло что-то серьезное. Они очень внимательно выслушали меня и, по-видимому, мое обращение польстило им.
Говоря это, я подразумеваю только собак. Проказник с большим интересом выслушал несколько первых слов, а потом вскарабкался на дерево и стал качаться, перепрыгивая с ветки на ветку. Если бы Капи отнесся так к моим словам, это, наверное, очень обидело бы меня. Но на обезьяну я не сердился. «Такова уж ее натура», – как говорил мой хозяин.
Немножко отдохнув, я решил идти дальше. Даже если мы, во избежание расходов, переночуем на открытом воздухе, то все-таки нужно заработать денег, чтобы позавтракать на следующий день.
Мы шли уже около часа, когда вдали показалась деревня. Она была маленькая и выглядела бедной, но я не рассчитывал на большие сборы. Мне хотелось добыть хоть немножко денег. Зато полицейских здесь наверняка нет.
Я сделал все нужные приготовления, и мы вошли в деревню, но теперь уже не так торжественно, как при Витали. Дудки у нас не было; впереди не выступал гордо высокий мужчина с выразительным лицом и длинными седыми волосами, а робко шел мальчик вовсе не внушительного вида, смотревший по сторонам не уверенно, а тревожно.
На нас не обращали никакого внимания. Люди оборачивались и сейчас же снова отворачивались. Никто не пошел за нами.
Остановившись на площади с фонтаном, окруженным платанами, я заиграл вальс. Музыка была веселая, но на сердце у меня было тяжело.
Я велел Зербино и Дольче вальсировать; они тотчас же послушались и закружились в такт. Но никто не подошел к нам, а, между тем, около дверей стояли женщины и, болтая между собой, вязали чулки.
Я продолжал играть; Зербино и Дольче вальсировали. Может быть, кто-нибудь и подойдет. Стоит только подойти одному, и соберутся другие; но к нам не только никто не подходил, на нас даже перестали смотреть. Было от чего прийти в отчаяние!
Вдруг какой-то маленький мальчик направился к нам. Слава Богу! За ним наверняка придет мать, к ней подойдет другая женщина – и соберется публика.
Но я ошибся. Мать не подошла к мальчику, а позвала его. Он послушно вернулся к ней. Может быть, здешние крестьяне не любят музыки? Очень возможно.
Я велел Зербино и Дольче перестать танцевать и запел неаполитанскую песенку. Когда я закончил первый куплет, какой-то человек в куртке и шляпе подошел к нам. Наконец-то! И я запел с еще большим воодушевлением.
– Эй! – крикнул он. – Что ты тут делаешь, негодяй?
Я замолчал и растерянно посмотрел на него.
– Что же ты не отвечаешь? – спросил он.
– Вы видите… я пою, – пробормотал я.
– А есть у тебя позволение петь на наших улицах?
– Нет.
– Так убирайся, если не хочешь попасть в суд.
– Но вы…
– Обращаясь ко мне, ты должен называть меня господином полевым сторожем… Ну, поворачивайся живо и марш отсюда! Здесь не место нищим.
Полевой сторож! С ним, наверное, так же опасно иметь дело, как и с полицейскими.
Я поспешил исполнить его приказание и торопливо пошел с площади.
Нищий! Какой же я нищий? Я не просил милостыню, а пел и играл; ведь это тоже работа.
Через пять минут я уже вышел из этой негостеприимной деревни. Собаки, опустив головы, грустно следовали за мной, понимая, должно быть, что случилось что-то неприятное.
Наступал вечер. Об ужине нечего было и думать, переночевать следовало на открытом воздухе, а оставшиеся три су приберечь на завтра. К счастью, погода была теплая. Нужно было только найти подходящее местечко, чтобы укрыться от ночной сырости.
За собак нечего было бояться, но я и Проказник могли простудиться. Что будет с моими артистами, если я заболею? И что будет со мной, если мне придется ухаживать за Проказником? Боялся я и волков – может быть, они водятся здесь, но еще страшнее волков мне казались ночные сторожа.
И я пошел вперед, осматриваясь по сторонам и ища приюта. Солнце зашло, а ничего подходящего все еще не находилось. Нужно было устроиться поскорее хоть как-нибудь.
Мы шли по лесу, в котором попадались полянки с поднимавшимися на них глыбами гранита. Место было печальное и пустынное, но нам не из чего было выбирать. И я решил переночевать на такой полянке.
Мы сошли с дороги и направились к камням. Пройдя несколько шагов, я увидел громадную гранитную глыбу с большим углублением внизу, в которое ветер нанес толстый слой хвои, и как бы с навесом наверху. Это было как раз то, что нам нужно: мягкая постель и крыша над головой. Не было у нас только хлеба, но с этим приходилось смириться.
Прежде чем лечь спать, я сказал Капи, чтобы он караулил. И этот славный пес не лег на хвою, а остался снаружи. Капи был отличный сторож, и я знал, что с ним я могу спать спокойно.
Я лег и, закутав Проказника в мою куртку, прижал его к себе; Зербино и Дольче улеглись у меня в ногах.
Однако несмотря на усталость, я долго не мог заснуть. Первый день пути был неудачным. Что же будет завтра? Я был голоден, мне хотелось пить, и у меня осталось только три су. Вдруг нам еще несколько дней не удастся дать представления? Неужели нам придется умереть с голоду где-нибудь на дороге или в лесу?
Думая так, я смотрел на звезды, сверкавшие на небе. Стояла глубокая тишина. Не слышно было ни шелеста веток, ни крика птиц, ни стука колес. Ах, какой я одинокий, какой несчастный!
Слезы навернулись на глаза, и я заплакал. Милая моя матушка Барберен! Милый Витали! Я лег ничком и плакал, плакал, закрыв лицо руками, не в силах сдержаться.
Вдруг теплое дыхание коснулось моего лица, и горячий язык лизнул мне щеку. Это был Капи. Он услышал, что я плачу, и пришел утешить меня, как приходил в первую ночь после того, как меня увели из дому.
И я опять обнял и поцеловал его, а он тихонько взвизгнул несколько раз, как будто тоже плакал вместе со мной.
Когда я проснулся, солнце стояло высоко на небе, Капи сидел и смотрел на меня, птицы весело распевали, а издали доносился звук колокола.
Наш утренний туалет продолжался недолго, и мы торопливо пошли в ту сторону, откуда слышался благовест. Там было селение, значит, была и булочная. Мы вчера почти ничего не ели и были страшно голодны. Я решил истратить последние три су, а там будь что будет.
Войдя в деревню, мы отыскали булочную и купили хлеба. На свои жалкие остатки денег мы получили немного, ведь фунт хлеба стоит пять су. Поэтому с завтраком было покончено довольно быстро.
Теперь нужно было подумать о представлении. Я стал разыскивать подходящее для него место и робко вглядывался в лица здешних жителей. Встретят нас радушно или нет? Я шел задумавшись, как вдруг позади раздался крик. Я обернулся и увидел Зербино. Он бежал со всех ног, держа в зубах кусок мяса, а какая-то женщина гналась за ним. Нетрудно было понять, в чем дело: воспользовавшись моей рассеянностью, Зербино забежал в дом и утащил мясо.
– Воры! Воры! – кричала женщина. – Держите их всех!
Услышав эти крики и чувствуя себя виновным или по крайней мере ответственным за проступок собаки, я тоже пустился бежать. Ведь если эта женщина потребует у меня денег за мясо, мне нечем будет заплатить ей. Тогда наверняка и меня посадят в тюрьму.
Видя, что я бегу, Капи и Дольче бросились за мной, а Проказник, сидевший у меня на плече, обхватил мне шею руками, чтобы не упасть.
Догнать нас было трудно, но можно было преградить нам дорогу, что, по-видимому, и хотели сделать три человека, бежавшие нам навстречу. Но, к счастью, рядом была поперечная улица, и я бросился туда в сопровождении собак. Мы бежали сломя голову и скоро очутились в поле. Но я не остановился до тех пор, пока не свалился от усталости.
Тогда я огляделся по сторонам. Деревня была далеко, и никто не гнался за нами. Капи и Дольче сидели, высунув языки; Зербино виднелся вдалеке – он, должно быть, остановился, чтобы съесть мясо.
Я позвал его, но он, зная, что заслуживает наказания, повернулся и бросился не ко мне, а от меня. Я понимал, что пес утащил мясо потому, что был очень голоден, но все-таки не следовало оставлять его поступок безнаказанным. Если я сделаю это, то будет нарушена вся дисциплина в моей труппе; в какой-нибудь другой деревне Дольче последует примеру Зербино, а потом и Капи не устоит против искушения.
– Приведи Зербино! – сказал я Капи.
Он тотчас же побежал за ним, но, как мне показалось, не очень охотно, и по тому, как он взглянул на меня, я понял, что ему было бы приятнее защищать Зербино, чем ловить его.
Теперь нужно было ждать возвращения Капи, а он не мог вернуться быстро – ведь Зербино наверняка заупрямится и не сразу пойдет за ним. Но я был рад, что можно отдохнуть, мои ноги дрожали от усталости.
Да и куда спешить, если мне нечего делать? А деревня была далеко, теперь уже можно не бояться преследования.
Местность здесь была очень красивая: деревья, зеленые луга, по которым протекал ручеек, и широкий канал неподалеку. И я с удовольствием отдыхал, поджидая собак.
Прошло больше часа, и я уже начал тревожиться, когда наконец явился Капи, но один.
– А где же Зербино? – спросил я.
Капи лег и сконфуженно взглянул на меня. Тут я заметил, что одно ухо у него в крови. Зербино, должно быть, не захотел послушаться его; они подрались, и Капи, очень неохотно взявший на себя роль жандарма, не слишком упорно защищался и позволил Зербино победить себя.
Ругать его за это я не мог. Да и не было у меня никакого желания бранить других, когда у самого было так тяжело на душе.
Так как Зербино не захотел прийти с Капи, нужно было подождать его. Я знал, что через некоторое время он одумается и сам явится ко мне с повинной.
Я опять лег под дерево и надел на Проказника цепочку, опасаясь, как бы и он не убежал за Зербино. Капи и Дольче тоже улеглись.
Прошло еще полчаса, а Зербино все не приходил. Я закрыл глаза и незаметно заснул.
Когда я проснулся, солнце стояло у меня над головой. Но я знал и без солнца, что времени прошло много: об этом доложил мне желудок. Собаки и обезьяна тоже старались показать мне, что они голодны, собаки – жалобными взглядами, Проказник – гримасами.
А Зербино все не было. Я звал его, свистел – ничто не помогало. Наевшись, он, должно быть, улегся где-нибудь под кустом и заснул.
Я очутился в затруднительном положении. Если я пойду дальше, Зербино может потеряться. Если буду ждать его, нам не удастся заработать даже нескольких су и хоть немного поесть. Я опять послал Капп за Зербино, но он скоро вернулся один, сделав вид, что не нашел его.
Что мне было делать? Конечно, Зербино был виноват, но нельзя же было бросить его. Да и что скажет Витали, если одна из его собак пропадет?
Нет, нужно подождать еще немного. Только следует заняться чем-нибудь, чтобы не так чувствовать голод. Витали рассказывал мне, что во время похода, когда солдаты сильно устают от долгого пути, всегда начинает играть музыка, и тогда они забывают свою усталость и идут бодрее.
Я решил последовать их примеру: взял арфу и, повернувшись спиной к каналу, заиграл вальс.
Мои артисты, по-видимому, не имели ни малейшего желания танцевать, им было бы гораздо приятнее съесть кусок хлеба. Но мало-помалу они оживились, музыка подействовала на них, собаки начали вальсировать, и мы на минуту забыли о голоде.
Вдруг позади меня детский голос крикнул:
– Браво! Браво!
Я быстро обернулся. На канале носом к берегу стояла лодка; на противоположном берегу остановились две лошади, которые тащили ее.
Такой лодки я еще никогда не видел. Это был настоящий плавучий дом. На низкой палубе было устроено что-то вроде галереи с окнами, а впереди была веранда, увитая вьющимися растениями. На этой веранде стояла молодая дама с красивым задумчивым лицом и лежал мальчик. Он-то, наверное, и закричал: «Браво!»
Я приподнял шляпу, чтобы поблагодарить его.
– Вы играете для своего удовольствия? – спросила дама; судя по выговору, она была иностранкой.
– Я играю, чтобы заставить поработать моих собак, – ответил я, – и… немного развлечься.
Мальчик сделал ей знак, и она нагнулась к нему.
– Не поиграете ли вы еще? – спросила она, подняв голову.
Поиграю ли? Еще бы нет! Я был так рад, что у меня наконец нашлась публика.
– Вы желаете, чтобы собаки потанцевали, или лучше представить какую-нибудь пьесу?
– Ах, пожалуйста, пьесу! – воскликнул мальчик.
– Нет, это слишком затянется, – возразила дама.
– А танцы слишком коротки, – заметил мальчик.
– После танцев, – сказал я, – собаки могут, если пожелает почтенная публика, проделать разные забавные штуки, как в парижских цирках.
Эту фразу обычно говорил Витали, и я постарался произнести ее с достоинством. Я был очень доволен, что нам не придется играть пьесу: это было бы затруднительно без Зербино и без костюмов.
Итак, я снова заиграл на арфе, и Каин, обхватив передними лапами Дольче, принялся вальсировать с ней; потом Проказник немножко протанцевал один, а затем собаки проделали все свои штуки. Мы не чувствовали усталости: мои артисты как будто понимали, что получат за свои труды обед, и старались изо всех сил.
Вдруг из-за дерева появился Зербино и, как ни в чем не бывало, принял участие в представлении.
Играя на арфе и наблюдая за артистами, я время от времени поглядывал на мальчика. Он, по-видимому, смотрел на нас с большим удовольствием, но не трогался с места. Он продолжал лежать неподвижно и только поднимал руки, чтобы аплодировать нам.
Лодка стояла близко от берега, и я мог хорошо рассмотреть мальчика. У него были светлые волосы и бледное лицо – такое бледное, что сквозь тонкую кожу просвечивали синие жилки. Он глядел кротко и грустно и, по-видимому, был болен.
– Сколько следует заплатить вам за представление? – спросила дама.
– Это зависит от того, сумели ли мы угодить почтенной публике, – ответил я, как обычно отвечал Витали.
– Так нужно заплатить больше, мама, – сказал мальчик и прибавил несколько слов на незнакомом мне языке.
– Артуру хочется взглянуть на ваших артистов поближе, – сказала дама.
Я сделал знак Капи, и он прыгнул в лодку.
– А другие? – крикнул Артур.
Зербино и Дольче последовали примеру Капи.
– А обезьянка?
Проказник мог, конечно, прыгнуть в лодку, но я не был уверен в нем. Он был очень шаловлив, и я боялся отпустить его одного.
– Разве эта обезьянка злая? – спросила дама.
– Нет, но она иногда бывает непослушна, и я боюсь, что она станет дурно вести себя без меня.
– Так приходите и вы.
Она сказала несколько слов человеку, стоявшему у руля, и он, взойдя на нос лодки, перекинул на берег доску.
По этому мостику я и вошел в лодку, с арфой за плечами и Проказником на руках.
– Обезьянка! Обезьянка! – кричал Артур.