К югу от Суния нас взял в конвой боевой корабль, быстрый пентеконтер. Иногда на мысах островов мы видели пиратские стоянки - корабли у берега, наблюдательные вышки, - но никто за нами не погнался, мы были им не по зубам.
Все это проходило мимо, а я - я наслаждался отдыхом, как бывает, когда слушаешь певца. «Я иду на жертву, - говорил я себе, - но сам Посейдон призвал меня. Меня, у кого в детстве не было отца среди людей. Посейдон меня призвал - и это останется со мной навсегда…»
И вот я валялся на солнце, ел, спал, любовался морем - и вполуха слушал корабельные шумы.
Ранним утром в розово-серой мгле мы пробирались между Кикладами. Примерно около восхода я услышал сердитые голоса. На любом корабле их бывает достаточно, а мы шли между Кеосом и Кифносом, - там было на что посмотреть, - так что я поначалу не обратил внимания; но шум стал настолько дик, что пришлось оглянуться. Один из афинских ребят дрался с элевсинцем. Они катались по палубе, а по мостику к ним шагал капитан. Глаза его были полуприкрыты, скучный утомленный вид, как у человека, привычно делавшего это сотни раз… - а в руке вился тонкий кнут. Я бы и от ледяной воды не очнулся так быстро. Бросился к ним, растащил… Они сидели, тяжело дыша, терли свои шишки, - капитан пожал плечами и пошел назад.
- Опомнитесь, - говорю. - Вы что, хотите, чтобы этот критянин высек вас на глазах своих рабов? Где ваша гордость?
Они заговорили разом, остальные вступились, - кто за одного, кто за другого, - гвалт поднялся!…
- Тихо! - кричу.
Все смолкли, на меня уставились тринадцать пар глаз… А я растерялся. «Что дальше?» - думаю. Словно схватился за меч - а его нет. «Что я делаю? - думаю. - Я ведь сам такой же раб. Можно быть царем среди жертв?» И эти слова как эхо в голове: «Можно быть царем?… Я ведь сам раб!…»
Все ждали. Я ткнул пальцем в элевсинца - его я знал.
- Ты первый Аминтор, - говорю. - В чем дело?
Он был черноволосый, густые брови срослись над орлиным носом, и глаза были орлиные… И вот он - глаза горят…
- Тезей, - говорит. - Этот сын горшечника - у него до сих пор глина в волосах - сел на мое место. Я сказал ему, пусть убирается, а он начал дерзить!
- Теперь ты!
Афинянин был бледен.
- Я могу быть рабом Миноса, Аминтор, но тебе я не раб. А что до моего отца, - ты, землепоклонник, - я по крайней мере могу его назвать! Мы знаем, чего стоят ваши женщины…
Я поглядел на них и понял, что драку начал Аминтор. Но ведь он был лучше того, второго…
- Вы еще не кончили оскорблять друг друга? - говорю. - Знайте только, что при этом вы оскорбляете меня. Слушай, Формион, элевсинские обычаи я утверждал. Если они тебя не устраивают - обращайся ко мне, я отвечаю. А ты, Аминтор, как видно, здесь больше значишь, чем я? Скажи нам всем, чего ты ждешь от нас, чтоб мы тебя нечаянно не обидели.
Они пробормотали что-то, притихли… Все глядели на меня преданными собачьими глазами: где проявился гнев - там должна быть и сила, и они надеялись на нее. То же самое бывает среди воинов в трудный час. Но горе тому, кто возбудил эту надежду - и не оправдает ее.
Я сидел на тюке шерсти - дань какого-то маленького городка - и смотрел на них. За время наших трапез я уже узнал имена четверых афинских мальчишек: Формион; Теламон, сын мелкого арендатора, тихий и спокойный; скромный, изящный паренек по имени Иппий - его я где-то раньше видел; и Ирий - это его мать так жутко кричала при жеребьевке, она была наложницей какого-то дворянина. Мальчик был хрупкий, с тонким голосом, с какими-то девичьими манерами, но вдали от маминой юбки держался не хуже других.
О девушках я знал и того меньше. Хриза была прекрасна, словно лилия, - бело-золотой цветок без малейшего изъяна, - это по ней плакал весь народ. Меланто была минойкой - решительная, здоровая деваха, живая и энергичная… Нефела - робкая и плаксивая; Гелика - стройная, молчаливая, чуть косоглазая; Рена и Филия, похоже, красивые дурочки; и Феба - честная, добрая, но некрасивая, как репка. Вот и все, что я знал. Теперь я рассматривал их, стараясь угадать, на что они будут способны; а они глядели на меня, как утопающие на плот.
- Слушайте, - говорю, - пора нам потолковать.
Они ждали. Больше им ничего не оставалось.
- Я не знаю, - говорю, - зачем Посейдон призвал меня к быкам. Хочет он, чтобы я умер на Крите, или нет - не знаю. Если нет - что бы меня там ни ждало, я приложу к тому руку. Сейчас мы все во власти Миноса; я такой же как и вы - такой же раб бога… Чего вы хотите от меня? Чтобы я заботился сам о себе - или чтобы отвечал и за вас, как это было дома?
Я еще и рта не закрыл - все закричали, чтобы я их вел. Только косоглазая Гелика молчала, но она всегда молчала.
- Подумайте сначала, - говорю. - Если я буду вести, то буду и давать вам законы. Понравится вам это? А власти, чтоб заставлять подчиняться, у меня нет; власть - вон у кого!
Я показал на критянина. Тот снова сидел в своем кресле и подрезал ногти.
- Если хочешь, мы поклянемся, - сказал Аминтор.
- Да, хочу. Мы должны поклясться стоять друг за друга. Если кто не согласен - пусть говорит сразу, сейчас. Вы тоже, девушки. Я зову вас на собрание. Положение у нас необычное, так что и законы должны быть свои.
Афинские девушки, не привыкшие к общественным делам, отодвинулись, стали шептаться. Потом Меланто сказала:
- Мы сейчас не в своей стране, потому нас должен вести мужчина. У минойцев всегда был такой закон. Я голосую за Тезея.
- Одна есть, - говорю. - А что остальные шесть?
Меланто повернулась к ним и говорит - насмешливо так:
- Вы что, и слова сказать не можете? Так поднимите хоть руку. Вы же слышали, что он сказал!
Пять подняли руки, а сероглазая, златоволосая Хриза сказала серьезно:
- Я голосую за Тезея.
Я повернулся к парням:
- Кто против? На Крите нам придется зависеть друг от друга. Говорите сейчас. Там я не потерплю никакого недовольства, клянусь головой отца.
Маменькин сынок Ирий на этот раз сказал очень серьезно, без обычных своих ужимок:
- Никто не против, Тезей. Нас всех взяли, а ты сам отдал себя богу. Никто, кроме тебя, не может быть царем.
- Ну что ж, - говорю, - да будет так во имя его. Нам нужен жезл для оратора.
Вокруг не было ничего подходящего, кроме веретена: Феба его крутила, чтоб скоротать время.
- Выкинь свою пряжу, сестренка, - говорю, - на Крите тебе понадобится другое искусство.
Она бросила, и мы превратили веретено в жезл. Я взял его.
- Вот наш первый закон, - говорю. - Мы все - одна семья. Не афиняне, не элевсинцы, а все вместе. Если кто-то родился во дворце - быки этого знать не будут; так что гордость свою храните, но о рангах забудьте. Здесь нет ни эллинов, ни минойцев, ни аристократов, ни простолюдинов… Здесь нет даже женщин и мужчин. Девушки должны остаться девственны, иначе потеряют жизнь. Каждый мужчина, кто забудет об этом, - клятвопреступник. Скоро мы станем бычьими плясунами, мужчины и женщины - одинаково. Мы не можем быть больше, чем товарищами, - давайте же поклянемся, что никогда не будем меньше, чем товарищами.
Я собрал их в круг - критская жрица всполошилась, не лезут ли под юбки, - и взял с них сильную клятву. Клятва и должна была быть страшной: ведь кроме нее, кроме нашего общего несчастья, нас ничто не связывало тогда… После клятвы ребята стали выглядеть лучше. Это всегда так, когда испуганным людям дают какое-то занятие.
- Теперь мы все дети одного дома, - говорю. - Нам надо было бы выбрать себе имя.
Пока я это говорил, Хриза подняла свои огромные глаза к небу, а оттуда донесся глухой крик. С острова на остров перелетала стая журавлей. Они шли ровной линией, вытянув длинные шеи…
- Смотрите, - говорю, - Хриза увидела знак! Журавли ведь тоже танцоры. Все знают танец журавлей, мы будем - Журавли. А теперь, прежде всего остального, мы вверим себя Вечноживущему Зевсу и Великой Матери. Наших богов мы тоже будем чтить вместе и одинаково, чтоб никому не было обидно. Меланто, ты будешь нашей жрицей, ты будешь взывать к Матери. Но не надо никаких женских таинств - у Журавлей все общее.
По правде сказать, я рад был поводу оказать почтение Матери: она ведь не любит мужчин, которые правят, а на Крите она главная…
- Ну, - говорю, - совет наш продолжается. Кто-нибудь хочет говорить?
Изящный мальчик, которого я где-то видел, протянул руку. Теперь я вспомнил где: это он чистил сбрую в конюшне, когда я ждал там отца. Даже не глянув на элевсинцев, я отдал ему жезл. Они, - оба из гвардии моей, - их как громом поразило. Я отдал ему жезл: «Иппий говорит!»
- Господин мой, - сказал он. - Это правда, что нас приносят в жертву быку? Или он сам должен нас поймать?
- Я бы сам хотел это знать, - говорю. - Может, кто-нибудь скажет нам?
Это была ошибка: все заговорили разом, кроме Гелики. Но и когда я заставил их браться по очереди за жезл - все равно не стало легче. Они выдали все бабушкины сказки, какие только могли: что нас привяжут к быку на рога, что нас бросят в пещеру, где бык питается человечиной, даже что это вообще не бык, а чудовище - человек с бычьей головой.
Перепугали друг друга до полусмерти. Я потребовал тишины и протянул руку за жезлом.
- Послушайте, - говорю. - Когда малышей пугают букой, они утихают. Быть может, хватит и вам этих страстей? Угомонитесь…
Ребята растерялись, притихли.
- Вас всех послушать, - говорю, - можно подумать, что все это правда, все. А ведь если что-то одно правда, то все остальное - наверняка вранье… Один Иппий головы не потерял: он не знает - но знает, что не знает… Надо узнать. Нечего нам ломать себе головы - я постараюсь разговорить капитана.
Афиняне не поняли, почему я на это рассчитываю, и заметно было как они удивились, особенно девушки. А элевсинцам я сказал на нашем гвардейском жаргоне: «Парни, если кто хоть улыбнется - зубы вышибу!»
Они рассмеялись:
- Желаем удачи, Тезей.
И вот я пошел к борту и встал там с задумчивым видом… А когда капитан посмотрел в мою сторону - поприветствовал его. Он ответил, махнул мне, чтоб я шел к нему, стража меня пропустила, и я прошел к нему на мостик. Он отослал черного мальчишку, что сидел на табурете возле него, и предложил табурет мне. Как я и думал - он держался от нас в стороне, боясь публичного оскорбления. Ведь мы были священны - он не мог бы мне ничего сделать, разве что кнутом стегнуть…
А разговорить его - его остановить было не легче, чем старого воина, что ударится в рассказы о битвах своей юности. Он был из тех, кого на Крите зовут светскими людьми. Нет такого эллинского слова, чтобы это обозначить; это в чем-то больше, чем аристократ, а в чем-то меньше… Такие люди изучают Бычью Пляску, как арфист изучает древние песни. День прошел, ему уже принесли ужин, а он все говорил и говорил. Пригласил меня поужинать с ним - я отказался. Сказал, мол, остальные меня убьют, если увидят что я пользуюсь привилегиями, - и пошел к себе. Вечерело… А меня ничто уже не интересовало, кроме Бычьей Пляски.
Нас кормили из общего блюда, так что сидели мы голова к голове.
- Ну, - говорю, - ты был прав, Иппий, бык должен нас поймать. Но сначала мы сами должны поймать быка: отбить от стада и привести во Дворец. Теперь я могу вам рассказать о Бычьей Пляске столько, сколько вообще можно рассказать, если сам ее не видел. А для начала - прежде, чем нам вообще придется плясать, у нас будет три месяца тренировки.
Они были настроены умереть, едва нас довезут до берега, так что эти три месяца были теперь как три года для них… И все так благодарно на меня смотрели, будто я сам подарил им этот срок.
- Жить мы будем в Кносском дворце, в Доме Секиры, и будем там безвыходно. Но он говорит, что дворец очень большой. И очень древний: он говорит - тысяча лет ему, будто кто-то может так много сосчитать. И еще он говорит, что там под дворцом, в глубокой пещере, живет Посейдон. В виде громадного черного быка. Никто его никогда не видел - он живет слишком глубоко, - но когда он сотрясает землю - ревет. Лукий - это капитан - сам его слышал; говорит, ни один другой звук на земле и вполовину не так ужасен, как этот рев быка. В древние времена два или три раза он разрушал дворец до основания, так что им приходилось все время беречься и ублаготворять его. Так и возникла Бычья Пляска.
Лукий говорит, жертвоприношение было с самого начала; со времен первых людей на земле, что делали мечи из камня. Тогда оно было грубым и примитивным: человека просто бросали в яму к быку, чтобы тот его забодал; но иногда - если попадался ловкий - он какое-то время увертывался; а они были варвары, и их это забавляло. Время шло, они многому научились - от египтян и от жителей Атлантиды, что бежали на восток от гнева Посейдона… Теперь критяне - самые искусные мастера. Не только в гончарном и ювелирном деле, не только в строительстве, но и в музыке, и в обрядах, и в представлениях разных… И с незапамятных времен они совершенствуют свою Бычью Пляску. Сначала они яму стали делать побольше и выпускали туда не одну жертву, а несколько, так что охота стала длиться дольше… Когда бык кого-нибудь убивал, остальных забирали оттуда и выпускали в следующий раз; но чем дольше они жили - жертвы, - тем искуснее становились и ловчее; и случалось уже и такое, что бык уставал раньше, чем убивал кого-нибудь, и уже не хотел за ними гоняться… Тогда говорили, что бог удовлетворен на этот раз и не хочет жертвы. Так самые ловкие и быстрые жили дольше, и обучали своему искусству остальных; и так оно шло, и каждое поколение добавляло к пляске что-то новое: ведь каждый человек ищет славы, даже жертва, обреченная на смерть… Просто увернуться от рогов - это уже никого не устраивало, надо было сделать из этого грациозный танец и никогда не выдать своего страха, а играть с быком так, будто ты его любишь… Вот тогда, говорит Лукий, наступил золотой век Бычьей Пляски. Плясуны были в такой славе, что благороднейшая и храбрейшая молодежь Крита шла на арену из любви к искусству, чтобы почтить бога и заслужить себе имя. Это было время первых великих бычьих прыгунов, об этом времени сложены песни… Оно уже прошло, это время, теперь у молодых господ другие развлечения. Но критяне не хотят отказаться от зрелища: привозят рабов и обучают… И даже теперь, говорит он, бычьи плясуны у них в почете. Они очень высоко ценят плясунов, тех что не умирают.
Плакса Нефела забила себя в грудь, как на похоронах:
- Увы, нам! Значит, нам придется перед смертью вытерпеть все это?
Я еще не закончил свой рассказ, но подумал теперь, что так оно и лучше.
- Послушай, - говорю, - если ты хоть вся изойдешь на слезы - все равно это тебе не поможет. Так чего же плакать? Когда я был мальчишкой, мы дома играли с быком, потехи ради, а я, как видишь, жив… Не забывай - они ведь, по сути дела, тянут жребий, один из многих. Если мы научимся этой пляске, то можем прожить так долго, что сумеем оттуда бежать.
Меланто спросила:
- Тезей, а сколько?…
- Да дайте же ему поесть! - это Аминтор вмешался.
Она накинулась на него: мол, где он оставил свои манеры - в Элевсине?… От афинянина она бы это стерпела, но чтобы минойская девушка вынесла непочтительность своего мужчины!…
- Ладно, - говорю, - я могу и есть, и слушать. Ты о чем?
Она повернулась к Аминтору спиной - так это, плечиком…
- Сколько человек выходят сразу?
- Четырнадцать, - говорю, - по семь.
- Так мы команда? Или нас раздадут по разным вместо убитых?
- Этого я не знаю, - говорю. Этот вопрос с самого начала вертелся у меня в голове; я надеялся, что никто другой об этом не подумает. - Этого я не знаю, а у капитана спросить не решился. Если он поймет, что мы что-то замышляем, то может сделать так, чтобы нас раскидали. Тут надо подумать.
Я никогда не замечал, что от голода становлюсь умнее, - так что ел и думал, думал и ел. Поужинал…
- Вот что. ребята, - говорю. - Что бы мы тут ни решали - критяне все равно сделают что захотят, от этого никуда не денешься. Значит, мы должны сотворить что-то такое, чтобы они сами решили, что мы команда; команда, которую стоит сохранить. Это ясно. Но что мы можем сделать? И где? На Крите, может, уже и случая не будет; а здесь, на корабле, нас никто из влиятельных людей не видит… Этот Лукий, при всех его замашках, в Кноссе может оказаться мелкой рыбешкой. Так что это все не просто!