— Хотя оберштурмбанфюрер Штольце настоятельно рекомендовал на это место вас, — в тон Игорю продолжил Сухов. — Знаете, почему я остановил свой выбор на нем? Да потому что для войскового старшины русской армии Гурко спасение России от большевизма — главное дело всей жизни, а для вас, капитана абвера русского происхождения, — всего лишь временное явление. Поэтому, капитан, отдавая дань вашему профессионализму, я отношусь к вам как к случайному попутчику, но не как к убежденному борцу с большевизмом.
— Спасибо за откровенность, господин полковник, — холодно сказал Игорь. — Вы правы, я действительно привык считать себя вначале европейцем, а потом уже русским. Ну, а у Гурко руки действительно в крови. Вначале — верный сподвижник красного главкома Северного Кавказа бывшего казачьего офицера Сорокина, после его трагической смерти от рук большевиков — командир личной конвойной сотни Шкуро, командир полка в сводном корпусе Барбовича. В двадцать третьем — один из командиров группы казачьих войск генерала Покровского, подавлявших Болгарскую революцию. В сорок втором — эмиссар генералов Шкуро и Улагая на Кубани, с весны сорок четвертого связан по линии абвера с вами.
— Поэтому ему нет дороги к красным, даже если он вздумает «прозреть», как их превосходительство генерал Дубов. Так что, капитан, оставьте свою неприязнь к нему и постарайтесь сработаться.
— Как вы намерены поступить с генералом Дубовым? — спросил Игорь.
— Я профессиональный контрразведчик, и мое мнение по этому поводу может быть только одно. Вчера генерал был нашим другом, сегодня он нейтрален, а завтра может стать врагом. Зачем ждать этого? Тем более, что он знает очень многое… даже из того, что ему и не следовало бы. К примеру, о Марье Карловне Ковалевой. Однако, к сожалению, вопрос о его судьбе придется решать не мне одному.
— Вы имеете в виду его влияние среди местных русских?
— Да. И то, что среди моих начальников много его бывших друзей и товарищей по белой армии. Которые, к моему огорчению, помнят их превосходительство таким, каким он был четверть века назад, и не догадываются о его духовном перерождении. Но я знаю, как открыть им глаза.
6
Капитан Грызлов напряг остаток сил, подтянулся на руках и упал грудью на край скального выступа. Какое–то время неподвижно лежал, уткнувшись лицом в холодный каменный монолит, затем вскарабкался на выступ и втиснулся спиной в узкую расщелину. Поднял воротник пальто, втянул голову в плечи, сжался в комок. Поднес руки ко рту, стал дышать на пальцы. Главное, отогреть их, чтобы снова обрели цепкость и мертвую хватку, без которых немыслимо его дальнейшее продвижение к вершине этой почти отвесной скалы.
Однако руки руками, а голова головой. Итак, капитан, почему ты не там, где должен находиться согласно плану операции?
Оказался ты прав, когда решил не обходить горный массив перед урочищем Глыбчаны, а штурмовать его в лоб. А ведь карта свидетельствовала, что там будут почти неприступные, лишенные какой–либо растительности склоны. Но ты, проанализировав данные польских метеосводок прошлых лет, точно рассчитал «розу ветров» тех мест и сделал свой вывод. Раз осенние ветры достигают интересующих тебя скал, они обязательно заносят в трещины и разломы дождевую влагу, которая с наступлением морозов превращается в лед и рвет камень. Эти же ветры, но уже летом, наполняют трещины частицами земли и пылью, создавая там постепенно слой плодородной почвы. Они же, ветры, и осеменяют эту почву. Конечно, в подобных местах настоящему дереву не вырасти, однако кустарник и подлесок врастают в камень намертво и порой представляют с ним едва ли не одно целое. Значит, в действительности массив не так уж неприступен, как обозначен на карте. Так и оказалось на самом деле, в результате чего ты сократил свой путь почти на два десятка километров…
Нет, капитан, с картой ты поработал серьезно и не греши на себя напрасно. Но ты знаешь, что вчера после полудня все пошло не так, как было задумано. С того самого момента, когда, спустившись в небольшую долину, увидел, что она представляет собой поле сравнительно недавнего ожесточенного боя. Траншеи и пулеметные гнезда на склонах, ячейки снайперов под камнями… Воронки от мин и снарядов, подбитая и сгоревшая техника, обрывки колючей проволоки и золотистые россыпи стреляных гильз. Но, главное, десятка три приткнувшихся у края леса поврежденных тридцатьчетверок и просматривающиеся сквозь деревья и кустарник машины и палатки полевого танкоремонтного хозяйства. Следовательно, где–то поблизости располагались и обязательные в таких случаях часовые и секреты, встреча с которыми тебе сейчас была совершенно ни к чему. Обходя по горам вначале долину, затем непроходимое ущелье с взорванным через него мостом, ты и «намотал» эти полтора десятка лишних километров.
Капитан почувствовал, что начинает согреваться. Сразу навалилась усталость, налились свинцом ноги, стали смыкаться веки. Нет, спать нельзя! Не только спать, но и терять хотя бы минуту. Ведь сложность его положения в том, что сейчас он находится в месте, которое они с подполковником условно называли «границей» между районом дислокации аковской бригады «Еще Польска не сгинела» и оуновскими сотнями Хрына и Бира. А с легендой, по которой сегодня живет капитан контрразведки Красной Армии Сергей Грызлов, ему нежелательна встреча ни с польскими шовинистами, ни с украинскими националистами.
Значит, нужно как можно скорее уходить из этого района. Но не теперь, когда с минуты на минуту должен забрезжить рассвет, а позже, вечером, когда снова наступит темнота. А сейчас необходимо подыскать место предстоящей дневки.
Капитан с усилием поднялся на ноги, шагнул из расщелины. Проверил, надежно ли держатся предохранительные чеки на двух мильсовских гранатах–лимонках, провел рукой по большой булавке, которой был застегнут внутренний карман пиджака, где лежали три запасные обоймы к его «Борхард–Люгеру». И снова полез по скале вверх.
Достигнув вершины и не задерживаясь на ней, он стал спускаться. Этот склон был менее отвесным, чем тот, по которому он поднимался, и через треть часа капитан был у подножия утеса. Присел за большим камнем, всмотрелся в редкий ельник, начинавшийся в полусотне метров перед ним. Разглядел узенькую стежку, вьющуюся среди деревьев, и решил из предосторожности обойти ее стороной. Принял влево, сделал несколько шагов и услышал журчание воды. Обогнул мохнатую елочку и увидел ручеек, бегущий среди камней. Неплохо! Чем не удача!
Присев у ручья на корточки, он сначала напился, затем достал из чехла фляжку, опустил ее в воду.
— Как водичка, друже? — прозвучало за спиной.
Капитан даже не вздрогнул. Подождал, когда фляжка наполнится доверху, завинтил крышку и лишь после этого повернул голову на звук голоса. Оцепив его полукругом, среди ельника стояли трое. Он не рассмотрел ни их одежды, ни лиц, ни поз. Потому что взгляд опытного контрразведчика сразу остановился на самом важном для себя: немецких автоматах, направленных на него, и оуновских трезубах на мазепинках незнакомцев.
Поручник ждал капитана Дробота. Знал, что тот с минуты на минуту должен прибыть от коменданта, чтобы лично проинструктировать очередную поисковую группу, отправляющуюся в горы. Коротая время, Юзеф сидел в десятке шагов от разведчиков и от нечего делать прислушивался к их разговору. Говорил, собственно, один: тот самый красивый, с нагловатыми глазами сержант, что сопровождал поручника к аковцам.
— До войны я жил припеваючи, особливо когда освоил интеллигентскую профессию — парикмахерское дело. Кто самый уважаемый человек в станице? Шофер и парикмахер. А ежели парикмахер к тому же дамский — цены ему нет. Может, поначалу был я мастером неважнецким, зато сразу усвоил главное: волосы у бабы длинные, а ум короткий. Неважно, що ты ей на голове сварганишь: скирду, воронье гнездо, болотную кочку або Вавилонскую башню, важно убедить ее, що уходит она от тебя писаной–расписаной красавицей, а потому ей теперь от чужих мужиков отбою не будет. Поскольку язык у меня с детства был подвешен на своем месте, то заливать своим клиенткам мозги патокой для меня особого труда не составляло. А ежели бабенку еще будто ненароком погладить, где требуется, або ущипнуть, где ей хочется, слыть тебе первостатейным умельцем–парикмахером. Словом, вскорости преуспел я в своем деле, як никто другой. И слава о моих талантах гуляла по всем хуторам от Петропавловской до Курганной. — Глаза сержанта масляно заблестели, он облизал губы. — Ах, каким уважаемым человеком я был!
— А жениться так и не женился? — полюбопытствовал один из слушателей.
Выговор местного карпатского уроженца заставил Юзефа глянуть в его сторону. Василий Горобец, начальник отряда самообороны из крупного украинского села Крышталевичи! Рядом с ним несколько его хлопцев–боевиков. В маскхалатах, с немецкими автоматами и гранатами, с длинными ножами в самодельных ножнах из сыромятной кожи. На голове у Горобца казачья кубанка с красноармейской звездой, у его подчиненных — высокие меховые шапки с красно–голубыми ленточками. Ай да капитан! С такими проводниками его разведчикам сам черт не брат!
Сержант весело подмигнул Горобцу.
— А как сам мыслишь? Имел ли я на женитьбу гражданское право? Человек, он кто? Существо общественное… Так мог ли я обидеть женское общество целого района и уделять внимание лишь своей жене?
— Как это ты при таких талантах в строю очутился? — спросил Горобец. — Добрые парикмахеры и на войне на вес золота…
— Я казак, друже. А у нас стародавний закон: кем бы ты ни был в мирной жизни: швец, жнец, хлебороб або парикмахер, в военное лихолетье садись на коня и с шашкой в руках защищай Родину от ворога. Потому я и оказался на вторую неделю войны добровольцем в боевом строю. В кавалерию не попал, а в артиллерии местечко для меня нашлось. Угодил я в противотанкисты, наводчиком к пушке–сорокапятке. Не слыхивал о такой? Неказистая на вид, но дюже злая для танка штуковина… Ее у нас звали «Смерть врагу, конец расчету». Дрался я, как исстари подобает казаку, вскоре стал ефрейтором и командиром расчета. А между боями не забывал о былом ремесле: почитай, вся батарея моими клиентами была…
— А как, сержант, ты в разведке очутился? — снова подал голос Горобец. — Был пушкарем–противотанкистом, стал пластуном–разведчиком.
— После боя под Сталинградом я полгода провалялся по госпиталям, потом получил отпуск на родину, и в первый же день явился в штаб ближайшего пластунского полка. «Так, мол, и так, потомственный кубанский казак Юрко, по трагическому недоразумению очутившийся в пушкарях, просит принять его добровольцем в милую его казачьему сердцу пластунскую дивизию». Начштаба, простецкий казачина из бывших старорежимных хорунжих, полистал мои справки–бумажки и говорит: «Уж больно у тебя, ефрейтор, глазищи наглые и довоенная квалификация серьезная, щоб в артиллерии свой талант губить. Разведка — вот твое настоящее место… Станичных баб и девок обманывал? Обманывал. А немца обмануть куда легче, чем иную нашу молодуху… Бритвой владеешь как ложкой? Значит, кинжалом и штыком будешь действовать не хуже… В противотанкистах при сорокапятке танк на пистолетный выстрел подпускать научился? С такими нервами и выдержкой в разведке шваба смело к себе на шаг подпустишь и живьем его возьмешь. Быть тебе, ефрейтор, разведчиком и героем, каких Кубань еще не видывала»… Мудрым человеком тот начштаба оказался, как в воду тогда глядел, ничуть во мне не ошибся…
— Встать! Смирно! — прервала рассказ сержанта команда.
Выскочив из подъехавшего «джипа», к разведчикам и самооборонцам Горобца шел капитан Дробот.
— День добрый, — приветствовал его поручник. — Тебя на минутку можно?
— Здравствуй, Юзеф. Какое–нибудь дело?
— Скорее, просьба. Понимаю, что тебе сейчас не до меня, но… Не в службу, а в дружбу.
— Бросай свою дипломатию и говори, что от меня требуется.
— Помоги попасть в аковскую бригаду одному человеку. Так, чтобы он скрытно оказался за линией их секретов недалеко от штаба Хлобуча. Причем не один, а со мной и подразделением казаков. Сможешь?
— Не раньше, чем завтра. Устраивает?
— Вполне.
Подняв воротник плаща и сунув руки в карманы, войсковой старшина Гурко не спеша шел по центральной улице городка. Он только что встретился на явке с агентом полковника Сухова и обязан был доставить полученную шифровку в пункт назначения. Поскольку Яков Филимонович располагал небольшим запасом времени, он решил прогуляться по предвечерним улицам. Лес и горы, не говоря уже о подземных убежищах, где ему теперь приходилось частенько обитать, порядком осточертели, и войсковому старшине хотелось побыть на людях, потолкаться у витрин вновь открывшихся магазинов, поглазеть на рекламу начавшего работать кинотеатра, улыбнуться встречающимся на пути хорошеньким женщинам. И на досуге, в спокойной обстановке подумать над тем, что в последнее время все чаще занимало его мысли.
Неясный глухой шум, возникший в боковом переулке, заставил его вначале напрячь слух, а затем вовсе остановиться. Так и есть, совсем рядом двигалась воинская колонна. Поступь воинского строя звучала все громче, и вот у перекрестка, в каких–то трех десятках метров от войскового старшины, показались передние шеренги. Черкески с газырями, кубанки со звездочками, кинжалы на поясах и карабины с примкнутыми штыками на плечах… Молодые и пожилые лица, усы и бороды, советские ордена и медали в одном ряду с Георгиевскими крестами. Сбоку от строя шагали двое: пожилой младший офицер с тремя звездочками и здоровенный широкогрудый пластун с нашивками в виде буквы «Т» на погонах. Сотник и старшина.
Поляки, только что беспечно фланировавшие по улице или спешившие куда–то по делам, при виде казачьей колонны стали останавливаться, скучиваться на тротуаре. Прошло всего несколько секунд, как пластуны появились из переулка, а на центральной улице, наполненной до этого шумом шагов, звуками голосов, смехом и гамом, воцарилась тишина.
Стоя на бровке тротуара, Яков Филимонович не сводил глаз с казаков. Кубанцы! Земляки! Сколько раз он сам шагал в вашем литом строю, сколько раз водил ваши конные лавы и пешие цепи в атаки. Сколько раз валялся рядом с вами по госпитальным палатам и тифозным баракам! Всегда считал себя частицей всех вас, именуемых Кубанским казачьим войском, и не отделял своей судьбы от вашей. А сейчас он и вы не просто чужие, а враги, и нет ничего, что роднило или хотя бы сближало вас. Так уж и нет? Тогда почему замер он у этого польского перекрестка, почему першит в горле и заволакивает влажной пеленой глаза? Отчего так гулко колотится сердце и дрожат в кармане пальцы, обхватившие рукоять пистолета?
Сотник поправил на ремне кобуру, глянул на старшину.
— Писняка!
Старшина рванулся к строю, остановился у его середины, взмахнул над головой рукой.
— Сотня–я–я, слухай мою команду! — проревел он густым басом. — Первый взвод, дать шаг!
По пластунским рядам пробежала дрожь, щетина штыков колыхнулась, шеренги начали смыкаться теснее. Казачьи подбородки вскинулись кверху, груди расправились, отставленные вправо локти уткнулись в бок товарища. Перестали двигаться вразнобой головы, выровнялись по одной невидимой линии штыки, свободные от ремней карабинов руки замерли вдоль туловища. Не десятки людей, разных по возрасту и внешнему виду, по характеру и жизненному опыту, каждый со своим норовом и привычками двигались теперь по улице, а единое целое, послушное и подвластное приказу того, кому была вручена его судьба.
— Сотня–я–я, ногу! — прозвучала новая команда. И когда казаки начали печатать шаг, да так, что от грохота их тяжелых, подкованных сапог стало звенеть в ушах, он снова рубанул рукой воздух: — Запевай!
Тотчас из середины колонны взметнулся высокий, сильный голос:
Помню городок провинциальный.
Тихий, захолустный и печальный.
Церковь и вокзал, городской бульвар…
Эту песню войсковой старшина слышал впервые. Была она сентиментальна и чуть глуповата, если не сказать пошловата. Но зато… Ах, как пели ее пластуны! Едва запевала кончил начальную фразу куплета–запева, как ему на помощь пришел тенор–подголосок. Чистым звонким голосом подхватил он песню и вместе с запевалой допел первый куплет. Только секунду после этого над улицей висела тишина — вся сотня огромным, в несколько десятков глоток хором грянула припев. С заливистым веселым посвистом, лихим пронзительным гиком, громким прихлопыванием в ладоши, удалым разбойничьим свистом.
Таня, Танюша, Татьяна моя!
Помнишь ли знойное лето