- Где то письмо, что Керкион прислал мне?
Она удивленно посмотрела на него, но без звука пошла к шкатулке из слоновой кости, что была на подставке в углу, и вернулась с моим письмом.
Тут он мне говорит:
- Ты не прочтешь мне его?
Я поставил свой кубок, взял у нее письмо… У него был строгий взгляд, и мне стало странно - неужели он плохо видит? Прочитал письмо вслух…
- Спасибо, - говорит. - Я в основном его прочел, но не был уверен в нескольких местах.
Я удивился:
- Мне казалось, что написано разборчиво.
- Да, да, написано разборчиво… - Он говорил рассеянно, словно думал о чем-то другом. - У твоего писца прекрасный почерк, но правописание варварское.
Я бросил письмо на стол, будто оно меня укусило. Не только лицо - даже живот у меня наверно покраснел; стало жарко так, что я откинул плащ с плеч за спину… И не задумываясь, - чтоб не стоять перед ним дурак дураком, чтобы спрятать лицо, - схватил я кубок и поднес ко рту, пить.
Я едва успел коснуться его губами - он вылетел у меня из рук. Горячее вино плеснуло в лицо, залило одежду… Золотой кубок со звоном покатился по цветным плитам пола, оставляя за собой пахучий дымящийся ручей; и густой осадок стекал с его краев, еще темнее чем само вино.
Я вытирал лицо и изумленно смотрел на царя. Что это он?… Что с ним?… Бледнее мертвеца, и на меня смотрит такими глазами, будто увидел саму смерть… Тут я сообразил, что меч-то уже не спрятан под плащом. «Надо было сказать раньше, - думаю, - это он от волнения так… До чего ж нехорошо у меня получилось!» Я взял его за руку…
- Сядь, государь, - говорю, - и прости меня. Я как раз собирался все тебе рассказать.
Подвел его к креслу… Он ухватился руками за спинку и остановился, едва дыша. Я обнял его за плечи… «Что бы ему такое сказать, - думаю, - что бы?…» И в этот момент белый пес прошел к нам с балкона и лизнул вино из лужи.
Он кинулся вперед, схватил пса за ошейник, оттащил… Послышался звон женских украшений: жрица Медея - я совсем забыл о ней, так она была незаметна в своей неподвижности, - Медея укоризненно качала ему головой. Тогда до меня дошло.
Вот болиголов-трава - холодеешь от нее; а крапива - жжет… Так я похолодел, так меня обожгло внутри, когда я понял… - только гораздо сильней. Я стоял как каменный. Женщина повела собаку к двери и выскользнула вместе с ней - я пальцем не шевельнул. Царь повис на спинке кресла, если б ее не было - упал бы… Наконец я услышал его голос, тихий, хриплый - словно предсмертный стон:
- Ты сказал - девятнадцать… Ты сказал, тебе девятнадцать?
Это привело меня в чувство. Я поднял кубок, понюхал, поставил его перед царем.
- Это неважно, - говорю. - Достаточно того, что я был твоим гостем. А все прочее нас с тобой больше не касается.
Он прополз вокруг кресла, сел, закрыл лицо руками… Я отстегнул меч, положил его рядом с кубком.
- Если ты знаешь этот меч, - говорю, - если знаешь - возьми его, быть может пригодится. Это не мой. Я нашел его под камнем.
Ногти его впились в лоб, до крови. И он не застонал, не захрипел… - а такой звук, как бывает, когда из смертельной раны выдергивают копье: человек зубы стиснул, изо всех сил держится - а все равно… Он плакал, словно душу ему из тела вырвали; а я стоял, как свинцом налитый, и хотелось мне сквозь землю провалиться или раствориться в воздухе… - исчезнуть в общем.
Пока он не заплакал, до меня не доходило, что это мой отец; а теперь я это почувствовал. И так мне было стыдно, будто это я совершил преступление. Пол был затоптан винными следами, приторно пахла гуща в кубке… Я заметил какое-то движение: на другом конце комнаты тяжело дышал слуга. Глянул на него - он, казалось, готов был в стену влезть. «Царь тебя отпускает», - говорю. Он тотчас исчез.
На очаге обрушились головни, взметнулось пламя… Жар от огня, и пальцы царя, рвущие его седые волосы, и моя немота - худо мне было от всего этого; я вышел на балкон. А там - тишина, покой, громадный простор, залитый лунным светом… Призрачные горы стали ближе, светились будто сумрачный янтарь… Внизу на стене встретились двое часовых, их копья скрестились… Издалека слабо доносились песня и аккорды лиры… Крепость парила между землей и небом в прозрачном сиянии, которое, казалось, ниоткуда не шло, существовало само по себе; а под ней уходили к равнине громадные черные скалы.
Я положил руки на балюстраду и смотрел на стены, что сливались основанием с самой Скалой, и вот тут - когда я так стоял - все это стало вливаться в меня, словно морской прилив; с пением прибоя заполнило мне сердце и замерло в нем, как затихшее море. И я подумал: «Вот это - моя мойра».
Моя мойра… Душа рвалась охватить ее; все остальное в тот миг стало как облачко пыли или летний дождь… К чему мое негодование? Тысячу царей знала эта Скала; кто скажет - сколько из них ненавидели своих отцов или сыновей, или любили не тех женщин, или плакали из-за чего?… Все это умерло вместе с ними и истлело в их могилах. Осталось только - что они были царями Афин. Устанавливали законы, расширяли границы, укрепляли стены… Высокий град, чьи камни излучают свет! Твой демон вел меня сюда, а не желание мое; так ощути же руку мою, узнай мою поступь - прими меня! И я пойду, куда поведут меня твои боги, и по знаку их я уйду… Я пришел к тебе ребенком, Твердыня Эрехтея, но ты - ты сделаешь меня царем!…
Так я стоял там. Потом вокруг меня что-то изменилось: тишина стала другой. Все так же доносилась издалека песня… Потом я понял: отец затих, не плачет. Я представил себе, как он стоит на этом самом месте и оглядывает крепость, осажденную врагами; или видит поля, посеревшие от засухи, или - или слышит, что на границе появился новый царь, которому мало Элевсина… Ведь я стоял там в эту ночь только потому, что он хорошо удерживал Скалу - все время, до того самого дня. И все время - жестокая борьба, бесконечные хитрости… А теперь вот надежда на меня обернулась для него таким ударом… Горечь и злость ушли; я почувствовал сострадание, понял его боль.
Вошел к нему. Он сидел у стола, подперев голову руками, и неподвижно смотрел на меня. Я встал возле него на колени и позвал:
- Отец…
Он протер глаза, словно не веря себе.
- Отец, - повторил я, - посмотри, до чего верно говорят, что судьба всегда приходит не в том облике, в каком ее ждешь. Боги сделали это, чтобы напомнить нам, что мы смертные. Хватит горевать, давай начнем сначала.
Он вытер глаза ладонью, долго смотрел на меня молча… Потом сказал:
- Кто может знать, что сделали боги и зачем? Но в тебе очень много не от меня…
Он убрал волосы с лица и вроде подвинулся ко мне - но тотчас отпрянул. Я понимал, что после всего, что случилось, он не может обнять меня первый, - я должен это сделать… Так я и сделал, хоть неловко было; и еще я боялся, что он снова заплачет. Но он уже держал себя в руках, и, мне кажется, мы оба почувствовали, что в следующий раз это получится легче.
Отпустив меня, он подошел к двери, хлопнул в ладоши и сказал кому-то снаружи:
- Возьми четырех человек и приведи сюда госпожу Медею, захочет она или нет.
Тот ушел.
- Вы ее не найдете, - сказал я.
- Ворота заперты на ночь, - говорит, - и боковой вход тоже. Если она не умеет летать - она здесь. - Потом спрашивает: А как тебя зовут?
Я глянул на него - потом вспомнил, и мы оба почти улыбнулись. Сказал ему…
- Это имя мы выбрали с твоей матерью, - говорит. - Почему же ты не подписал им свое письмо?
Я рассказал про свое обещание матери; он спросил про нее, про деда… Но сам все время прислушивался, не идет ли стража. Вскоре послышались шаги, он отодвинулся от меня, сел, задумавшись, - подбородок на кулаке, - и говорит: «Не удивляйся ничему, что услышишь, и соглашайся со мной».
Когда ее ввели, вид у нее был такой, словно она хочет знать, по какому праву с ней так обращаются. Но глаза были насторожены.
Отец начал так:
- Медея, мне был знак с неба, что Элевсинский царь должен стать моим другом. Его враги - мои враги. Ты поняла?
Она вскинула свои черные брови.
- Ты царь; как ты решил, так тому и быть. Но ты притащил меня сюда, как преступницу, только для того, чтобы известить об этом?
- Нет, - говорит. - Мой друг царь, прежде чем попал в Элевсин, плавал на север, за Геллеспонт, в Колхиду, откуда ты родом. Он говорит, что на тебе кровавое проклятие: ты убила собственного брата. Что ты скажешь на это?
Теперь ее удивление было искренним. Она повернулась ко мне разъяренная, но я уже понял, что задумал отец.
- Все знают, - говорю, - что ты бежала на юг от мести.
- Какая ложь!… - кричит…
Но я следил за ее глазами - в них мелькнул испуг. Что-то она там натворила.
А отец дальше:
- Он рассказал мне все и подтвердил свои слова клятвой…
И тут она не выдержала:
- Раз так, то он - клятвопреступник! За всю свою жизнь он не покидал ни на шаг остров Пелопа. До нынешней весны!
Отец посмотрел ей в глаза.
- Откуда ты это знаешь?
Лицо у нее застыло глиняной маской.
- Ты мудрая женщина, Медея, - говорит, - тебя правильно прозвали. Ты гадаешь по камушкам, по воде и по руке человеческой; ты знаешь звезды, ты можешь создавать дым, что приносит истинные сны… Быть может, ты знаешь, кто его отец?!
- Этого я не видела, - говорит, - это было в тумане… - Но в голосе слышался страх. Да, мой отец был опытный судья и знал свое дело; мне было чему у него поучиться.
Он повернулся ко мне.
- Я не был уверен, - говорит. - Она могла сделать это по ошибке, от неверно понятого знамения. - Потом офицера стражи спрашивает: - Где вы ее нашли?
- На южной стене, государь. Сыновья ее были там же. Она хотела заставить их спускаться вместе с собой, но Скала крута, и мальчики боялись.
- Все ясно, - сказал отец. - Тезей, я отдаю ее в твои руки. Делай с ней все, что сочтешь нужным.
Я подумал… Ведь пока она жива, где-то кому-то будет от этого плохо, это уж точно. И спрашиваю у отца:
- Какую смерть вы даете своим?
Вдруг она, словно змея, скользнула между стражниками - я видел, что они ее боятся, - и встала перед ним. И на их лицах была невольная близость, какая связывает мужчину и женщину, что делили одну постель. Она заговорила тихо:
- А ты не раскаешься в том, что делаешь сейчас?
- Нет, - больше он ничего не сказал.
- Подумай, Эгей! Пятьдесят лет ты прожил под проклятием Элевсина и знаешь тяжесть его. Ты уверен в выборе своем?
- Я выбирал с богами, - сказал он.
Она собиралась еще что-то сказать, но он закричал:
- Уберите ее отсюда!
Стража бросилась к ней; она повернулась к тому, что боялся ее больше остальных - видно было, - и плюнула ему на руку. С грохотом упало его копье, он схватился за кисть, побледнел как мертвый… Остальные сгрудились вокруг, вроде хватали ее, но прикоснуться боялись, а она тем временем кричала:
- Ты всегда был скупым, Эгей! А на что ты рассчитывал, заключая сделку с нами? Освободиться от проклятья - и заплатить за это жизнью чужого бродяги?!… Золото за навоз - так ты думал?!…
Я не сразу сообразил, отчего у отца такой вид: словно извиняется передо мной за то что я это слышу. Потом понял: как раз этого он ждал, когда крикнул «уберите!…», этого не хотел. Я почувствовал холод в груди. Так вот оно что!… Перламутровая птица, расписные стены…
Сколько раз я ласкал ее с тех пор, как она решила меня убить?
Отец взмахнул рукой, - приказать, - я остановил его:
- Подожди.
Стало тихо. Только стучали зубы у того, кто уронил копье.
- Медея, - спрашиваю, - а царица Элевсинская тоже знала, чей я сын?
Она пыталась угадать, какого ответа я жду, - по глазам было видно, - но я повзрослел за этот час и сумел себя не выдать.
- Сначала она просто хотела избавиться от тебя, как от кусачей собаки! - Ух, до чего злой стал у нее голос!… - А когда у ее брата не получилось, она прислала мне кое-что про тебя, и я смотрела в чернильной чаше…
- Твоя жена предупредила меня, будто ты поклялся править в Афинах, - сказал отец. - Я бы рассказал тебе, только позже. Ты молод, и быть может любишь ее… - Я не ответил. Думал. - Она бы освободила меня от вины деда, заставив убить сына. Великодушной повелительнице вы служите, госпожа!
Я разобрался со своими мыслями и поднял глаза.
- Все к лучшему, государь, - говорю. - Это развязывает мне руки. Теперь путь мой прям.
Тут она повернулась ко мне. Раскосые глаза сузились и сверкали, рот стал тоньше и шире… Я вдруг заметил, что отступил перед ней на шаг, - она и впрямь имела Власть.
- О да! - говорит. - Теперь твой путь прям, эллинский вор! Следуй же за длинной тенью, что бросаешь перед собой! Отец твой скоро это узнает, десять лет оторвал он от своей нити жизни, когда забрал у тебя кубок!…
За ее спиной у стражников отвисли челюсти, глаза вытаращились… Отец был бледен, но не забыл глянуть, как они восприняли эту новость… Но она - она меня сверлила глазами и чуть покачивалась, как змея, что завораживает добычу. Стражники были все вместе, а я стоял перед ней один.
- Тезей… - она говорила тихо, с хрипом, словно ее свистящий язык был раздвоен, - Тезей Афинский… Ты перешагнешь воду, чтобы плясать в крови. Ты будешь царем жертв. Ты пройдешь лабиринт сквозь огонь и сквозь тьму ты пройдешь его. Три быка ждут тебя, сын Эгея. Бык Земной, Бык Людской и Бык Морской…
До тех пор никто не накликал на меня бед. И я почуял, как это злое пророчество коснулось моей жизни холодом, как какие-то духи, чьих лиц я не мог различить, зловеще слетались ко мне. Я содрогнулся, как если бы Земная Змея укусила Солнце. Стражники отшатнулись, но отец шагнул вперед и загородил меня от нее.
- Ты хочешь легкой смерти? - говорит. - Если да - остерегись! И так наболтала слишком много…
Она не испугалась.
- Не подымай на меня руки, Эгей! - Говорила холодно и властно, словно знала тайну; словно секреты их близости служили ей основой колдовства вместо его волос или ногтей. - Ты думаешь обмануть Дочерей Ночи? Ты, со своим ублюдком? Он оплатит твой долг - да-да! - и с лихвой оплатит… Ты спас сына случайной ночи, который пришел к тебе чужим. Он же убьет дитя сердца своего, плод величайшей его любви!
Я был молод тогда. У меня уже были дети, в разных местах, но еще и мысли не появлялось о сыне - продолжателе рода, или о том что он нужен мне… Но - как стоишь ночью на краю обрыва и чувствуешь под собой глубину, которой не видно, - так на меня дохнуло издали чудовищной мукой. Ее нельзя себе представить, пока она не придет, а после нельзя о ней вспоминать.
Я стоял как потерянный. Стражники тихо переговаривались, отец, подняв руку, держал передо мной знак против зла - она хорошо подготовила этот момент. Вдруг она прыгнула меж них, как заяц, и выскочила на балкон. Слышался звук ее быстрых шагов, звон украшений на платье… Стражники гурьбой бросились к выходу - и застряли в нем: они не спешили ее догнать.
Я схватился за меч, потом вспомнил, что он на столе, взял оттуда… С балкона вбежал на шум часовой - наткнулся на стражу…
- Куда она побежала? - спрашиваю.
Он показал - я растолкал их и выбежал наружу. Было сыро и ветрено. С моря налетал холодный туман, покрывая росой плиты террасы, а луна была, как моток шерсти… Я вспомнил, что про нее говорили, будто она умеет вызывать ветер.
На балконе никого не было. Я вбежал в какую-то дверь, споткнулся, упал на какого-то старика, на кровать к нему, выронил меч… Он что-то закричал, я вскочил на ноги, подобрал меч… Смотрю - занавеска качается, вроде ее только что трогали, за ней отверстие в стене, и там лестница вниз уходит, а снизу вроде свет от лампы, колышется. Я - туда. И вот на повороте лестницы на стене - тень женщины. И рука поднята.
Это была она - без сомнения, - кто еще мог бы наслать на меня такие чары?… А было так, что руки у меня похолодели, покрылись потом; колени ослабли, задрожали, сердце забилось - словно молот изнутри по ребрам бьет - и дыхание перехватило. Я едва не задохнулся. Кожа ползет по телу, по голове - сама ползает туда-сюда, и не дрожь это, а не поймешь что, - волосы дыбом!… А ноги словно к полу прилипли - ну не могу с места двинуться, и все тут!… Вот так я прирос к месту из-за того колдовства; внутри меня корчили судороги, - будто тошнило, - и так до тех пор, пока тень не исчезла. Но и тогда я не сразу смог побежать дальше, да и лестница была крутая… Когда добрался внизу до коридора и вышел через него во двор, там никого не было. Только холодный липкий туман клубился во тьме.