Потрясенный, я просто таращился на нее, зажав в руке скрученную горловину пакета, словно собирался предложить ей его содержимое, и, несомненно, выглядел слабоумным. Она не улыбнулась, не нахмурилась, не произнесла ни слова. Отвернулась и двинулась дальше.
Я же свернул в коридор второго этажа, надеясь, что она не почувствовала моего особого к ней интереса. Дверь не закрыл, стоял, прислушиваясь к ее шагам. И как только понял, что она миновала третий этаж и продолжает подъем, вернулся на лестницу и, крадучись, двинулся следом.
18
Фиона Кэссиди миновала четвертый этаж, на котором жили мы с мамой, потом пятый, где мисс Делвейн писала журнальные статьи и подбирала материал для романа о родео, а также в полном одиночестве проживал тихий – и, возможно, с трагический судьбой, – мистер Иошиока, занимавший квартиру 5-В. Путь ее лежал на шестой, и последний, этаж.
Каждый этаж нашего дома предлагал три квартиры. Две – такие же, как та, что занимали мы с мамой. Третья – примерно в два раза больше и предназначалась для семьи с двумя или более детьми, хотя я бы не назвал ее просторной. Техник-смотритель, мистер Реджинальд Смоллер, занимал квартиру на первом этаже, поэтому арендаторам предлагались остававшиеся семнадцать.
Поскольку лифт и красивый вид из окон отсутствовали, аренда квартиры на четвертом этаже стоила меньше, чем на первых трех, на пятом – меньше, чем на четвертом, на шестом – меньше, чем на пятом. В те дни субсидии по арендной плате для бедняков напоминали тонкий ручеек по сравнению с нынешним полноводным потоком. Моя мама не получала субсидию, да и не хотела. Если бы государство покрывало всю или почти всю стоимость аренды, квартиры шестого этажа быстро нашли бы жильцов, но пока они платили из своего кармана, и далеко не всем хотелось оплачивать подъем по десяти пролетам и ванну с едва теплой водой, поскольку она сильно остывала, поднимаясь из бойлерной в подвале. Соответственно, обычно одна квартира на шестом этаже пустовала всегда, а бывало, что все три оставались свободными.
Некоторые из наших соседей держались особняком, но, даже если они что-то бурчали, когда я с ними здоровался, и избегали встречаться взглядом, я знал их лица и имена. Не страдал отсутствием любознательности и воображения. В тот август в доме снимали только четырнадцать квартир и все на шестом этаже пустовали.
На каждом этаже в двери на лестницу было квадратное стеклянное окошко, и, подходя к двери, ты видел, есть ли кто в коридоре. Встав на цыпочки, я смог заглянуть в окошко и успел заметить, как Фиона Кэссиди входит в квартиру 6-В.
Возможно, она намеревалась арендовать квартиру и мистер Смоллер выдал ей ключ, чтобы она могла ознакомиться с местом будущего проживания, но эта версия не выдерживала никакой критики. При осмотре квартиры техник-смотритель всегда сопровождал жильца, а ключ выдавал, лишь получив плату за первый месяц и залоговый депозит.
Мистер Смоллер был мастером на все руки, чинил все, что только могло сломаться, но при этом отличался невероятной подозрительностью, во всем искал заговоры и чьи-то происки. Однажды он сказал мне, что никому не доверяет, «даже Богу, особенно Богу, потому что Он не дал бы нам жизнь и не создал бы мир, если бы не хотел получить взамен что-то большое и ужасное».
С глазом джуджу в пакете я осторожно прошел к коридор, направился к квартире 6-В. Увидел, что дверь приоткрыта.
Я знал, что мне следует соблюдать осторожность, что самое мудрое решение – немедленно уйти, вернуться в свою квартиру и запереть дверь на оба замка. Я видел Фиону Кэссиди мертвой, пусть и во сне, но женщина, которую я встретил сегодня, ничем не напоминала призрака. Я чувствовал, что должен ее предупредить, хотя и сомневался, что она поверит чернокожему мальчишке, который при нашей первой встрече вытаращился на нее, как слабоумный.
Через щель я видел обшарпанную прихожую с пожелтевшими и отклеившимися обоими. За ней находилась лишенная мебели комната, застеленная потрескавшимся линолеумом, со ржавыми потеками на серых стенах.
Город не смолк: старый дом издавал разные звуки, а через окна проникал уличный шум. Но я не слышал ни единого звука, источник которого находился бы в квартире: ни шагов, ни закрывающейся или открывающейся двери, ни голоса.
И хотя меня не отличала бесшабашность, я переступил порог, в ужасе от собственной смелости, но ведомый непреодолимым любопытством. Низкое небо заметно потемнело за те несколько минут, которые прошли после того, как я вернулся из проулка в дом. Войдя в гостиную, по свету за окнами я понял, что надвигается гроза. Справа дверь вела на кухню. Слева кутался в тенях коридор без единого окна.
Поскольку окна в квартире давно не открывались, воздух нагрелся и пропитался затхлостью, смешанной с запахами давнишней готовки, кошачьей мочи, сигаретного дыма. Последний тоненькой желтой пленкой сконденсировался на многих открытых поверхностях.
Линолеум выглядел таким хрупким, что мог треснуть даже под моим весом. На самом деле он мягко подавался под ногами, словно покрытый плесенью, и я бесшумно подошел к двери на кухню и решился за нее заглянуть. Никого.
Коридор, уходящий из гостиной, вел к ванной и четырем маленьким спальням, тоже без мебели. Лишь в одной я нашел спальник, рядом с которым стояла большая брезентовая дорожная сумка.
Во всех стенных шкафах распахнули двери, возможно, для того, чтобы избежать плесени, которая прекрасно бы себя чувствовала в тепле и темноте. Я не верил, что пропустил какой-нибудь тайный уголок, где укрылась Фиона Кэссиди.
В окне одной спальни я обнаружил поднятую нижнюю раму. Слабый ветерок колыхал грязные, изношенные занавески.
Конечно, эта молодая женщина провела здесь ночь не для того, чтобы утром выпрыгнуть из окна. Тем не менее не без ужаса я подошел к окну и посмотрел вниз. Никакого трупа на земле не обнаружил.
Если бы выяснилось, что мой сон все-таки пророческий, судьба уготовила Фионе Кэссиди насильственную смерть, так что не могла она покинуть этот мир, покончив с собой.
Отвернувшись от окна, я ожидал увидеть ее у себя за спиной, но никто ко мне не подкрадывался. С гулко бьющимся сердцем, пересохшим ртом, удивляясь столь нехарактерной для меня прыти, я вернулся к полуоткрытой двери и вышел в коридор шестого этажа, ни с кем не столкнувшись, хотя подозревал – не пройди мое вторжение в чужую квартиру незамеченным, мне пришлось бы заплатить немалую цену за то, что, преследуя девушку, я переступил порог чужой квартиры.
Я направился к двери на лестницу, но, прежде чем успел ее закрыть, услышал, как захлопнулась дверь в квартиру 6-В. Оглянулся. Никого. Или дверь закрылась от сквозняка, или… что? Фиона Кэссиди вылетела из открытого окна – не упала, – чтобы избежать встречи со мной, и залетела обратно, едва я ушел? Даже мое богатое воображение не принимало такой версии. Но и сквозняка не было.
19
Вернувшись в нашу квартиру, я достал ворсистый глаз из бумажного пакета и положил на недавно застеленную кровать, направив зрачок на подушку. Перешел с одной стороны кровати на другую, вернулся обратно, следя за глазом, но он и не собирался поворачиваться следом за мной.
– Идиот, – охарактеризовал я себя за проявленный столь очевидный детский страх.
На кухне я достал из холодильника кувшин с «кул-эйдом», наполнил стакан, сел за стол.
Я подумал о том, чтобы пойти в общественный центр и провести четыре часа за пианино. Занятия в школе начинались через две недели, и тогда я мог бы играть не больше двух часов в день, да и то ближе к вечеру. Обычно мне не терпелось добраться до пианино и увидеть миссис О’Тул, но в этот день что-то невероятное случилось прямо у меня под носом, что-то чудесное, совсем как на Рождество, когда я еще верил в Санту. Да только теперь никакой радости, надежды и веселья не ощущалось. Куда больше случившееся напоминало старый фильм про вуду в городе.
И происходило все наяву, этот «фильм» выключить я не мог. Стакан, стоящий на кухонном столе, покрывали капельки конденсата. В верхней части, прозрачные, они сверкали, как бриллианты, в нижней, где еще оставался напиток из лайма, зеленели изумрудами. Разумеется, стакан облепляли не бриллианты и изумруды, а капельки воды, но я не мог оторвать от них глаз и думал о драгоценных камнях, о том, что забыли бы мы про все проблемы, будь я богатым. Маме не пришлось бы работать в кафетерии «Вулвортса». Мы приобрели бы ночной клуб, и мама пела бы там что хотела. Мы купили бы звукозаписывающую компанию, и мама стала бы знаменитой и счастливой, как того заслуживала. Нам не пришлось бы тревожиться, что Тилтон украдет меня у нее: мы обзавелись бы телохранителями. Жили бы в большом доме на холме по центру огромного участка, окруженного высоким забором, в полной безопасности от всех и от всего, включая бунты, и войну, и молодых панков, которые позволяли себе непристойные слова в присутствии незнакомых женщин.
После всех прожитых лет я прекрасно помню этот стакан с «кул-эйдом», не отпускавшую меня тревогу, с которой, конечно, не мог совладать девятилетний мальчик, и ложные мечты о богатстве, которые, даже реализовавшись, ничего бы не решили.
Когда растешь и учишься на собственном опыте, ты можешь прийти к очень важному выводу: есть правда с маленькой буквы и Правда – с большой. Ты должен говорить правду, требовать правду от других, узнавать ложь и отметать ее; должен видеть мир, какой он есть, а не каким он должен быть, согласно твоим желаниям, не каким его рисуют те, кто хочет этим миром повелевать. Верность правде освобождает тебя от ложных ожиданий, беспочвенных надежд, разочарований, бессмысленной злости, зависти, отчаяния. А Правда состоит в том, что жизнь имеет значение, и благодаря этому ты можешь осознать свою истинную ценность, свой потенциал и поощрять скромность, которая приносит мир. Что еще более важно, Правда предоставляет тебе возможность любить других, какие они есть, не задумываясь над тем, что они могут для тебя сделать, и именно такие взаимоотношения способны подарить редкие моменты чистой радости, которые так ярко сияют в памяти.
Прожив только два месяца после моего девятого дня рождения, я отстоял на многие годы от понимания всего этого. В нашей арендованной кухне грезил о бриллиантах и изумрудах, в мыслях отгонял все проблемы и угрозы. Допив «кул-эйд», я вымыл стакан, вытер его, убрал. Потом вытер влажное пятно на столе, пошел в гостиную, посмотрел на телик. Включать не стал, сделав шажок к далекой зрелости.
В спальне фабричный глаз лежал на кровати, по-прежнему глядя на подушку. Я удивлялся себе: как я только мог подумать, что джуджу может оживить этот глаз. Ничего сверхъестественного в нем не было. Обычный мусор.
Я не вернул глаз в бумажный пакет, который лежал на полу, где я сам его и оставил. Но и не выбросил глаз. После короткого колебания взял в руку, обошел кровать, выдвинул ящик ночного столика, из которого достал металлическую коробку с откидывающейся крышкой.
В этой жестянке когда-то лежали сладости, ее подарили мне на прошлое Рождество мистер и миссис Лоренцо. На крышке изобразили итальянку в старинной одежде. Под ней красивыми красно-золотистыми буквами написали два слова на итальянском: «Флоренция» и «Торрони». В коробке тогда лежало полтора фунта миндальной нуги, произведенной в Италии, трех сортов: с лимонным, апельсиновым и ванильным вкусом. Нуга мне очень понравилась, но при сравнении сладостей и раскрашенной металлической коробки вторая представлялась мне более ценным сокровищем.
В коробке я держал вещи, которыми дорожил или которые заинтересовали меня по причинам, понятным только мальчику моего возраста. Их набралось с дюжину, в том числе: золотисто-синий шарик из «кошачьего глаза», цент, расплющенный колесами поезда до диаметра полудоллара, копия чека из ресторана, где мы с мамой съели ланч на следующий день после того, как мама выгнала Тилтона, серебряный доллар, который дала мне бабушка Анита, когда я прочитал наизусть «Отче наш», и велела потратить только в день конфирмации.
Медальон с перышком в коробке не лежал: я по-прежнему носил его в брючном кармане.
Я замялся перед тем, как добавить ворсистый глаз в мою сокровищницу. Вдруг в нем таилась черная магия и она каким-то непонятным образом заразит все остальное?
– Идиот, – дал я себе не самую лестную характеристику, бросил глаз в жестянку и закрыл крышку.
Поставил коробку на ночной столик, поднялся с кровати, повернулся и увидел стоящую в дверях Фиону Кэссиди.
20
Я точно помнил, что запер дверь на врезной замок. Одно или два окна оставались открытыми, но молодая женщина не могла попасть в квартиру через них ни с шестого этажа, ни с улицы.
Она не произнесла ни слова. Смотрела на меня ничего не выражающими глазами, красивое, но неподвижное лицо больше соответствовало роботу, электронный мозг которого сейчас определялся с последующими действиями. Сине-лиловые глаза казались стеклянными.
Мне бы хотелось сказать, что я тревожился, но не боялся, хотя, по правде, она испугала меня, потому что материализовалась, как призрак, а теперь просто стояла и смотрела.
Интуитивно я чувствовал, что и мне не следует заговаривать первым, отвечать взглядом на взгляд, молчанием – на молчание, и этим заставить ее нервничать. Но сдержаться не смог.
– Что вы тут делаете?
С порога она шагнула в мою спальню.
– Как вы сюда попали?
Игнорируя мои вопросы, она оглядела маленькую комнату, уделив особое внимание постеру с Дюком Эллингтоном во фраке – его запечатлели в клубе «Коттон» в конце 1920-х годов, на фоне знаменитых фресок, – фотографии в рамке дедушки Тедди и Бенни Гудмена и постеру моего любимого телевизионного комика Реда Скелтона, в наряде Фредди Шаромыжника, потому что я не смог найти его постер в образе Клема Кадиддлхоппера, самого смешного, по моему разумению, персонажа Скелтона.
Фиона закрыла за собой дверь, чем еще больше перепугала меня, и я вновь раскрыл рот.
– Вам бы лучше уйти отсюда.
Тут она вновь удостоила меня взглядом – лицо оставалось бесстрастным – и наконец-то заговорила:
– А то что?
– Что «что»?
В мягком голосе эмоции отсутствовали напрочь.
– Мне бы лучше уйти отсюда… а то что?
– У вас нет права здесь находиться.
– А то что? – настаивала она.
– У вас будут серьезные неприятности.
Бесстрастность ее голоса пугала меня больше, чем любая угроза.
– И что ты собираешься делать? Закричишь, как маленькая девочка?
– У меня нет необходимости кричать.
– Потому что ты такой крутой?
– Нет. Потому что через минуту придет мама.
– Я так не думаю.
– Тем не менее придет. Вы увидите.
– Врун.
– Вы увидите.
Тут я подумал, что бесстрастная внешность – всего лишь ширма, под которой скрывается вулкан.
– Ты знаешь, что случается с мальчиками, которые суют нос в чужие дела?
– Я никуда нос не сую.
– С ними случается всякое плохое.
В пепельном дне за окном полыхнула яркая вспышка, потом другая, соседний дом, находившийся в каких-то шести футах, вдруг приблизился, словно подпрыгнул к нашему, и тут же по небу прокатился громовой раскат.
Женщина уже обходила кровать, и я собрался упасть на пол, проползти под кроватью на другую ее сторону и рвануть к двери, но чувствовал, что она успеет меня перехватить.
– Вам меня не испугать, – заявил я.
– Тогда ты глупый. Глупый и лживый маленький проныра.
Отступая в угол, чувствуя свою уязвимость, я прибегнул к последнему средству:
– Я буду кусаться.
– Тогда укусят и тебя.
Ее рост составлял пять футов и, наверное, дюймов семь. Я дышал ей в пупок. Если хотите знать, чувствовал себя пигмеем.
Она обходила изножье, когда вновь полыхнула молния.
– Дело в том, что я видел вас во сне, – признался я.
За молнией последовал оглушительный гром, и я подумал, что это Фиона Кэссиди навлекла на город грозу, начавшуюся практически сразу после ее появления в нашей квартире.
– Сколько тебе лет, проныра?
– А вам-то что?
– Ты лучше отвечай.
Я пожал плечами:
– Будет десять.
– Значит, только что исполнилось девять.
– Не только что.
Она остановилась, посмотрела на меня сверху вниз, приблизившись на расстояние вытянутой руки.
– Тебе снятся девочки, так?
– Только вы. Однажды.
– Слишком ты мал для «мокрого сна».
– Откуда вы знаете, что мне снилась вода? – в удивлении спросил я. – По крайней мере, со всех сторон доносился шум бурлящей воды.
Вместо того чтобы ответить на мой вопрос, она сама спросила:
– Почему ты пошел за мной на шестой этаж, врун?
– Как я и говорил, я узнал в вас девушку из моего сна. И это чистая правда.
Наконец-то в ее голосе появился некий намек на эмоции.
– Ты мне не нравишься, проныра. Мне хочется разбить твою обезьянью физиономию. Больше не пытайся шпионить за мной.