— И сразу записал тебя в друзья?
— Федор Михайлович… Не так это все… Я должна вам рассказать.
— Говори.
— Федор Михайлович, — помедлив, сказала Тоня, — вы только поймите правильно… Меня вызывали в комендатуру… Они предложили мне… Короче, предложили на них работать…
— Так! — Он пристально глядел ей в лицо. — И что ты ответила?
— Сказала — подумаю…
— Значит, сразу не дала согласия?
— Нет.
— Правду говоришь?
— Федор Михайлович…
— Ну хорошо! — сказал он. — Как же ты думаешь поступить?
— Не знаю. Не поможете ли запросить Савицкого?
— С батареями дела неважные. Новых еще не достал. Связи пока не имею. Придется решать без Савицкого.
— Трудно, Федор Михайлович!
— А нужно. Раз они за тебя взялись, в покое не оставят.
— Что же теперь? Соглашаться?
— Да!.. Но только учти, что тебе придется ходить по тонкой проволоке. Оступишься — по обе стороны смерть. — Он замолчал, побарабанил пальцами о край стола. Взгляд его из-под набрякших, в складках век казался Тоне тяжелым. — Мы, конечно, будем тебе помогать, Тоня. А теперь послушай меня. Они угоняют тысячу двести девушек и парней. Послезавтра к девяти утра состав из тридцати товарных вагонов будет подан к грузовой станции порта. Надо что-то делать…
Надо что-то делать… Но что? Она уже видела однажды с высокого обрыва парка Шевченко, как это происходит. Десятки немецких солдат, многие из которых держат на ремнях рвущихся собак, оцепляют огромную территорию, закрывая к ней доступ родным. Тех, кого угоняют в Германию, привозят в грузовиках, крытых брезентом, и тут же заталкивают в вагоны. Затем вагоны наглухо запираются, и автоматчики не разрешают узникам даже глядеть в крохотные оконца, обшитые железными решетками.
— Ты поняла меня? — спросил Федор Михайлович.
— Да, — проговорила Тоня и, подняв глаза, встретилась с его упрямым, требовательным взглядом.
— Мы должны их спасти! Я связался со штабом армии и получил разрешение на операцию. Когда эшелон достигнет Днестровских плавней, он будет остановлен. Мы подорвем рельсы…
— Но ведь эшелон будет сопровождать сильная охрана.
— Это естественно! А наша группа будет небольшой. Мы не сможем выиграть бой. Но есть другой план, его-то и надо осуществить. Среди угоняемых два хлопца из нашей группы — Коля Грачев и Васька Якименко. Сначала я хотел их в катакомбы упрятать, а потом решил, что они как раз подойдут для дела. Но ребятам надо помочь.
Он поднялся, вышел на кухню и долго чем-то громыхал, очевидно, в кладовке, а Тоня сидела у стола и напряженно прислушивалась. Она еще не понимала, какое поручение ей дадут. Если он возьмет ее с собою в плавни, она, конечно, согласится. В разведшколе ее учили закладывать под рельсы мины, и она сможет справиться с этим не хуже, чем любой минер из группы.
Она разглядывала старые громоздкие вещи — буфет с деревянными гроздьями винограда на потрескавшихся дверцах, большую кровать с когда-то никелированными шишками и стертый, траченный молью коврик на стене. На нем была выткана сцена средневековой охоты. Рыцари в латах, на конях, окруженные свитой и псарями, мчатся через поле за лосем с величественными ветвистыми рогами.
Тихая мещанская квартирка на Пересыпи! Кто может подумать о том, что здесь решаются большие дела и старик, медленно передвигающийся на склеротических ногах, на самом деле полон сил и энергии!
Наконец она услышала приближающиеся шаркающие шаги и оглянулась.
Федор Михайлович подошел к столу и положил на него два небольших, глухо стукнувших топора.
— Вот, — сказал он, — топоришки! Заржавели, правда, немного, но вполне еще подходящие.
Тоня взяла в руки один из них. Действительно, топорище солидное, увесистое — спрятать такое нелегко.
— Сучья рубить? — спросила она, стараясь разгадать замысел Федора Михайловича.
— Зачем рубить сучья?.. — Федор Михайлович иронически кашлянул. — Сучья нам рубить ни к чему. А вот доски в полу вагонов…
Конечно, до этого Тоня никогда бы сама не додумалась. Топоры следовало как угодно доставить в вагоны, где среди других угоняемых на чужбину будут Николай Грачев и Василий Якименко. Нет никакой надежды на то, что они сами смогут пронести топоры на территорию порта, — все вещи тщательно просматриваются охраной. Но топоры должны тем не менее оказаться в вагонах. После того как на рассвете эшелон застрянет среди плавней и внимание охраны будет отвлечено перестрелкой, которую затеет группа Федора Михайловича, молодые подпольщики прорубят в полу вагонов люки и через них выйдут. Затем они откинут засовы на соседних вагонах, и, если все пойдет, как задумано, ребята сумеют скрыться в плавнях.
А через несколько часов с парашютами будет сброшено снаряжение, продовольствие, медикаменты, к спасшейся молодежи спустится группа командиров, которая выведет ребят из плавней. В дальнейшем из них будет создан отряд. Теперь, когда гитлеровскую армию преследуют неудачи и в Одесском порту все больше кораблей, груженных ранеными, берут по ночам курс на Констанцу, такой отряд внесет сумятицу в немецкие тылы. Этот план был тщательно продуман и согласован со штабом армии.
— Итак, первая проблема — доставить топоры в вагоны, — повторил Федор Михайлович, пытаясь засунуть один из них под пиджак, однако топорище предательски высовывалось. — Вот дьявольщина! Знаешь что? — помолчав, сказал он. — Иди к Бирюкову… Он сцепщик вагонов в порту. Правда, вряд ли его допустят к этому эшелону, но, может быть, он что-нибудь и посоветует. Живет на Военном спуске… Пароль: «Дома ли Мария Михайловна»… И обязательно загляни к Зинаиде Тюллер.
На улице Тоня почувствовала некоторое облегчение. Трудный разговор наконец-то состоялся. Ах, как не хочется заходить к Зине! И зачем Федор Михайлович настаивает? Нет, это добром не кончится!..
В сейфе разведотдела армии хранится письменное обязательство Зинаиды Тюллер помогать разведчикам, которые будут являться к ней по условленному паролю. Однако не прошло и года, как в душе девушки возникли сомнения. Нужно ли их ждать, этих разведчиков? Фронт откатился уже далеко на восток, новая власть утвердилась как будто прочно. К тому же время от времени в «Молве» печатались сообщения о том, что по приговору военного трибунала расстреляны разоблаченные подпольщики. Неужели так и пройдет ее жизнь в тягостном ожидании каких-то неизвестных людей, появление которых и ее приведет к гибели?
Когда в теперь уже далекий осенний день, подавленная сумятицей отступления, она дала свое опрометчивое согласие, все вокруг говорили о том, что не минет и нескольких месяцев, как Одесса будет освобождена. Но месяцы растянулись в годы. Зина работала в порту учетчицей на складе. Каждый день команды русских военнопленных покорно перетаскивали грузы в трюмы кораблей. Она жалела солдат, но все же незаметно для себя приучилась говорить: «Они русские», словно между нею и ими пролегла пропасть.
Что ждет ее завтра? Кто постучит в дверь и спросит: «Здесь ли живет Анатолий Иванович Королев?» А едва только она ответит: «Анатолий Иванович переехал на шестнадцатую станцию», как каждый час может стать для нее последним.
В то давнее утро в штабе армии, защищавшей Одессу, подполковник, назвавший себя Корневым, обстоятельно растолковывал Зине, что предстоит делать, когда в город придут немцы. Она слушала, не чувствуя страха. Стать разведчицей — да она мечтала об этом с юности! Когда-то случайно ей в руки попала книга о красавице танцовщице Мата Хари, которую французы казнили за шпионаж в пользу немцев. Нет, казненной ей, конечно, не хотелось быть, упаси бог, но во всем остальном она завидовала судьбе Мата Хари. К тому же и она, Зина, тоже красивая. У нее светлые вьющиеся волосы, темные глаза. В восемнадцать лет она уже знала, что такое успех и как трудно отбиваться от навязчивых поклонников. Она давно могла бы выйти замуж, если бы кого-нибудь полюбила. Но ее жизнь сложилась совсем нелегко. Отец, из обрусевших немцев-колонистов, расстался с ее матерью, когда девочке не исполнилось и двенадцати лет. Он был мастером по изготовлению сувениров. И еще долгое время она не могла глядеть на целлулоидные кораблики и на аистов из искусственного перламутра, заполнявших полки галантерейных магазинов. Все, что было связано с отцом, у нее вызывало глухую ненависть.
И все же раза два в год он появлялся в маленькой квартирке на улице Пастера и приносил игрушки, обычно куклы, которые делал с большим мастерством. В первые годы она мстительно их увечила, отрывая им руки и ноги, потом стала складывать на шкаф, а когда ей исполнилось семнадцать и появились молодые люди, ее ненависть к отцу стала угасать. И наиболее красивые куклы переселились на диван. Теперь они украшали комнату.
Единственное, чему он успел научить ее, — это отлично говорить по-немецки. В душе он всегда оставался немцем и хотел, чтобы дочь знала свой родной язык. А так как мать преподавала немецкий язык в школе, то между супругами не возникло разногласий. Знание второго языка всегда пригодится, и, для того чтобы приучить дочку, родители почти всегда говорили между собой дома по-немецки.
К четырем годам Зина уже свободно владела двумя языками, и, когда в школе старшие ребята допытывались, на каком языке она думает, смеясь, отвечала: «На каком хочу, на таком и думаю».
Отец поселился где-то на Молдаванке, и Зина никогда не видела его новой жены и маленького сына. Но, видимо, отцу жилось неважно. Он вечно ходил в одном и том же пиджаке с блестящими от частой утюжки лацканами.
В тридцать девятом от рака крови умерла мать — она сгорела за каких-нибудь два месяца, — и отец предложил Зине переехать в его квартиру. Как он посмел! Ненависть к нему вспыхнула с новой силой.
В семнадцать лет Зина почувствовала себя взрослой. Окончила трехмесячные курсы машинисток, поступила на работу в порт и наотрез отказалась от помощи отца. Какое наслаждение получить первые, самой заработанные деньги! Свободна, совершенно свободна! Теперь она ни от кого не зависит и будет строить свою жизнь как только захочет.
В первые же недели войны многих немцев-колонистов переселили в глубь страны. В городе распространились слухи, что они начали укрывать немецких шпионов. Зина носила немецкую фамилию — Тюллер; она бы несомненно взяла фамилию матери, но уж очень ей не хотелось называться Трепиборода — фамилия редкая, всегда вызывающая улыбку. К тому времени ненависть ее к отцу сменилась безразличием. А потом, когда ее вызвали в городскую управу, то на регистрационной карточке рядом с этой фамилией появилась отметка: «фольксдойче». Так она оказалась в числе тех, кто может не бояться ни облав, ни товарных вагонов, в которых девушек увозили на работу в Германию.
Отца в последний раз она видела месяца за два до начала оккупации. Чем-то озабоченный, он шел по одной из аллей Приморского бульвара. Она его не окликнула, вообще она никогда его первой не останавливала, а он, очевидно, в тот раз ее не заметил.
Конечно, Зина могла бы сделать большую карьеру. Ей предлагали место переводчика при начальнике порта, но она отказалась. Нет, лучше не лезть высоко. Если ее разоблачат на маленьком месте, легче будет сохранить себе жизнь.
Немцы уважительно называли ее «фрейлейн» и признавали в ней представительницу арийской расы, но она не чувствовала себя немкой. Однако в какой-то день поймала себя на мысли, что перестает чувствовать себя и русской.
Это поразило ее и встревожило.
Однажды ее вызвали в военный штаб, и с ней долго разговаривал немолодой офицер. Он ничего не предлагал, а только расспрашивал об отце и матери. Ему очень понравилась правильность ее немецкого выговора. «У вас хорошее берлинское произношение, — сказал он, — чувствуется, что отец ваш истинный немец и дал вам прекрасное воспитание».
Как-то раз к ней домой неожиданно пришел Фолькенец и пригласил ее в театр. С тех пор он накрепко вошел в ее жизнь, главное, он помог ей забыть о страхе. В Гамбурге у него погибла от английских бомб семья — жена, дети. Он рассказал ей об этом.
Чем он занимался там у себя в штабе, она не интересовалась. С нею он всегда весел, непринужден, и дружба с ним уже сама по себе являлась надежной защитой от неприятностей. Потрясения, смерть, гибель многих людей — все это было рядом и все же где-то за пределами ее спокойного, размеренного существования. Она старалась никому не причинять зла, чем могла облегчала судьбу военнопленных, никогда ни на кого не доносила, но все же чужие страдания не вызывали у нее ненависти к тем, кто их причинял. Все ее чувства были приглушены. Она жила так, как сложилось, не думая о будущем.
…Когда, приоткрыв дверь, Зина увидела на лестничной площадке незнакомую девушку, совсем еще юную, в старенькой вытертой куртке, то в первую минуту решила, что это просто нищая, и уже хотела вернуться в комнату за мелочью, как до ее сознания дошло, что девушка произнесла парольную фразу: «Здесь живет Анатолий Иванович Королев?»
— Что тебе надо! — испуганно воскликнула она. — Нет здесь никакого Анатолия Ивановича! Слышишь?
Ей хотелось немедленно захлопнуть дверь, чтобы отсечь от себя незнакомку, возникшую словно из небытия. Так внезапно, наверно, появляется сам дьявол, чтобы унести чью-то душу в ад. Но нет, она так просто не дастся, она будет бороться!
Зина уже схватилась за ручку двери, как вдруг увидела глаза девушки — большие серые глаза, глядящие на нее с холодным презрением и в то же время, кажется, даже с жалостью и еще с требовательностью, чуть ли не с угрозой… «Конечно, она подослана, — лихорадочно подумала она. — Но что же делать? Сейчас придет Эрнст… Не впустить ее? Это, пожалуй, еще опаснее, чем впустить».
Фолькенец приходил почти каждый день не позднее семи часов, а было уже без четверти семь. Пальцы Зины до боли сжимали ручку двери, пока наконец, отступив в сторону, она не прошептала побледневшими губами:
— Входи!
Тоня вошла в прихожую. Женщина, которую она увидела, ничем не напоминала ту, изображенную на моментальной фотографии, которую показывал ей в разведотделе Корнев. Там была совсем юная девушка с худощавым лицом, обрамленным короткими кудряшками, славная, как сказал Корнев — «симпатичная». «Запомни отличительный знак, — сказал он, — небольшой шрам над левой бровью. Когда-то Зина упала на катке и поранила лоб о конек подруги».
Шрам? Да, тщательно запудренный, он все же виден был даже в тусклом свете коридора. И, пожалуй, если бы не он, Тоня не поверила бы, что женщина, одетая в богатое цветастое румынское платье, — это и есть та самая «симпатичная» Зина. Но на всякий случай Тоня все же спросила:
— Вы Зина Тюллер?
— Ну и что? Кто тебя послал ко мне?
Тоня молчала.
По тому, как приняла ее Зина, как металась по комнате с лицом, искаженным страхом, Тоня поняла, что не должна была сюда идти и что этот визит может стоить ей жизни. Уйти? Поздно. Это уже ничего не изменит.
— Кто тебя послал? Говори! — шептала Зина, отступая в комнату и движением руки приказывая Тоне следовать за собою.
Тоня в смятении приостановилась у порога. Сейчас кто-то навалится, схватит ее, и все будет кончено. Но когда Зина повернулась к ней спиной, чтобы поправить прикрывающую окно занавеску из старого солдатского одеяла, по ее быстрому движению Тоня поняла, что и она боится, и к ней сразу вернулось ощущение уверенности.
Тоня вошла и опустилась на широкую низкую тахту, покрытую пестрым ковром. Все в комнате — и шкаф, такой же дешевый фанерный, как у нее дома, и стол, покрытый голубоватой клеенкой, и старые обои, кое-где отставшие от стен, — все говорило о скромных возможностях хозяйки, и Тоню это почему-то немного успокоило. Только вот флаконы духов на столике перед зеркалом… Не слишком ли их много? И почему Зина так поспешно засунула в шкаф чью-то фотографию — мужское лицо в резной фанерной рамке?
Наконец Зина присела на маленький стул, спиной к зеркалу, беспокойно взглянула на ручные часы. «И часы наши», — невольно отметил взгляд Тони.
— Вот что, милая, — начала Зина, внимательно разглядывая незнакомку, — запомни: никакой Анатолий Иванович тут никогда не жил. Ясно? И больше не приходи. — И, вновь перейдя на шепот, лихорадочно спросила: — Кто тебя послал, говори! Почему молчишь?
— Никто! Я сама пришла! — твердо ответила Тоня, хотя беспокойство хозяйки комнаты все ощутимее передавалось и ей.