– И зачем только их привезли сюда! – грустно бормотала она, смахивая крупную дождевую каплю, которая, как слеза, бежала по ее щеке.
Оставив лошадь на конном дворе, Тамара зашагала домой. Дверь ей открыл отец, будто только и ждал, когда она войдет. Она застыла на пороге: в избе Черепановых сидел Саша Звонов, смущенный и красный. Он теребил пилотку и боялся поднять на Тамару глаза. Василий Петрович пропустил Тамару вперед, сам стал у двери, опершись плечом о косяк и скрестив на груди руки. Черепаниха молча сидела на лавке, приложив ладонь к уху. Молчание длилось довольно долго. Тамара упрямо глядела в окно.
– Куда шары-то пялишь? – наконец окликнул ее отец. – Что ты там увидела? Небось, знаешь, зачем лейтенант пришел? Так и не морочь человеку голову, дай ответ.
Звонов заерзал на лавке.
– Не надо, Василий Петрович… Пусть она сама. Как хочет…
Его растерянный голос вывел Тамару из оцепенения.
– Не хочу я сейчас замуж выходить, – тихо сказала она. – Я учиться хочу. Меня Татьяна Герасимовна обещала осенью в лесотехнический институт послать… Я уже Саше говорила…
– Я же не против, чтобы ты училась, – робко заметил Саша.
– Ну, это уж будет не ученье! – Тамара махнула рукой и села на лавку.
Василий Петрович подошел и сердито дернул ее за рукав.
– Держи себя как подобает! – грозно зашептал он. – Умела заборы спиной обтирать, умей и ответ держать. Не пойдешь, значит, замуж? Такое твое слово?
– Не пойду.
Звонов растерянно улыбнулся, встал, потоптался на месте и направился к двери.
– Не взыщи, товарищ лейтенант, – обескураженно попросил старик Черепанов, провожая его. – Уж не знаю, какого ей еще жениха!
– Осечка получилась, отец, – пожал плечами Звонов. – Но я надёжи не теряю, девчата любят за нос водить.
Василий Петрович вернулся в избу.
– Поди сюда! – велел он Тамаре.
Черепаниха боязливо покосилась на мужа и ласково попросила:
– Не трожь ее, Петрович. Пущай как хочет…
Тамара поднялась и нерешительно подошла к отцу.
– Почему отказала офицеру? В чем причина?
– Не нравится.
Василий Петрович поднес к ее носу кулак:
– Знаю я, кто тебе нравится. Слышал, кому ты табак таскаешь. Ты думала, отец старый, не видит ничего? Прямо тебе говорю: замечу чего, своими руками голову отшибу! Вишь ты, своим русским человеком она брезгует, а зарится на какого-то немца поганого, который, небось, наших убивал…
– Никого он не убивал! – вырвалось у Тамары.
– Молчи! – еще громче в ответ заорал старик.
Бабка загородила собой Тамару.
– Василий Петрович, не трожь ты ее ради Христа!
– Надо бы тронуть! – он еще раз помахал кулаком. – Мы ее вскормили, вспоили, за отца, за мать ей были…
Губы у Тамары задрожали, и она зарыдала навзрыд. Старуха тоже заплакала тихонько, утирая слезы фартуком.
– Тома, – ласково заговорил вдруг старик, – айда, дочка, за лейтенанта, как его… за Александра Карповича. И душа наша успокоится. А то разве годно так? Все среди мужиков в лесу ночуешь. Тебе уж двадцать второй год, дочка. Мы старые, помрем, кто за тебя заступится? А лейтенант – парень хороший, он тебя не обидит. Женихов-то ваших всех почти на войне поубивали, где ж другого возьмем? – голос его вдруг задрожал.
Тамара вытирала крупные слезы рукавом рабочей гимнастерки, и на щеке оставался грязный след. Бабка обняла ее за голову и причитала что-то ласковое. Василий Петрович смотрел в сторону.
– Осенью выйду… – испугавшись отцовских слез, пообещала Тамара.
Тамара очень любила Василия Петровича. Его, пожалуй, больше, чем приемную мать, которую всегда знала старой, глуховатой и больной. Отец был строг, но она никогда не сомневалась в его правоте, еще в детстве для себя решив, что он хороший человек, раз подобрал чужого ребенка и воспитывал как своего. К любви добавлялась бесконечная благодарность. Сейчас, когда она в первый раз в жизни увидела у него слезы на глазах, все перевернулось в ней, и она кинула отцу свое обещание.
Черепанов вздохнул облегченно: Томка была не из тех, кто зря скажет слово. Он погладил ее по голове и, накинув телогрейку, успокоенный, отправился копать огород.
Она дождалась, пока отец уйдет, скинула сапоги и бухнулась на кровать. Мать, все так же ласково причитая, накрыла ее большим пуховым платком. Плакать Тамаре больше не хотелось, но она здорово на всех разозлилась. И чего это Сашка заявился, не спросив ее? А отец? Ну для чего он ее попрекнул? Но больше всего она почему-то сердилась на мать: что она все плачет да причитает, словно кого хоронит! Тамара даже скинула платок и сердито прикрикнула на старуху, чтоб та отвязалась.
«И откуда только отец узнал про Штребля?» – Тамара думала-думала, да так и заснула, ничего не придумав.
На самом же деле еще зимой она допустила оплошность, потихоньку взяв у отца без спросу табаку для Рудольфа. Черепанов сам не курил, но табак сажал для продажи и обмена. Он заметил пропажу и встревожился: не вздумала ли Томка курить?
Повстречав на базаре Власа Петровича, Черепанов спросил его на всякий случай:
– Как там моя девка? Табак не обучилась курить с мужиками? Куда она из дома табак тащит?
Влас Петрович хитро подмигнул:
– Есть там немец один хохлатый…его мать. Все около нее крутится.
Черепанов оторопел. Он бы совсем перепугался, если б не знал, что Влас любит приврать. Домой Черепанов вернулся сердитый, хотел все выведать у дочери, но, пока ее дожидался, поостыл и ограничился только тем, что отругал ее за табак. Теперь же, когда Томка отказала Звонову, Черепанов решил, что всему виной этот «хохлатый», неизвестный ему, но ставший ненавистным немец.
На следующий день после неудавшегося сватовства он отправился в лесную контору.
– Отпускай мою девку, – прямо с порога заявил он Татьяне Герасимовне. – Хватит ей, поработала. Война кончилась, мужики пришли, нечего девке по лесам мотаться. Давай расчет, получше ей работу найдем.
Татьяна Герасимовна с удивлением посмотрела на него:
– Ты что, дядя Вася, бешеный груздь, что ли, съел? Как это ты можешь распоряжаться ею? Что она, несовершеннолетняя? Она лучший прораб у нас, мы ее к медали «За доблестный труд» представляем…
– На что он ваш «труд», когда… – Черепанов осекся и замолчал. – Таня, – сказал он дрожащим голосом, – я тебя вот такой помню, – он показал ладонью над полом, – тут беда, понимаешь… Томку надо вызволять.
И Черепанов, кашляя и сморкаясь, рассказал ей обо всем мучившем его целый день. Она слушала с недоверием, потом твердо заявила:
– Трепотня это! Что я, Томку не знаю? Она этого не позволит. И немца, на которого ты думаешь, знаю. Может, и нравится он Томке, за это не поручусь, но до беды тут далеко.
– Провалиться бы ему в тартарары! – все еще злился Черепанов. – Из-за этого сволоча она хорошему жениху отказывает.
– Авось еще сговорятся! Сашка ее не упустит, – усмехнулась Татьяна Герасимовна. – Иди, дядя Вася, я с Томкой как-нибудь улажусь.
Выпроводив Черепанова, Татьяна Герасимовна снова взялась за свои бумаги, но никак не могла сосредоточиться. Ей было и жаль Тамару, и брала досада на нее.
– Вот шельма-девка! – время от времени повторяла она. – А все я, дура дубовая, виновата: давно замечаю, нужно их было развести друг от друга подальше.
29
Помня отцовские угрозы, Тамара старалась избегать Штребля. Тот не мог понять, в чем дело, пытался с ней заговорить, но она упорно делала вид, что его не замечает. Так продолжалось несколько дней, и он впал в отчаяние. Если бы ему сказали раньше, что из-за женщины он будет испытывать такую ни с чем не сравнимую тоску, доходящую почти до физической боли, он бы только посмеялся. Тоска зажала его в тиски, не отпуская ни на минуту, как застарелая зубная боль. Казалось, вся его жизнь зависит от того, увидит ли он Тамару, сможет ли сказать ей несколько слов или опять его ждет холодный равнодушный взгляд. Теперь, как только темнело, Тамара уезжала верхом на Чис, а он прятался в кустах у дороги и долго ревниво смотрел ей вслед. Выйти и заговорить он не решался: да и что, собственно, он мог ей сказать? Что мог предложить этой русской девушке оборванный, жалкий пленный?
Тамара и сама измучилась за последнюю неделю. Невыносимо было видеть, как Рудольф, словно потерянный, ходит за ней, как все валится у него из рук. И потом она так привыкла к его улыбке, хитровато-веселым глазам! Ей не хватало удивительных слов, которые он говорил ей на двух языках, не хватало его вежливого ухаживания, так не похожего на заигрывания приисковых парней, норовивших то толкнуть, то ущипнуть.
«А будь что будет!» – наконец решила она и, подойдя к Рудольфу, как ни в чем не бывало спросила, не хочет ли он вместе с ней поехать на Чис, чтобы повидать сына. Рудольф сначала опешил, а потом заулыбался.
Она ехала верхом, а он шел рядом. От волнения у него пересохло в горле, он молчал и не поднимал глаз. Тамара чувствовала себя тоже как-то неловко.
– Что и ты молчишь-то? – не выдержав, спросила она. – То все лез с разговорами, а теперь молчишь.
– Я давно хочу задать вам один вопрос, фрейлейн. Можно ли рассчитывать, что мне разрешат остаться здесь навсегда, чтобы жениться на русской девушке?
– Не знаю… – Тамара от такого заявления даже покраснела. – Думаю, не разрешат. Рано или поздно вас всех домой увезут. Неужели тебе твоя родина не дорога, что ты хочешь остаться здесь?
– Жизнь здесь очень трудная, фрейлейн. Дома мне никогда не приходилось так много работать. Но я бы остался. Только из-за вас.
– Это невозможно, – грустно отозвалась Тамара. – Может, пройдет время, лет десять или больше. Все переменится, вас перестанут считать врагами…
– Вы считаете меня врагом?
– Я-то не считаю. Ты хороший. Очень даже. Какой ты враг! Я сама не пойму, зачем все так получается, – Тамара печально вздохнула. – Я тебя так жалею!
Она слезла с лошади, и они пошли рядом.
– Поедемте со мной в Румынию, Тамара, – вдруг горячо сказал Штребль. – Я вас спрячу в вагоне, мои товарищи вас не выдадут. Я достану вам румынский паспорт. Мы будем счастливы! Вам не придется работать, я готов сам работать день и ночь, чтобы сделать вас счастливой.
– Что ты выдумал? – искренне возмутилась она. – У меня же здесь отец, мать! Что ж я, по-твоему, родину могу бросить? Это же предательство будет! Я и то плохо сделала, что… полюбила тебя.
Он схватил ее руку и прижался губами. Осторожно высвободив ее, Тамара посмотрела на него с укоризной.
Они снова шли молча. Крутом было безлюдно, дул сильный ветер, волну на реке зыбило, а лес гудел протяжно и уныло. Перешли через большой мост, и Тамара стала прощаться. Она доверчиво протянула Штреблю руку:
– Прощай.
Он пристально посмотрел на нее.
– Можно мне один раз поцеловать вас?
Тамара растерялась, а он, испугавшись, что еще мгновение – и она уедет, быстро обнял ее. Его поцелуй был таким горячим, что она не могла на него не ответить. Оба чуть не задохнулись. Но едва он ослабил объятия, Тамара вырвалась и, вскочив в седло, пришпорила лошадь и умчалась в поселок. Штребль опустился на землю и обхватил голову руками.
А Тамара ехала по улице и с горечью бормотала:
– Как я его люблю, черта такого! Удавить меня мало!
Болезненным румянцем горели щеки, и казалось, каждый встречный догадывается о том, что она сейчас целовалась с немцем. Было и страшно, и радостно.
Она въехала во двор лесной конторы. Из окна кивнула Татьяна Герасимовна, словно только Тамару и дожидалась.
– Тома, я хочу у тебя милости просить. Поезжай, дочка, в Карелино… там участок второй месяц без прораба, – чуть растерянно сказала она, когда Тамара, расседлав лошадь, вошла в контору.
– Хоть режьте, не поеду! – крикнула Тамара, изменившись в лице.
Карелино было одним из самых отдаленных участков. Деревенька стояла в глухом лесу, жили там выселенцы-кулаки. Жили глухо, даже без электрического света. Рубили лес и жгли на уголь.
– Резать тебя не время, скоро пост, – попробовала пошутить Татьяна Герасимовна. – Надо, надо ехать, Тома. Ты подумай: кого я пошлю? Влас – трепач, только материться может. Колесник – малограмотный. А там с вывозкой угля невыполнение, у нас механическая мастерская и кузницы под угрозой. Не самой же мне ехать, ведь я кормлю.
Тамара заплакала.
– Не реви ты, дура! – уже строже сказала Татьяна Герасимовна. – Все я знаю. На кого Сашку меняешь? Сашка не парень, а конфета: румяный, чистый, ласковый. А немец твой худущий, черный, глазищи горят, как у волка. На что он тебе? Добра ты от этого не жди!
– Не могу я его разлюбить! – сквозь слезы прошептала Тамара.
– Было разве что между вами? – испуганно спросила Татьяна Герасимовна.
Тамара отрицательно покачала головой.
– Тогда это полбеды! Я это тебе от верного сердца говорю. Ты своего немца легко забудешь.
– Легко не забуду…
– Ну хоть и не легко! Зато после спасибо мне скажешь. Ведь он же не наш, как ты этого, дура, не понимаешь?
– То-то вы и хотите меня в Карелино угнать? – зло спросила Тамара.
– Нет… просто человек мне там нужен. Не сердись на меня, Тома, и поезжай завтра. А к немцу своему в лес смотри не ходи, узнает кто про вашу любовь, несдобровать тебе, да и ему тоже.
Тамаре хотелось сказать Татьяне Герасимовне что-нибудь резкое, но у нее снова задрожали губы, и она выбежала, хлопнув дверью. Домой она не пошла, хотя уже совсем стемнело. Бродила за огородами по берегу Чиса и тихонько плакала злыми слезами.
– Прыгнуть вот в Чис, и кончено будет… Пусть тогда… А то насмехаются, как девчонкой помыкают!
Но черная зыбь реки до дрожи напугала Тамару. Она отошла от берега и села на холодную от росы траву.
– Уеду… он один останется. Мне ведь не себя жалко, а его. Пусть как хотят ругают, а мне жалко его, и все.
На другой день ее собирали в дорогу. Черепаниха пекла лепешки, а Тамара сидела молча, безучастная, заплаканная.
– Не нужно мне ничего, – буркнула она, когда мать спросила, налить ли ей с собой кислого молока.
Провожать пришел и Саша. Тамара приняла его совсем холодно.
– Из-за тебя все, – сердито сказала она.
– Что из-за меня? – не понял Саша.
– Угоняют меня… Я и осенью не вернусь, останусь там на зиму. Женись тогда на ком знаешь.
Тамара готова была всех винить в своем горе – все были злыми, несправедливыми. Только отъехав версты две от дома, когда Саша, провожавший ее, спрыгнул с тарантаса и побежал домой, Тамара вдруг почувствовала, что все, кто остался дома, очень ей дороги. Даже с Сашей расставаться ей стало жаль, и она помахала ему рукой.
В Карелине Тамару встретил старший углежог, черный старик в кожаном фартуке, покрытом сажей. Он бойко объяснил Тамаре, как идут дела, и она поняла, что никакого прораба здесь не надо, старик отлично справляется и сам. Просто Татьяна Герасимовна услала ее подальше от Рудольфа.
Старик указал Тамаре хибарку, которую занимал прежний прораб. Там стояли деревянная койка с сенным матрацем и кривой стол с засохшей чернильницей. Все это было покрыто легким слоем сажи, которая проникала во все щели. Ставни от ветхости скрипели, и казалось, вот-вот сорвутся с петель. Прямо за окнами начинался лес.
Первую ночь Тамара проплакала и встала утром с головной болью и злая. Но утро было такое хорошее! Пели птицы, пахло лесными цветами, черемухой. Она вышла за порог и, вздохнув, сказала сама себе:
– Что ж поделаешь… надо же за дело браться!
В это же утро Штребль нетерпеливо ждал Тамару у дороги. Ее вчерашнее невольное признание: «Я и то плохо сделала, что полюбила тебя» – вопреки всему вселило в него множество надежд. Он улыбался, щурясь на восходящее солнце, радовался лету, теплу, зеленым веткам, поющим птицам, радовался тому, что он еще молод, силен и жизнь почти вся впереди. Когда послышался стук копыт, он сразу бросился навстречу, но, не пробежав и десяти шагов, остановился как вкопанный. Лениво помахивая плеточкой, из-за поворота выехал однорукий Колесник верхом на Тамариной Ласточке. Он поравнялся со Штреблем и весело сказал:
– Здорово, камарад. Гут шляфен?
– Где Тамара?
– Тамарка далеко, – равнодушно ответил Колесник. – Верст, поди, двадцать уж отъехала. А меня к вам опять прислали месяца на два… Ну, чего стоишь? Айда со мной!