– Это совсем другое дело.
– Чем другое?
– Пошевелите мозговой извилиной, старая родственница. Мне вы – тетя. Перед любимой теткой всякий племянник рад обнажить душу.
– А-а, ну да. Пожалуй, что и так. Ты ведь меня любишь всем сердцем, верно?
– А как же. И всегда любил.
– Эти твои слова меня очень радуют…
– Вы их заслуживаете с лихвой.
– …потому что у меня есть к тебе одна просьба.
– Считайте, что она уже выполнена.
– Я хочу, чтобы ты был Санта-Клаусом у меня на детском празднике.
Следовало ли мне предвидеть, к чему она ведет? Может быть. Но я ничего не предчувствовал и, сидя в кресле, весь с головы до ног задрожал как осина, если вы когда-нибудь видели осину – я-то сам, насколько помню, не видел, но знаю, что они как раз тем и знамениты, что дрожат как сумасшедшие. Я громко взвыл, а тетя выразила пожелание, чтобы я пел где-нибудь в другом месте, если уж мне пришла охота петь, а то у нее барабанные перепонки очень чувствительные.
– Не говорите таких вещей даже в шутку, – попросил я ее.
– Я вовсе не шучу.
Я уставился на нее, не веря собственным глазам.
– Вы всерьез ждете от меня, что я налеплю белую бороду, подложу подушку на живот и стану расхаживать и приговаривать: «Хо-хо-хо-хо!» среди трудновоспитуемых детей ваших деревенских соседей?
– Они вовсе не трудновоспитуемые.
– Прошу прощения, но я видел их в деле. Если помните, я присутствовал на последнем школьном торжестве.
– По школьным мероприятиям нельзя судить. Разве можно ожидать от них рождественского настроения в разгар лета? Увидишь, на рождественском вечере они будут кроткие, как новорожденные ягнята.
Я коротко, отрывисто засмеялся.
– Я-то не увижу, – уточнил я.
– То есть ты хочешь сказать, что отказываешься?
– Вот именно.
Она выразительно фыркнула и высказалась в том смысле, что я – подлый червь.
– Но червь в своем уме и твердой памяти, – заверил я ее. – Червь, который соображает, когда надо сидеть и не высовываться.
– Так ты в самом деле не согласен?
– Даже за весь урожай риса в Китае.
– Даже чтобы доставить удовольствие любимой тете?
– Даже чтобы доставить удовольствие целой армии теть.
– Тогда вот что я тебе скажу, юный Берти, чудовище ты неблагодарное…
* * *
Когда двадцать минут спустя я закрывал за ней входную дверь, у меня было такое чувство, какое испытывает человек, расстающийся в джунглях со свирепой тигрицей или с одним из таинственных убийц с топориками, которые рыщут повсюду, чтобы зарубить шестерых. В обычном состоянии моя единокровная старушенция – вполне симпатичное существо, таких нечасто встретишь за обеденным столом. Но если ей перечить, она имеет обыкновение приходить в бешенство, а в тот вечер, как мы с вами видели, я поневоле вынужден был пойти против ее желаний, и это ей не понравилось. Так что на лбу у меня еще не просохли капли пота, когда я возвратился в столовую, где Дживс хлопотал, ликвидируя следы разрушения.
– Дживс, – сказал я, промокая лоб батистовым платком, – вы удалились со сцены под конец ужина, но, может быть, все же слышали, о чем тут шла речь?
– О да, сэр.
– У вас, как у Добсона, острый слух?
– В высшей степени острый, сэр. А у миссис Траверс мощный голос. Мне показалось, что она разгневана.
– Она кипятилась, как чайник на огне. И все почему? Потому что я решительно отказался изображать Санта-Клауса на рождественской оргии, которую она устраивает для отпрысков местной черни.
– Я это понял по ее отдельным метким высказываниям.
– Я полагаю, что эти бранные слова она почерпнула на охоте во времена своей охотничьей молодости.
– Без сомнения, сэр.
– Члены обществ «Куорн» и «Пайчли» не выбирают выражений.
– Как правило, нет, сэр, насколько мне известно.
– Но все равно ее усилия не… Как это говорится, Дживс?
– Не увенчались успехом, сэр?
– Или не завершились триумфом?
– Можно и так, сэр.
– Я остался неумолим. Не поддался никаким уговорам. Я вообще иду навстречу, когда меня просят, Дживс. Попроси меня кто-нибудь сыграть Гамлета, и я приложу все старания. Однако вырядиться в белую бороду и накладное брюхо – это уж слишком. На это я пойти не могу. Она, как вы слышали, рычала и скрежетала зубами, но имела возможность убедиться, что все доводы бесполезны. Как гласит старая мудрая пословица, можно подвести коня к воде, но нельзя заставить его сыграть Санта-Клауса.
– Очень верно, сэр.
– Вы считаете, я был прав, что проявил твердость?
– Совершенно правы, сэр.
– Благодарю вас, Дживс.
Должен сказать, я считал, что это благородно с его стороны – вот так поддержать молодого господина. Я вам не говорил, но всего двое суток назад я был вынужден воспрепятствовать его желаниям с такой же неумолимостью, какую теперь выказал родной тетке. Он хотел, чтобы после Рождества мы поехали во Флориду, и для этого внушал мне, как рады мне будут мои многочисленные американские друзья, которые как раз проводят зимний сезон на побережье, но я видел его уловки насквозь. За этими сладкими речами крылось одно: он любит ездить на рыбалку во Флориду и лелеет мечту как-нибудь однажды поймать на крючок рыбу тарпонга.
Я сочувствовал такой честолюбивой мечте и пошел бы ему навстречу – если бы мог. Но мне необходимо было находиться в Лондоне к началу первенства по игре в летучие стрелы у нас в клубе «Трутни», которое должно было состояться где-то в феврале, а я имел шансы выйти в нем победителем. Так что пришлось мне ему сказать, что Флорида исключается, а он только ответил: «Очень хорошо, сэр», – и вопрос был исчерпан. Я рассказываю это к тому, что он не затаил на меня ни злобы, ни обиды и вообще ничего такого, а ведь мог бы затаить, не являйся он человеком высокого полета, каковым он является.
– И однако же, Дживс, – вернулся я к теме огорченной тетки, – хотя мои решимость и твердость помогли мне выйти победителем из поединка воль, у меня все-таки сжимается сердце.
– Почему, сэр?
– От сострадания. Оно всегда точит душу, когда раздавишь кого-нибудь железной пятой. Начинаешь задумываться, нельзя ли что-нибудь сделать, чтобы подлечить раны и вернуть луч солнца в жизнь пострадавшего? Мне неприятно думать о том, как тетя Далия сегодня ночью, закусив угол подушки, будет едва сдерживать рыдания из-за того, что я не нашел возможности осуществить ее мечты и надежды. Думаю, надо протянуть ей что-нибудь вроде оливковой ветви или руки примирения.
– Это было бы весьма благородно с вашей стороны, сэр.
– В таком случае я не пожалею нескольких фунтов на цветы, поднесу ей. Вас не затруднит завтра утром выйти и купить, скажем, две дюжины роз на длинных стеблях?
– Нисколько, сэр. Само собой разумеется.
– Она их получит, и лицо ее посветлеет, как вы считаете?
– Несомненно, сэр. Я позабочусь об этой покупке сразу же после завтрака.
– Благодарю вас, Дживс.
Он ушел, а я остался сидеть с довольно хитрой улыбкой на губах, так как в разговоре я был с ним не до конца искренен, и меня смешила мысль, что он думает, будто я только того и добиваюсь, чтобы успокоить собственную совесть.
Только не думайте, все, что я говорил про желание сделать приятное престарелой родственнице, зашпаклевать трещину в наших отношениях и тому подобное, было истинной правдой. Но содержалось тут и еще кое-что. Было необходимо, чтобы она перестала на меня сердиться, так как я нуждался в ее сотрудничестве для осуществления одного замысла, или плана, зревшего в голове Вустера с той самой минуты после ужина, когда она спросила, почему я смотрю на нее, точно безмозглая рыба. Я задумал некую интригу, как привести дела сэра Р. Глоссопа к счастливому концу, и теперь, поразмыслив на досуге, находил, что все должно получиться без сучка и задоринки.
Я был еще в ванне, когда Дживс приволок цветы, и, обсушив свою фигуру, натянув облачение, позавтракав и выкурив сигарету для бодрости, я вышел с ними из дому.
Горячего приема я от своей единокровной старушенции не ждал, и слава Богу, потому что горячего приема она мне не оказала. Она встретила меня надменно и окинула таким взглядом, каким в свои охотничьи годы, наверно, оглядывала какого-нибудь всадника из кавалькады, вырвавшегося вперед собак.
– А, это ты, – промолвила она.
Тут, естественно, не могло быть двух мнений, и я подтвердил ее слова, вежливо пожелав ей доброго утра и жизнерадостно улыбнувшись, – может быть, не так уж и жизнерадостно, потому что вид у нее был устрашающий. Она была как раскаленная сковородка.
– Надеюсь, ты понимаешь, – сказала она, – что после твоего вчерашнего подлого поведения я с тобой не разговариваю.
– Вот как? – промямлил я.
– Именно так. Я поливаю тебя немым презрением. Что это ты держишь в руке?
– Длинные розы. Для вас.
Она хмыкнула:
– Подумаешь, длинные розы! Длинных роз мало, чтобы я изменила свое мнение о тебе как о жалком трусе и размазне и позоре благородного семейства. Твои предки сражались в Крестовых походах, их имя часто упоминалось в военных донесениях, а ты жмешься, как посоленная устрица, при мысли о том, чтобы выступить в роли Санта-Клауса перед милыми детками, которые и мухи не обидят. Этого довольно, чтобы родная тетя отвернула лицо к стене и махнула на все рукой. Но может быть, – добавила она, на минуту смягчившись, – ты явился сюда сообщить, что передумал?
– Боюсь, что нет, пожилая родственница.
– Тогда убирайся и по пути домой постарайся, если сумеешь, попасть под колеса автобуса. И хорошо бы мне присутствовать при этом и услышать, как ты лопнешь.
Было ясно, что нечего медлить, пора переходить к делу.
– Тетя Далия, – произнес я, – в ваших руках счастье и радость целой человеческой жизни.
– Если твоей, то и слышать ничего не желаю.
– Нет, не моей. Родди Глоссопа. Примите участие в плане, или заговоре, который у меня в голове, и Родди запрыгает от счастья по своей клинике, точно барашек весенним днем.
Тетя Далия вздохнула и посмотрела на меня с подозрением.
– Который час? – спросила она.
Я взглянул на часы:
– Без четверти одиннадцать. А что?
– Просто я подумала, что напиваться в такой час слишком рано, даже для тебя.
– Да я и не думал напиваться.
– Не знаю. Разговариваешь ты как пьяный. У тебя есть при себе кусок мела?
Я ответил возмущенно:
– Нет, конечно. По-вашему, я всегда должен носить мел в кармане? Зачем он вам?
– Я хотела провести черту на полу и посмотреть, сможешь ли ты по ней пройти. Потому что я все больше убеждаюсь, что ты с утра залился по самые глаза. Скажи: «Шел Сол по шоссе».
Я сказал.
– Скажи: «На складе Скотта стоят сосуды со сладким соусом».
Я и это испытание выдержал.
– Ну, не знаю, – пожимает она плечами, – похоже, ты не более пьян, чем обычно. Но что ты тут такое плел насчет счастья и радости старины Глоссопа?
– На этот вопрос я могу вам дать исчерпывающий ответ. Начну с того, что вчера я услышал от Дживса одну историю, которая потрясла меня до глубины души. Нет, – поспешил я ее успокоить, – не про юношу из Калькутты. Она касается сердечных дел Родди. Вообще-то это длинная история, но я изложу ее в самом кратком, сжатом виде. И перед тем как начну рассказывать, хочу предупредить, что в правдивости ее вы можете не сомневаться, любое сообщение Дживса – это верняк, будто получено прямо от кота, проживающего в конюшне. И более того, в данном случае еще имеется подтверждение от мистера Добсона, глоссопского лакея. Вам знакома Мертл, леди Чаффнел?
– Да, я ее знаю.
– Они с Родди помолвлены.
– Слыхала.
– Они нежно любят друг друга.
– Ну и что?
– Сейчас объясню. Она решительно и бесповоротно отказывается пройти с ним об руку по центральному проходу в церкви, до тех пор пока его дочь Гонория не выйдет замуж.
Я ожидал, что при этом известии тетя Далия разинет рот от изумления. Так и произошло. Впервые ее вид показывал, что она не считает мои слова бредом тяжелобольного. Она всегда хорошо относилась к Р. Глоссопу и теперь была сражена известием, что он прочно и по самые уши сидит в луже. Не то чтобы она побелела с лица, нет, конечно, после того как она столько лет при любой погоде скакала по полям и лугам за собачьей сворой, это просто невозможно, но она шумно фыркнула, и вообще очевидно было, что она очень расстроилась.
– Бог ты мой! Это правда?
– Дживсу известно все досконально.
– Он что, знает вообще все?
– Да, наверно. На самом-то деле мамашу Чаффнел можно понять. Если бы, например, вы были новобрачной, согласились бы вы, чтобы в вашем гнездышке вместе с вами постоянно обитала Гонория?
– Нет, не согласилась бы.
– Вот то-то и оно. Так что, само собой, друзья и доброжелатели Родди должны предпринять шаги для того, чтобы выдать ее замуж. И тут мы подходим к главному. У меня есть план.
– Держу пари, что никуда не годный.
– Наоборот, блестящий. Меня осенило вчера вечером, когда вы рассказывали, что Блэр Эглстоун влюблен в Гонорию. На это обстоятельство я и возлагаю надежды.
– Иначе говоря, ты намерен выдать ее за Эглстоуна и таким образом от нее избавиться?
– Совершенно верно.
– Ничего не выйдет. Я же объяснила тебе, что он слишком робок, чтобы сделать предложение. У него не хватит духу даже рот открыть.
– Его надо на это подтолкнуть.
– И кто же его подтолкнет?
– Я. С вашей помощью.
Она в очередной раз задержала на мне пристальный взгляд, по-видимому, спрашивая себя, не насосался ли ее любимый племянник с утра пораньше соком виноградной лозы. Опасаясь новых скороговорок и проверок, я поспешил с разъяснениями.
– Мысль у меня такая. Я принимаюсь бешено ухаживать за Гонорией. Кормлю ее обедами и ужинами. Вожу в театры и ночные клубы. Преследую повсюду, как фамильное привидение, и липну к ней, точно пористый пластырь…
На этом месте мне послышалось, будто тетка пробормотала: «Бедная девушка!» – но я пренебрег помехой и продолжал:
– А вы между тем… Вы ведь будете иногда видеться с Эглстоуном?
– Я вижусь с ним ежедневно. Он приносит мне последние известия о своих взглядах на современных девушек.
– Значит, дело в шляпе. Он ведь уже открыл вам, вы говорили, душу и сообщил, что испытывает к Гонории более чем теплые и далеко не просто дружественные чувства, поэтому вам будет легче легкого навести разговор на эту тему. Вы по-матерински предостерегаете его, что он будет последним глупцом, если продолжит свою линию непризнания и допустит, чтобы тайна, как червь в бутоне, румянец на щеках его точила – это одно из Дживсовых выражений, по-моему, звучит неплохо, – и подчеркиваете, что ему следует набраться храбрости и немедленно заграбастать девушку, пока не перекрыт доступ, вам известно, что ваш племянник Бертрам обстреливает ее из тяжелых орудий и они могут в любой момент ударить по рукам. Пустите в ход побольше красноречия, и, по-моему, он не сможет не поддаться влиянию. Мы и оглянуться не успеем, как он бросится к ногам своей избранницы, чтобы излить накипевшие чувства.
– А если она не захочет с ним обручиться?
– Вздор. Она даже со мной один раз обручилась.
Тетя Далия задумалась и, как говорится, погрузилась в молчание.
– Н-не знаю, – произнесла она наконец. – Возможно, тут что-то есть.
– Есть-есть. Самое оно.
– Да, пожалуй, ты прав. Дживс – это великий ум.
– А Дживс-то тут при чем?
– Разве это не он придумал?
Я гордо выпрямился, что не так-то просто сделать, сидя в кресле. Мне решительно не нравится такое положение вещей: стоит мне высказать какую-нибудь ценную мысль, и все как один решают, что она принадлежит Дживсу.
– Этот сюжетный ход измыслил лично я.
– Ну что ж, он не так-то плох. Я много раз говорила, что у тебя в мозгу бывают просветления.
– И вы согласны принять участие и сыграть свою роль?
– С удовольствием.
– Отлично. Можно я от вас позвоню? Хочу пригласить Гонорию Глоссоп пообедать.