Алем подумал, что лошади не его, а Сулейна-паши, и сторожил их Алем не так уж и хорошо, раз позволил Далибеку подобраться столь близко. Но что-то подсказывало ему, что этот вопрос из тех, что не требуют прямого ответа. Тагир выпустил в потолок последнее кольцо дыма, совсем жидкое, и, разочарованно вздохнув, отбросил мундштук кальяна.
- Повернись, - безразлично сказал он.
Алем не вполне понял, куда и как он должен повернуться, и главное - зачем, поэтому просто встал лицом к выходу их шатра. Выход этот вдруг показался ему манящим - здесь было чересчур душно и чересчур светло, ночью не должно быть так светло, ночь - время для сна и покоя. Или для битвы, но Алем не любил убивать. Он...
Он не усел подумать ни о чём больше. Сильная мужская рука - не такая сильная, как у шимрана Гийяза, но точно так же не знающая отказа - упёрлась ему сзади в спину, вынуждая согнуться пополам. Алем услышал движение позади, подушки попадали, когда принц поднялся на ноги. Инстинкт подталкивал его обернуться - но иным инстинктом, куда более глубоким, Алем откуда-то знал, что нельзя. И только охнул от удивления, когда принц Тагир неожиданно ловко подсёк его колени, заваливая животом на большой валик, обитый парчой. Валик оказался твёрдым и больно впился в солнечное сплетение. Алем дёрнулся, пытаясь сместить центр тяжести, и только частью рассудка сознавая, что происходит. Что, и как, и зачем, и почему - именно с ним.
Тагир иб-Сулейн, сын паши Маладжики, стянул штаны с грязного маленького ибхала, пахнущего конским навозом, выпростал своё естество и неторопливо, сильно и глубоко вогнал его грязному маленькому ибхалу в зад.
Алема выгнуло дугой. Ноги свела судорога, он впился руками в парчовый валик, скользя коленями по шёлковым покрывалась. В бок ему впилась цыплячья кость; он закусил губу, принимая быстрые равномерные толчки. Было не очень больно, не так больно, как он мог ожидать, если бы вообще знал, чего ожидать, если бы хоть отчасти понимал, что происходит. Не в боли дело - а в том, что этого не могло быть, просто незачем этому быть, он не сделал ничего - ни хорошего, ни плохого - чтобы заслужить или навлечь на себя это. Принц не был чрезмерно жесток, но и бережен не был - так пастух, осоловевший от одиночества на далёком пастбище, берёт первую попавшуюся овцу, утоляя с ней зудящую жажду плоти. Алем, наверное, выглядел немногим лучше овцы - грязный, худой, нескладный, дурно пахнущий, обычный мальчишка. Он совсем забыл, что он обычный мальчишка, и неважно, что он убил пятьдесят семь человек - есть мгновения, когда всё, что ты когда-либо делал, перестаёт хоть что-то значить. И это мгновение стало одним из таких. Алема толкало вперёд быстрыми сухими толчками, он подавался, вцепившись двумя руками в шнуры на подушке, глядя широко распахнутыми глазами на щель в шелках, где виднелся выход из шатра и откуда тянуло живительной свежестью ночи. Когда принц излился в него, он даже не сразу это заметил, только почувствовал, как толчки прекратились и что-то липкое потекло по ноге. Тагир застонал, коротко и отстранённо - так люди стонут во сне, когда им снится тревожный сон. Потом он вышел, задержав ладонь у Алема на поясе, словно придерживаясь за него, и тяжело повалился в ворох подушек.
Алем стоял на четвереньках, упираясь животом в жёсткий валик, ещё какое-то время. Затем осторожно сел - неловко и боком, боясь давить слишком сильно на то место, что пульсировало, наливаясь болью.
- Ты ещё здесь? - сонно протянул принц - его голос прозвучал глухо, потому что он зарылся в подушки лицом. - Пшёл вон отсюда.
Алем поднялся, чуть пошатываясь, побрёл к выходу, на ходу подтягивая штаны. Несколько масляных ламп погасло, пламя остальных дёргалось на сквозняке, когда он откинул полог шатра. Свежий воздух опалил его горящее лицо, словно отвесил две пощёчины - жгучие, одна тяжелее другой.
- А это правда, что маладжикийцы не чтят Аваррат?
- Конечно, истинная правда. Нас бы иначе не послали в дар их паше, он бы сам нас призвал, когда захотел.
- А кому же тогда они поклоняются, эти маладжикийцы?
- Трёхглавому козлу и Демону-Кошке, кому ж ещё.
- Не кощунствуй, Шивар, это теперь наши хозяева. Я слышал - в Ильбиане так говорили, - что своим богом они считают пашу. Якобы он не наместник божественной силы, как все остальные паши, а живое её воплощение. Поэтому они не молятся Аваррат, а молятся своему паше.
- Что за извращение! И какой пьяный дурак в ильбианской чайхане тебе эти сказки рассказывал из-под скамьи?
- Это не сказки, я правда слышал от солдат Шардун-паши. Алем тогда был со мной, он подтвердит. Правда, Алем?
Ибхалы болтали, понукая коней неторопливым шагом через бескрайнюю, укутанную зноем пустошь. Дрожащее солнце едва просвечивало сквозь белёсую дымку, в воздухе стоял запах гари - где-то неподалёку горела сухая трава. У Алема раскалывалась голова, он покачивался в седле и несколько раз едва не вывалился из него. Голоса окружавших его товарищей доносились словно сквозь плотны слой ваты - он слышал и понимал каждое слово, но не мог взять в толк, чего они от него хотят.
- А ещё те воины говорили, что скоро будет большая война. И кому знать, как не им, ведь ни одна война не обходится без Шардун-паши! Потому он и отправил в Маладжику такие дары, хочет Сулейна-пашу себе в союзники. Этот ильбианский лев любит хорошую драку. Жаль, что не он стал нашим хозяином.
- Большая война, ха. Какое большое зерно, сказал муравей, взобравшись на колосок! Для этих ленивых свиней и толчея на их вонючем базаре - уже большая война.
- А я тоже слыхал о войне, когда ходил в город. Говорили что-то о кочевых племенах...
- Война с кочевниками? С этими грязными плешивыми псами? Ты совсем из ума что ли выжил, Альдир? Война с кочевниками! А почему бы не с полевыми мышами?
И ибхалы захохотали - сильные, задорные, безрассудные, умеющие и любящие убивать. Кто-то ткнул Алема в бок, и он растянул губы в кривой улыбке. Голова болела всё сильнее.
- Да что ты такой кислый сегодня, Алем? Кумыса перепил? Расскажи-ка мне, где в этой проклятой глуши раздобыл кумыс.
- Отстань от него, он опять поцапался с Далибеком. Несладко ему теперь приходится, когда Далибек заполучил львиный хвост на шлем
- А может, он просто отсидел себе зад на своём посту у загона? То-то в седле теперь еле держится.
Алем пропускал мимо ушей их подначки - в сущности беззлобные и безобидные, обычное дело, - но последнее замечание вынудило его содрогнуться все телом. Спину прошиб холодный пот. Неужели кто-то заметил?! Ему и правда было неудобно сидеть в седле, неудобно и неприятно, он бы всё отдал сейчас за возможность привстать в стременах и пустить коня в добрый галоп. Или, может быть, они знают? Может, Гийяз-бей им сказал? Хотя что он мог сказать, он сам, кажется, не понял, зачем принцу Тагиру понадобилось звать посреди ночи конюха-ибхала в свой шатёр. Или понял и растрепал языком? Тогда Алему конец... совсем конец.
Он не убивался из-за того, что случилось прошлой ночью. Случалось - и случилось. Он знал, есть мужчины, которые предпочитают женщинам мальчиков - некоторые держат целые гаремы юных наложников. Другие утоляют жажду походя, от случая к случаю. К таким, похоже, и относится принц Тагир. Алем имел неосторожность попасться ему на глаза, и после, в пьяном угаре и дурмане гашиша, принц вспомнил о нём... С это мыслью Алем прикрывал глаза. Ничего. Это всего одна ночь. А раны ему случалось получать и куда более тяжёлые. К тому же никто не знает, он упрямо твердил себе это снова и снова; никто не знает, кроме него и принца. Принц уже всё забыл, наверняка забыл - такие, как он, всегда забывают, получив, что хотели. Осталось теперь забыть Алему, и можно будет притвориться, будто и не было ничего.
Он всё утро, полностью погрузившись в свои тяжкие думы, пытался убедить себя в этом. И почти преуспел, когда неуместная шутка товарища вырвала его из этой мучительной полудрёмы. Алем поднял голову, посмотрел ибхалу в глаза, наблюдая, как широкая ухмылка понемногу сползает с загорелого лица. Он хотел уже сказать - сам ещё не зная, что именно, но точно ничего хорошего, - но волею Аваррат не успел. Впереди послышался конский топот, и все обернулись в ту сторону, откуда возвращался пущенный вперёд разведчик.
- Стоянка кочевников! - крикнул он, осаживая коня. - В половине фарсаха к югу. Брошенная, но недавно, угли в кострах ещё не остыли. Хорошее место для лагеря, шимран-бей!
Гийяз, принявший в этом походе обязанности старшего над всеми воинами, а следовательно, руководивший продвижением каравана, согласно кивнул. Мнения принца Тагира он не спросил - тот ехал сегодня не верхом, а в паланкине, отсыпаясь после утомительной ночи. Алем хотел бы оказаться сейчас на его месте, за этими плотными холщовыми занавесками, скрытый от чужих глаз. Но только не вместе с ним.
Вскоре впереди показались очертания стоянки. Кочевники уходили в спешке, побросав кухонную утварь и мелкий скарб. Земля была покрыта чёрными проплешинами костров, между которыми валялись полуобглоданные кости и черепки, кое-где занесённые песком. Повсюду торчали колышки, на которые кочевники крепили свои кожаные шатры, а один шатёр они даже не стали снимать, так и оставили посреди пустыни, и горячий ветер громко хлопал его боками.
- Должно быть, они узнали, что мы идём, - сказал один из ибхалов, а другой возразил:
- Как? Мы же двигались на восток. Не зашли Гийяз-бей разведчиков - проехали бы мимо.
- Ш-ш, тихо. Слушайте!
Все замолчали. По знаку шимрана караван остановился, верблюды, мулы и кони встали, пока ибхалы в напряжённом молчании оглядывали обманчиво пустую стоянку. Потом один из шим-ибхалов - это был, конечно же, Далибек - соскользнул с коня, обнажил ятаган и беззвучной поступью, скользя подошвами по песку, двинулся к шатру, одиноко стоящему посреди пустыни. Подкравшись, он отвёл локоть назад, чтобы обрушить ятаган на того или тех, кто пытался укрыться в шатре. Алем успел ощутить глухой укол недовольства от такой бессмысленной и ненужной жестокости - ведь там внутри мог лежать несмышлёный младенец, - но прежде, чем Далибек опустил клинок, полы шатра распахнулись. В проёме показалась старуха - крошечная и сморщенная, как сушёный финик, с седыми волосами, заплетёнными в многочисленные косы, увитые перьями стервятников и когтями степных волков. Она тряхнула косами, и побрякушки зазвенели, разорвав тишину. Кто-то с облегчением выдохнул,. кто-то рассмеялся, а кто-то продолжал хмуриться, потому что по этим побрякушкам узнал шамана - самопровозглашённого жреца Аваррат, вернее, жрицу. В Ильбиане её посадили бы на кол, но кочевые племена точно так же чтят богиню, как и оседлые. И делают они это, как умеют, в соответствии со своей дикостью и ничтожеством.
- Всё-таки вы пришли, - удовлетворённо сказала старуха. Она шамкала, но Алем без труда разобрал слова, и в нём шевельнулось странное узнавание - кажется, он слышал это наречие когда-то, давным-давно.
Далибек, не церемонясь, схватил старуху за косы и выволок вперёд. Он собирался убить её, но тут, зевая, из паланкина выглянул проснувшийся принц. Алем невольно глянул на него в упор, сам не зная, то ли ищет его взгляда, то ли пытается найти в этом холёном лице признаки раскаяния. Но там были только признаки тяжёлого похмелья, и ничего больше. Не на пользу принцу Тагиру пошёл вчерашний гашиш.
Шимран Гийяз тотчас подошёл к нему, вполголоса объяснил, что происходит. Принц выбрался из паланкина, на хочу почёсывая грудь, видневшуюся в разрезе туники. Волосы его были взлохмачены, щеки заросли щетиной, под глазами залегли круги. Он очень непредставительно выглядел, этот принц Маладжики, когда подошёл к старухе, на которую с суеверной опаской поглядывала большая часть его свиты и даже некоторые из его воинов.
- Как называется твоё племя? - спросил он.
Старуха пристально посмотрела на него выцветшими глазами, пожевала беззубым ртом. Алем не был суеверен, но невольно подумал, что не хотелось бы ему, чтоб она посмотрела так на него.
- Мы зовём себя рурджихай. А вы нас - грязными плешивыми псами. У каждой твари, созданной Аваррат, много имён.
Грязные плешивые псы - именно так час назад назвал кочевников один из ибхалов. Алем услышал, как он бормочет себе под нос проклятия и хватается за оберег.
- А ты все эти имена знаешь? - продолжал допытываться принц. Он окончательно проснулся, и в его голосе не слышалось ни издёвки, ни раболепия - словно им в самом деле двигало всего лишь праздное любопытство. Алем вдруг подумал: как странно, что он сам подошел к старухе, мог ведь приказать, чтоб её подтащили к его паланкину.
- Я достаточно пожила на свете, - сказала старуха. В ней не было страха так же, как в Тагире не было насмешки. - Я многое знаю. Я знала, что вы придёте, и моё племя смогло вовремя уйти.
- Ты напугала их ятаганами моих ибхалов, и они трусливо сбежали. И ты ими гордишься, старуха?
- Ты дважды ошибаешься, принц Тагир. - Маладжикиец сощурился, когда старуха назвала его имя, а люди принца опять зашептались. - Думаешь, что бежать и уйти - это одно и то же.
- А разве нет?
- Ты юн и глуп, потому и задаёшь такие вопросы.
Принц усмехнулся. Теперь Алему казалось, что он забавляется; или, быть может, лишь пытался убедить в этом самого себя, как Алем пытался убедить себя в том, что между ними ничего не случилось прошлой ночью.
- А ты глупа, хоть и стара, раз говоришь мне об этом. Ты, - принц повернулся и посмотрел в упор на Алема, прямо ему в глаза, - отведи эту женщину в сторону и убей. Она всё-таки жрица, хоть и выжившая из ума, и я не хочу осквернять её кровью ту землю, на которой сегодня будут спать мои люди.
- Я вижу зарю Маладжики, - спокойно сказала старуха, едва принц умолк, а Алем выдохнул весь воздух из груди. - Она красным заревом поднимается над твоим караваном. Красная, потом розовая, потом пылающая алая заря. Мои люди поступили мудро, что ушли сейчас. Им надо поднакопить силы.
- Если ты стараешься благоприятным пророчеством спасти себе жизнь, женщина, то напрасно, - почти с сожалением сказал принц. - Я не меняю своих решений.
Он повернулся, снова почесал грудь и велел разбивать лагерь. Потом посмотрел на Алема, неподвижно сидящего в седле. И сказал, в точности, как вчера:
- Ты всё ещё здесь? Пшёл.
И стеклянное "ничего не было", так бережно выстраиваемое Алемом, разлетелось в единый миг.
Он не помнил, как спешился, прошёл мимо ухмылявшегося Далибека, взял старуху под локоть и повёл от лагеря прочь. Он думал, что если пролить кровь шамана рядом со своей постелью - грех, то замарать ею свои собственные руки - грех ещё больший, и его ждёт расплата за это. Хотя ему хотелось бы верить, что он уже заплатил. Вперёд и сполна.
Старуха что-то забормотала. Она шла, не противясь, и Алем невольно вслушался в такое знакомое наречие. Теперь он был почти уверен, что на нём говорили его родители.
- Глупый мальчишка. Все мальчишки глупы, но не все умнеют, и не все вырастают. Этот не вырастет; но поумнеет ли? Храни его Аваррат.
- Что ты болтаешь? - не выдержал Алем.
Они отошли уже достаточно далеко от стоянки. Старуха поняла на него свои блеклые глаза, влажные, сочащиеся белым. Ветер тихо звякал волчьими когтями в её косах. Она была противна, но почему-то Алем не мог отвести от неё глаз.
- А вот ты неглуп, - сказала она. - И ты вырастешь. Скоро вырастешь, Алем иб-Назир.
- Я Алем иб-Хал. Я сын...
- ...войны. Да, знаю, тебя им сделали. Но мы не всегда становимся тем, чем нас делают. Некоторые из нас, но не все. Тебе ни о чём не хочется спросить меня, мальчик?
Алем заколебался. Надо было кончать старую ведьму, надо было заставить её замолчать. Но вместо этого он поддался её тёмной силе и сказал то, что она хотела услышать:
- Ты говорила, что принц Тагир ошибается дважды. В том, что твои люди сбежали... а в чём ещё?
Беззубый рот смягчила улыбка. Совсем не злая.
- Умеешь слушать. Вторая ошибка твоего принца - он сказал "мои ибхалы". Но вы не его ибхалы. Пока что нет.
- А что-то там ещё про зарю Маладжики, - ощутив прилив жгучего любопытства, быстро добавил Алем. - Ты сказала про зарю, и принц решил, что ты пыталась к нему подольститься. Но заря ведь бывает не только утренней, но и вечерней? Ты про рассвет Маладжики говорила или про её закат?