— Вы считаете, что, попав к нам, он сумеет выкрутиться?.. Или будет считать, что выкрутился, раз уже находится у нас?
В результате долгого и шумного спора с Корневым, который поначалу всю эту затею считал чистейшей воды авантюрой, Савицкий прямо спросил:
— Значит, ты предлагаешь отказаться от этой операции? Так я тебя понял?
— Нет, не так, — возразил Корнев. — Просто я думаю, что спешить с этим делом нельзя — мы завалим и своих людей и подводников. Сначала наши «одесситы» должны на месте вступить в контакт с Зинаидой Тюллер, черт бы ее побрал! И тогда может возникнуть вариант более рациональный. Вот мое мнение.
Савицкий согласился и доложил командующему армией, что операция на какое-то время откладывается: «Будем надеяться, что не на столь уж длительный срок», — закончил он, покидая штаб.
Глава вторая
Пересекая линию фронта, Егоров был предупрежден, что не должен искать убежища у Зинаиды Тюллер. А к Тоне ему разрешили явиться лишь в «самом крайнем случае». Оставалась явка в одном из домов близ Куликова поля, у инженера Ивана Антоновича Бориславского, служившего на судоремонтном заводе.
С утра Геннадий неторопливо бродил по городу, стараясь погасить нарастающее чувство тревоги. Да, все оказалось еще сложнее, чем он думал. Выходит, что даже там, в штабе армии, он был ближе к Тоне, чем сейчас. Прежде чем он сможет приходить к ней, не вызывая ни у кого подозрений, надо как бы заново выстроить отношения. Они должны будут «познакомиться» так, чтобы у посторонних не возникло и отдаленных подозрений. В конце концов, могла же такая девушка, как Тоня, приглянуться молодому специалисту по фруктам.
Нет, он не мог назвать себя просто «фруктовщиком» — какое-то старорежимное слово, а вот «молодой специалист» звучит совсем по-иному. На фруктовой базе, где он работал, его так и называли.
Утренняя Одесса показалась ему гораздо более приветливой. На углу Дерибасовской висел красочный плакат, извещавший о концерте русского певца Николая Лещенко. О, Лещенко! Когда-то на чердаке, в ящике разбитого граммофона, он нашел треснувшую пластинку с выцветшим ярлычком фирмы «Пате» — «Чубчик». Так неужели он жив, этот самый Лещенко?
Геннадий был голоден. Он зашел в небольшое кафе на Дерибасовской, присел за столик. За стойкой перетирал бокалы старый румын с тщательно расчесанной черной бородкой. Заметив вошедшего, он приветливо улыбнулся и кивнул официанту.
— Яичницу. И кофе, — сказал Егоров, незаметно оглядывая посетителей.
В углу за столиком о чем-то спорили двое пожилых мужчин. Один из них, в черном помятом костюме, держал в правой руке портмоне из крокодиловой кожи, а в левой — пачку каких-то бумаг с огромным двуглавым орлом.
— Слушайте, Николай Иваныч, — горячо говорил он, — я владею акциями Манташевских заводов, — голос звучал негромко, но с достоинством. — Взгляните сюда! Вот купчая! А вот акции «Кавказ и Меркурий». Все пристани в Нижнем Новгороде, Казани, Самаре и Царицыне, — все они принадлежат мне!
— Ну, это еще надо доказать! Мы же не знаем, у кого остальные акции и на какую сумму они были выпущены.
Егоров никогда ничего не слышал о компании «Кавказ и Меркурий», но с трудом сдержал улыбку, слушая, как два старых чудака всерьез спорят по поводу старых бумаг, которые и гроша не стоят.
Ровно через два часа Геннадий входил в сквер у Соборной площади. День, казалось, только и создан для того, чтобы, взяв Тоню за руку, бездумно прохаживаться по дорожкам, наслаждаясь покоем. Солнце светило так щедро, что, казалось, пергаментные щеки старухи, одиноко сидевшей на скамейке, порозовели и разгладились, как в молодости.
Пора было идти к Бориславскому. Там он переночует, выяснит, не имеет ли инженер своих людей в городском магистрате…
В разведотделе Егорову показывали фотографию Бориславского: человек лет пятидесяти, моложавый, с нервным, интеллигентным лицом. По описанию, худощав, всегда подтянут, на безымянном пальце левой руки — обручальное кольцо; он давно овдовел, еще в тридцать третьем году. Когда-то за это кольцо инженера обвинили в мещанской отсталости, но Савицкому как раз по душе пришлась эта верность памяти любимой женщине, она о многом ему сказала, внушила доверие.
Егоров настолько отчетливо представлял себе человека, с которым теперь его должна была связать судьба, будто они давно уже с ним знакомы.
Он пошел к Куликову полю — обширному плацу, примыкающему к вокзалу. Адрес был выучен наизусть, как молитва. Но как отыскать нужный дом среди руин, в которые превратился район вокзала от ночных бомбежек? Фасады разбиты осколками, номера почти везде сорваны, дома похожи на тяжелораненых, которые из последних сил стараются выстоять.
Словоохотливая старушка, которую никак нельзя было бы заподозрить в связях с гестапо, держа в руках хозяйственную сумку, вынырнула из подъезда дома, в котором добрая половина окон была забита листами фанеры, и через минуту Егоров уже точно знал, куда ему идти.
На углу приостановился, вынул папиросу и закурил. Мимо прошел высокий человек в черном пальто с каракулевым воротником, свернул вправо и стал удаляться.
Как труден последний шаг! Невозможно привыкнуть к враждебной тишине чужих подъездов — они словно затягивают в ловушку. Егоров приоткрыл расшатанную в петлях дверь и заглянул в сумрачную впадину. Пусто! Рядом с лестницей, у стены, валяется дохлая кошка.
…Квартира восемь. Очевидно, на верхнем этаже. Ну, вперед! Верил ли он в предчувствия?.. Скорее, в приметы. Во всяком случае, он облегченно вздохнул, заметив, что кошка рыжая и не лежит поперек дороги.
Может быть, пойти к Тоне? Нет, нет, он не имеет права. Надо привыкнуть к слову «нет», к тому, что вокруг враги и смерть рядом; она только отступает, когда он упрямо надвигается на нее, но стоит дрогнуть и побежать, как она нападет сзади.
Наконец он поднялся на третий этаж. На грязно-желтой, давно не крашенной двери неумелой рукой выведена цифра «восемь».
Он должен постучать. Когда Бориславский откроет дверь, надо снять шапку и как бы случайно ее уронить и сказать: «Извините, не знаете ли вы, в какой квартире живет доктор Федоров?» И услышать в ответ: «В квартире номер шесть, но он бывает дома поздно».
Как объяснил Егорову Савицкий, в шестой квартире, этажом ниже, действительно живет терапевт Федоров, так что вопрос не может вызвать подозрений, если его случайно услышит посторонний.
Кулак сжат до боли. Два удара, несильных, четких.
Тишина!
Потом осторожные шаги, приближаются к двери. Щелчок замка…
Нет, человек, который стоит за дверью в маленькой прихожей, не Бориславский. Он коренаст, на нем куртка защитного цвета, перешитая из румынского офицерского кителя, черные брюки заправлены в высокие сапоги. Лицо почти квадратное, темные волосы спутаны, словно он только что проснулся. А в темных глазах — колючая настороженность.
Почти автоматически Егоров приподнял шапку, уронил ее, тут же подхватил и спокойно, сам удивляясь своему спокойствию, произнес парольную фразу.
— Значит, вам нужно Федорова? — Человек стремительно шагнул через порог. — Заходите, молодой человек, в квартиру! Заходите. — Голос его звучал дружелюбно, но он явно загораживал лестницу, и в этом таилась опасность.
Сквозь распахнутую дверь Егоров заглянул в глубину квартиры. Никого не видно. Это немного успокаивало,
— Ну, заходите же… Не бойтесь… Поговорим…
— Простите!.. Но мне нужен доктор Федоров.
— Доктор на минуточку вышел. Он теперь живет здесь… Прошу!..
Человек мягко взял Егорова под локоть, и тот, едва почувствовав, как цепкие пальцы впились в его рукав, рванулся, но тут же кубарем влетел в квартиру от сильного толчка в спину.
Дверь захлопнулась. Грохнул крюк. В прихожей стало совсем темно.
Егоров вжался в стену. Он сильно ударился головой о косяк двери, но не чувствовал боли. Рука нащупала в кармане нож, но он не спешил вынимать его.
— Ну, чего стоишь? Иди вперед!.. — Гипнотизирующий своей жесткой властностью голос сорвался в смертельный вопль: — О-о-о!.. — И умолк.
Егоров оттолкнул от себя тяжелое тело и, на ходу пряча нож, бросился к двери. Кровь билась в висках.
Внизу, в подъезде, он разминулся с тем высоким человеком в черном пальто с каракулевым воротником, которого встретил на углу. Человек держал в руках булку и сверток с колбасой. Он удивленно посторонился, а затем, пропустив Егорова, внимательно посмотрел ему вслед.
Завернув за угол, Геннадий вспомнил о ноже и метнул его в развалины сгоревшего дома. Скорее бы дойти до следующего угла. Но бежать нельзя… Идти, спокойно идти!.. Никто не должен его заметить… Вот возвращается словоохотливая старуха. Она наверняка остановит. Быстрее!.. Свернуть за угол раньше, чем она начнет пересекать улицу.
Удалось! Как хорошо, что следующий поворот совсем близко! На углу — полицейский. Спокойнее, спокойнее!
Вдалеке, за домами, прогремел выстрел. Полицейский, топтавшийся на перекрестке, всполошился, огляделся по сторонам и рысцой бросился бежать в ту сторону, где стреляли.
Через несколько минут, узнав, в чем дело, полицейский вернется, — он наверняка запомнил приметы.
Скорее бы добраться до какого-нибудь оживленного места…
Через полчаса он наконец почувствовал себя в относительной безопасности. Переулки привели его к парку Шевченко.
Приближался комендантский час. Парк быстро пустел. Но Егоров прошел по его аллеям, свернул в кусты, долго пробирался по ним, пока не нашел старый окоп. Он забился в темный угол и стал прислушиваться к отдаленным шумам ночного города. А над головой в черном небе шарили прожектора, и где-то вдалеке били зенитки, и с моря доносились хрипловатые гудки кораблей.
Так провел он самую тягостную, самую длинную и жестокую ночь в своей жизни.
Тоня тихо ахнула:
— Геня! Не может быть!..
В измазанном пальто, из рваного плеча которого торчал клок пепельно-серой ваты, Егоров стоял на площадке перед дверью. А Тоня, позабыв обо всех правилах конспирации, бросилась ему на шею.
Покачиваясь от усталости, Геннадий повторял:
— Ну вот, я пришел… Я пришел…
— Снимай пальто! Быстрее!..
Он покорно разрешил ей снять с себя пальто. Молча выпил рюмку вина. Потом как-то странно посмотрел на нее сосредоточенным, невидящим взглядом и тяжело оперся грудью о стол.
Тоня решила, что он ранен, что он потерял сознание, но, вглядевшись в бледное лицо с подрагивающими веками, поняла, что у Геннадия просто иссякли силы и он мгновенно заснул…
— Другого выхода нет, — сказал он на другое утро, когда они сидели за завтраком. — Предложение Штуммера надо принять.
— Я так и решила, Генечка!
Он сидел в расстегнутой рубашке, и, взглянув на его грудь, еще темную от летнего загара, Тоня вспомнила, как они купались в Керченском заливе и она едва не подорвалась на всплывшей мине. Егоров оттолкнул мину таким спокойным, ленивым движением, словно ее короткие, начиненные смертью отростки были рогами глупой коровы, которой вдруг захотелось пободаться. А потом они, захватив одежду, взобрались на высокий обрыв, и Геня, внимательно оглядев кромку пустынного берега, зарядил винтовку. Он растратил почти всю обойму, пока метров с двухсот пятидесяти все же не угодил в мину. Ну и взрыв! Земля дрогнула и загудела. Кверху взлетел такой могучий столб воды, земли и дыма, что казалось, внезапно открылся вулкан и глубокие недра, миллионы лет сжатые толщами, наконец-то смогли перевести дыхание.
Утром, когда они уже обо всем переговорили, Егоров обратил внимание на бутылку дорогого вина, торчащую посреди стола, как пограничный столб. В ней было что-то нагловатое, она словно напоминала своим присутствием, что он, Егоров, не единственный, кто имеет право приходить сюда, сидеть за этим столом с глазу на глаз с Тоней. Подавив тяжелый вздох, он провел ладонью по шершавым щекам.
— Побриться бы… В этом городе можно купить бритву?
Тоня взглянула на часы.
— Можно. На Дерибасовской.
— Пойдешь купишь.
— Ну, как с десантом? — спросила она. — Уже район разведали.
— С десантом? Ты о нем командарма спроси. Вообще-то, наверно, десант будет, но не так скоро… Наступление задерживается… — Он помолчал, рассматривая ее с тем хитрым, испытующим выражением, за которым — она уже знала — последует нечто важное. И действительно, Егоров сказал: — По приказу Савицкого ты поступаешь в мое распоряжение. Мы должны создать группу. Ты пойдешь на явку к Федору Михайловичу и договоришься о нашей с ним встрече.
— А какое задание?
— Любопытство хорошо, когда ты будешь заниматься тем делом, которое нам нужно.
— Чем я должна заниматься?
— Придет время — скажу. А пока вот что: не можешь ли ты через этого румына познакомиться с одним немецким полковником? Его фамилия Фолькенец.
— Фолькенец?
Он заметил, как дрогнули Тонины губы.
— Ты его знаешь?
— Знаю! Ведь это он меня первым допрашивал… И потом…
— Что — потом?
— Леон сказал мне, что Фолькенец хочет меня завербовать.
— Не называй румына Леоном! — вдруг яростно воскликнул Егоров. — Тоже дружка себе нашла! Называй, как положено, Петреску, еще лучше дадим ему кличку: «Лобастый».
— Он, скорее, кудрявый.
— Пусть будет «Кудрявый», — сердито усмехнулся Егоров, — но чтоб я больше его имени не слышал. Мы тут дело делаем, а не… — С его губ едва не слетело бранное слово, но он вовремя удержался.
— Егоров! — За секунду до этого она даже не подозревала, что когда-нибудь сможет возвысить на него голос. — Ты думаешь, что перед тобой девчонка, которую можно обижать, когда вздумается, говорить ей все, что угодно, а она все стерпит?
— Я совсем этого и не думаю.
— Нет, думаешь! Ты мне еще не муж, Егоров!
Он никогда не мог даже за минуту предугадать, какое его неосторожное слово вызовет внезапный удар. Переход от, казалось бы, беспредельного послушания к ожесточенному и бурному протесту всегда мгновенен.
Егоров уже привык к тому, что постоянно ходил по минному полю и, как бы расчетливо, с внутренней опаской ни двигался по нему, время от времени подрывался, и все вокруг летело к черту. Его преданность и самоотверженность, постоянное желание добра, мужская забота, только что ценившиеся, мгновенно превращались в тлен, и он, Егоров, для нее уже не самый близкий и дорогой человек на свете, а чужой и неприятный, разрыв с которым давно назрел и неизбежен. Он смотрел в ее потемневшие глаза, и ему показалось, что вспышка угасла и она поняла, что сейчас не время ссориться.
— Ах, Генечка, — проговорила она уже спокойно и с сожалением, — неужели ты не понимаешь, что здесь ты не сможешь меня ни от чего уберечь… Сейчас я сильнее тебя, хотя бы потому, что у меня есть «Кудрявый», — она произнесла это слово с легкой усмешкой, — и неизвестно, что еще будет с тобой! Ты прожил в городе только одну ночь…
— У меня надежные документы.
— Но это еще не все! Мне придется пойти в комендатуру, и может так случиться, что мы с тобой не сумеем видеться… часто видеться, — уточнила она, заметив его протестующий жест.
Быстрым движением он налил из ненавистной бутылки рюмку, выпил одним глотком и резко поднялся.
— Что бы с тобой ни случилось, я за тебя в ответе, — сказал он, желая все же утвердить свое право старшего, — я должен знать о каждом твоем поступке.
— Это невозможно!
— Почему?
— Да потому, что мы не сможем часто видеться. Не сможем! Ты будешь ходить ко мне не на свидания, на явку…
Он медленно потер ладонью лоб и встряхнул головой, точно желая освободиться от мучительных мыслей.
— Ты права, — проговорил он. — Мне просто очень трудно.
— И мне тоже!..
— Подойди, — сказал он.
Она встала и обняла его. Никогда еще, кажется, Егорова не охватывало столь острое ощущение потери, как сейчас.
— Я рвался сюда, я так хотел быть рядом с тобою, — говорил он, стараясь подавить смятение. — Тоня! Нам надо пережить войну… Надо! А ты такая… такая хрупкая, незащищенная…
Внезапно она вздрогнула и отпрянула от него. Еще не понимая, что случилось, он попытался удержать ее, но тут же услышал стук в дверь.