- Умер отец. Я еще малый был.
- Марто? Умиор? Почему умиор?
- Так. Жизнь сломала.
Она деликатно выпустила его руку, зашла сбоку, ожидая, что он скажет что-то важное, разъяснит то,
что она не поняла, но он уже не хотел ни о чем говорить. Через; несколько шагов она спросила:
- Иван, обида? Да?
- Какая обида?..
- Ты счастливо, Иван! - не дождавшись его ответа и, видно, поняв это по-своему, серьезно заговорила
Джулия. - Твой болшой фатерлянд! Такой колоссаль война побеждат. Это болшой, болшой счастье.
Обида - есть маленко обида. Не надо, Иван...
Он не ответил, только вздохнул, уклоняясь от этого разговора. Действительно, зачем ей знать о том
трудном и сложном, что было в его жизни?
12
Так думал он, карабкаясь по крутой тропе вверх, уверенный, что поступает правильно. В самом деле,
кто она, эта красотка, нелепой случайностью войны заброшенная в фашистский концлагерь? Кто она,
чтобы выкладывать ей то трудное, что в свое время отняло столько душевных сил у него? Примет ли ее,
пусть и чуткая, честная душа суровую правду его страны, в которой дай бог разобраться самому? Разве
что посочувствует. Но сочувствие ему ни к чему, за двадцать пять лет жизни он привык обходиться без
него. Поэтому пусть лучше все будет для нее хорошим, именно таким, каким она это себе представляет.
И он смолчал.
Отдавшись раздумью, Иван тем не менее шел быстро и не замечал времени. Джулия, поняв, что
задела слишком чувствительную струну в его душе, тоже умолкла, немного приотстала, и они долго
молча взбирались по склону. Между тем на величественные громады гор спустился тревожный ветреный
вечер. Горы начали быстро темнеть, сузились и без того сжатые тучами дали: исчез серебристый блеск
хребта - туманное марево без остатка поглотило его. На фоне чуть светлого неба чернели гигантские
близнецы ближней вершины, а за ней - другая, пониже. В седловине, вероятно, был перевал, туда и вела
тропа.
Обычно вечер угнетающе действовал на Ивана. Ни днем, ни ночью, ни утром не было так тоскливо,
так бесприютно, тревожно и тягостно, как при наступлении сумерек. Со всей остротой он почувствовал
это в годы войны, да еще в плену, на чужой земле - в неволе, в голоде и стуже. Вечерами особенно остро
донимало одиночество, чувство беззащитности, зависимости от злой и неумолимой вражеской силы. И
нестерпимо хотелось мира, покоя, родной и доброй души рядом.
- Иван!.. - неожиданно позвала сзади Джулия. - Иван!
Как всегда, она сделала ударение на «и», это было непривычно, вначале даже пугало, будто
поблизости появился еще кто-то кроме них двоих. Иван вздрогнул и остановился.
Ничего больше не говоря, Джулия молча плелась между камнями, и он без слов понял, в чем дело.
Сразу видно было, как она устала, да и сам он чувствовал, что необходимо отдохнуть. Но в этой
заоблачной выси стало нестерпимо холодно, бушевал, рвал одежду, гудел в расщелинах ошалелый
ветер. Зябли руки, а ноги совсем окоченели от стужи. Холод все крепчал, усиливался к ночи и ветер.
Всей своей жестокой, слепой силой природа обрушивалась на беглецов. Иван спешил, хорошо понимая,
что ночевать тут нельзя, что спасение только в движении, и если они в эту ночь не одолеют перевала, то
завтра уже будет поздно.
- Иван, - сказала, подойдя, Джулия, - очэн, очэн уставаль.
Он переступил с ноги на ногу - ступни болели, саднили, но теперь он старался не замечать этого и
озабоченно посмотрел на Джулию.
- Давай как-нибудь... Видишь, хмурится.
23
Из-за ближних вершин переваливалась, оседая на склонах, густая темная туча. Небо постепенно
гасило свой блеск, тускло померцала и исчезла в черной мгле крошечная одинокая звезда; все вокруг -
скальные громады, косогоры, ущелья и долины - заволокла серая наволочь облаков.
- Почему нон переваль? Где ест переваль?
- Скоро будет. Скоро, - обнадеживал девушку Иван, сам не зная, как долго еще добираться до
седловины.
Они снова двинулись по едва приметной в каменистом грунте тропинке. Иван боялся теперь потерять
спутницу и, прислушиваясь к привычному стуку ее колодок, шел несколько медленнее. На крутых местах
он останавливался, ждал девушку, подавал ей руку и втаскивал наверх, сам при этом еле удерживая в
груди сердце. А ветер бешено трепал одежду, тугими толчками бил то в спину, то в грудь, затрудняя
дыхание, свистел в камнях, часто меняя направление - даже не понять было, откуда он дует.
Вскоре совсем стемнело, громады скал слились в одну непроглядную массу, черное, беспросветное
небо сомкнулось с горами. Стало так темно, что Иван то и дело оступался, натыкался на камни,
несколько раз больно ушиб ногу, и тогда впервые им овладело беспокойство - где тропа? Он согнулся,
внимательно вгляделся, попробовал нащупать тропу ногами, но кругом были одни камни, и он понял, что
они заблудились.
Выпрямившись, он отвернулся от ветра и стал ждать, пока подойдет девушка. Когда та доковыляла до
него, Иван бросил: «Постой тут!» - а сам пошел в сторону. Джулия восприняла это молча, почти
равнодушно, сразу опустилась на камень и скорчилась от холода. Он же, сдерживая в душе тревогу,
отошел еще дальше, всматриваясь под ноги и время от времени ощупывая землю ногами, - тропы не
было. Постепенно в воздухе что-то замерцало, он протянул руку и понял: это пошел снег. Мелкая редкая
крупа косо неслась из ветреной черной мглы, понемногу собираясь в ямках и щелях. Иван стоял,
вглядываясь в темноту, и напряженно думал, что делать дальше. Снег сгустился, внизу постепенно
светлело, и вдруг он увидел неподалеку извилину потерянной тропы.
- Эй, Джулия! - тихо позвал он.
Девушка почему-то не откликнулась. Он, продрогнув, с растущей досадой в душе ждал. «Что она там,
заснула? Вот еще дал бог попутчицу! По бульварам с такой прогуливаться», - сердился он. А ветер по-
прежнему люто бился о скалы, снежная крупа густо сыпала с неба, шуршала по камням; вконец зашлись
от холода ноги. Руки он спрятал в рукава; за пазухой жег тело настывший пистолет.
- Эй, Джулия!
Она не ответила, и он, выругавшись про себя, с неохотой, ступая на мокрые холодные камни, пошел
туда, где оставил ее.
Джулия сидела на камне, скорчившись в три погибели, прикрыв колени тужуркой. Она не отозвалась,
не поднялась при его приближении, и он, предчувствуя недоброе, остановился перед ней.
- Финита, Иван!29 - тихо проговорила она, не поднимая головы.
Он промолчал.
- Как это финита? А ну вставай!
- Нон вставай. Нет вставай.
- Ты что, шутишь?
Молчание.
- А ну поднимайся! Еще немного - и перевал. А вниз ноги сами побегут.
Молчание.
- Ну, ты слышишь?
- Финита. Нон Джулия марш. Нон.
- Понимаешь, нельзя тут оставаться. Закоченеем. Видишь, снег.
Однако слова его на девушку не производили никакого впечатления. Иван видел, что она изнемогла, и
начал понимать бесполезность своих доводов. Но как заставить ее идти? Подумав немного, он достал
из-за пазухи помятую краюшку хлеба и, отвернувшись от ветра, бережно отломил кусочек мякиша.
- На вот хлеба.
- Хляб?
Джулия встрепенулась, сразу подняла голову. Он сунул ей в руки кусочек, и она быстро съела его.
- Еще хляб!
- Нет, больше не дам.
- Малё, малё хляб. Дай хляб! - как дитя, жалобно попросила она.
- На перевале получишь.
Она сразу замкнулась и съежилась.
- Нон перевал!
- Какой черт «нон»?! - вдруг закричал Иван, стоя напротив. - А ну вставай! Ты что надумала?
Замерзнуть? Кому ты этим зло сделаешь? Немцам? Или ты захотела им помочь: в лагерь вернуться?
Ага, они там тебя давно ждут! - кричал он, захлебываясь от ветра.
Она, не меняя положения, вскинула голову:
- Нон лагерь!
- Не пойдешь в лагерь? Куда же ты тогда денешься?
29 Все, Иван! (итал.)
24
Она замолчала и снова поникла, сжалась в маленький живой комочек.
- Замерзнешь же! Чудачка! Загнешься к утру, - смягчившись, сказал он.
Ветер сыпал снежной крупой, крутил вверху и между камнями. Хотя снег, был мелкий, все вокруг
постепенно светлело, стала заметна тропа, и проглядывались изломы камней. Без движения, однако,
тело быстро остывало и содрогалось от стужи, переносить которую становилось уже невмоготу.
- А ну вставай! - Иван рванул ее за тужурку и по-армейски сурово скомандовал: - Встать!
Джулия, помедлив, поднялась и тихо поплелась за ним, хватаясь за камни, чтобы не упасть. Иван,
насупившись, медленно шел к тропе. Он уже начал думать, что все как-нибудь обойдется, что самое
худшее в таком состоянии сбиться с ритма, хотя бы присесть, и тогда потребуется значительно больше
усилий, чтобы встать. Вдруг уже возле самой тропы сильный порыв ветра стеганул по лицам снежной
крупой и так ударил в грудь, что они задохнулись. Джулия упала.
Иван попытался помочь ей подняться, взял девушку за руку, но она не вставала, закашлялась и долго
не могла отдышаться. Наконец, сев на камень, тихо, но твердо, как об окончательно решенном, сказала:
- Джулия финита. Аллее! Иван Триесто. Джулия нон Триесто.
- И не подумаю.
Иван отошел в сторону и тоже сел на выступ скалы.
- А еще говорила, что коммунистка, - упрекнул он. - Паникер ты!
- Джулия нон паникор! - загорячилась девушка. - Джулия партыджано.
Иван уловил нотки обиды в ее голосе и ухватился за них. «Может быть, это растревожит ее», -
подумал он.
- Трусиха, кто ж ты еще?
- Нон трусиха, нон паникор. Силы малё.
- А ты через силу, - уже мягче сказал он. - Знаешь, как однажды на фронте было? На Остфронте, куда
ты собиралась. Окружили нас немцы в хате. Не выйти. Бьют из автоматов в окна. Кричат: «Рус,
сдавайсь!» Ну, комвзвод наш Петренко тоже говорит: «Аллес капут». Взял пистолет и бах себе в лоб. Ну
и мы тоже хотели. Вдруг ротный Белошеев говорит: «Стой, хлопцы! Застрелиться и дурак сумеет. Не для
того нам Родина оружие дала. А ну, - говорит, - на прорыв!» Выскочили мы все в дверь, да как ударили из
автоматов и кто куда - под забор, в огороды, за угол. И что думаешь: вырвались. Пятеро, правда,
погибли. Белошеев тоже. И все же четверо спаслись. А послушались бы Петренко, только бы на руку
немцам сыграли: никого и стрелять не надо, бери и закапывай.
Джулия молчала.
- Так что, пошли?
- Нон.
- Ну какого черта? - весь дрожа от холода, начал терять терпение Иван. - Замерзнешь же, глупая.
Стоило убегать, столько лезть под самое небо?
Она продолжала молчать.
- На кой черт тогда они себя подорвали! - сказал он, вспомнив погибших товарищей. - Надо, чтоб хоть
кто-нибудь уцелел. А ты уже и скисла.
Он вскочил, чувствуя, что насквозь промерз на ветру, зашагал по тропе - на сером снегу отпечатались
темные следы его босых ног. Хорошо еще, что не было мороза, иначе им тут верная смерть. Минуту
спустя он решительно остановился напротив Джулии.
- Так не пойдешь?
- Нон, Иван.
- Ну, как хочешь. Пропадай, - сказал он и тут же потребовал: - Снимай тужурку.
Она слабо зашевелилась, сняла с себя тужурку, положила ее на камень. Потом сбросила с ног
колодки и поставила их перед ним. Иван застывшей ногой отодвинул колодки в сторону:
- Оставь себе... В лагерь бежать.
А сам напялил на широкие плечи тужурку, запахнулся, сразу стало теплей. Он чувствовал, что между
ними что-то навсегда рушится, что нельзя так относиться к женщине, но у него теперь прорвалась злость
к ней, казалось, будто она в чем-то обманула его, и потому невольно хотелось наказать ее. Мысленно
выругавшись, он, однако, почувствовал, как нелегко уйти, расставание оказалось до нелепости грубым,
хотя он старался заглушить все это злостью. И все же он не мог не понимать, что Джулии было очень
трудно и что она по-своему была права, так же как в чем-то был несправедлив он, - Иван чувствовал это,
и его злость невольно утихала.
Он сделал шага два по тропинке и повернулся к ней.
- Чао! - сжавшись на камне, тихо и, похоже, совсем безразлично сказала она. Это слово сразу
напомнило ему их вчерашнюю встречу, и тот радостный блеск в ее сверкающих глазах, удививший его в
лесу, и ее безрассудную смелость под носом у немцев, и Ивану с гало не по себе. Это не было ни
жалостью, ни сочувствием - что-то незнакомое защемило в груди, хотя вряд ли он мог в чем-нибудь
упрекнуть себя и, пожалуй, ничем не был обязан ей. «Нет, нет! - сказал он себе, заглушая эту
раздвоенность. - Так лучше!» Одному легче уйти, это он знал с самого начала. Ему вообще не надо было
связываться с ней, теперь у него на плечах тужурка, немного хлеба - на одного этого хватит дольше, он
будет экономить - съедать по сто граммов в день. Один он все стерпит, перейдет хребет, если бы даже
пришлось ползти по пояс в снегу. Он доберется в Триест, к партизанам. Зачем связываться с этой
девчонкой? Кто она ему?
25
Он торопливо взбежал на крутизну, будто спеша отрешиться от мыслей о ней, брошенной там, внизу,
но совладать со смятением своих чувств так и не смог. Что-то подспудное в нем жило иной логикой, ноги
сами замедлили шаг, он оглянулся раз, другой... Джулия едва заметным пятном темнела на склоне. И ее
покорная беспомощность перед явной гибелью вдруг сломала недавнее его намерение. Иван, сам того
не желая, обернулся и, не преодолев чего-то в себе, побежал вниз. Джулия, услышав его, вздрогнула и
испуганно вскинула голову:
- Иван?
- Я.
Видимо догадываясь о чем-то, она насторожилась:
- Почему?..
- Давай клумпес!
Она покорно вынула из колодок ноги, и он быстро насунул на свои застывшие ступни эту немудреную
обувь, в которой еще таилось ее тепло. Затем скинул с себя тужурку:
- На. Надевай.
Все еще не вставая с места, она быстро запахнулась в тужурку, он, помогая, придерживал рукава и,
когда она оделась, взял девушку за локоть:
- Иди сюда.
Она упрямо отшатнулась, вырвала локоть и застыла, уклонившись от его рук. Из-под бровей
испытующе взглянула ему в лицо.
- Иди сюда.
- Нон.
- Вот мне еще «нон»...
Одним рывком он схватил ее, вскинул на плечо, она рванулась, как птица, затрепетала, забилась в
его руках, что-то заговорила, а он, не обращая на это внимания, передвинул ее за спину и руками
ухватил под колени. Она вдруг перестала биться, притихла, чтоб не упасть, торопливо обвила его шею
руками, и он ощутил на щеке ее теплое дыхание и горячую каплю, которая, защекотав, покатилась ему
за воротник.
- Ну ладно. Ладно... Как-нибудь...
Неожиданно обмякнув, она прильнула к его широкой спине и задохнулась. Он и сам задохнулся, но не
от ветра - от того незнакомого, повелительно-кроткого, величавого и удивительно беспомощного, что
захлестнуло его, хлынув из неизведанных глубин души. Недавнее намерение бросить ее теперь
испугало Ивана, и он, тяжело погромыхивая колодками, полез к перевалу.
13
Снежная крупа уже густо обсыпала шершавые камни. Деревяшки скользили по ним на очень крутых
местах, и, чтобы не упасть с ношей, Иван старался идти боком, как лыжник при подъеме на склон.
Сначала он не чувствовал тяжести ее маленького тела - слегка поддерживая ее за ноги и согнувшись,
упорно лез вверх. Но скоро порыв его все же ослабел, появилось желание остановиться, выпрямиться,
вздохнуть - в груди не хватало воздуха. Правда, он согрелся, разгоряченному телу нипочем стал горный
ветер, внутри тоже горело, от удушья раздирало легкие.