Серенко расстегнул верхние пуговицы бешмета, провел рукой по шее и груди.
— За то, что говоришь правду в глаза, я тебя уважаю, Петро. Да и нам есть смысл потолковать начистоту. Ковальский сказал, что звонил моему начальству и ему ответили, что «сначала разберутся в обстановке, а потом примут надлежащие меры». Но когда там разберутся в обстановке, когда примут меры? Когда эти меры никому нужны не будут. И Ковальский обратился ко мне как к своей последней надежде… как к боевому товарищу, который должен его понять. Сама жизнь заставила Ковальского увидеть близкого и верного союзника Польши именно в Красной Армии, в нас с тобой, Петро. И я не откажусь помочь ему в нашем общем деле лишь потому, что этого не позволяет какая–то бумажка–инструкция.
— Это не бумажка, а приказ, который тебе следует выполнять.
— Знаю это. Однако краем уха наслышан о том, что дисциплина в Красной Армии, а сюда входит и дисциплина исполнения приказов, сознательная. Сознательная… Повторяю — сознательная, когда приказ, человеческая совесть и партийный долг слиты воедино.
— Красиво звучит, Виктор. Человеческая совесть, партийный долг, — передразнил коменданта замполит. — Это говоришь ты, потомственный казак, прирожденная военная косточка, кадровый офицер. Тебе ли объяснять, что на войне один бог, один закон, один ключ к победе — дисциплина. А дисциплина — это прежде всего исполнение приказов.
— А я, кстати, никогда не нарушал дисциплины. И совесть моя всегда требовала того же, что и мой солдатский долг. А сейчас долг обязывает меня оказать помощь полковнику Ковальскому, своему боевому товарищу.
— Не путай грешное с праведным. Сегодня ты не просто командир батальона, а в какой–то мере политик. А политика — это осторожность и еще раз осторожность, особенно в той неразберихе, что творится в Польше.
— Значит, я, комендант, в какой–то мере политик. А в полной мере политик это, конечно, ты — мой замполит. Пусть будет так. Вот и растолкуй мне, как должен я, советский военный комендант, отнестись к тому, что на территории моей комендатуры расстреливают советских офицеров? Сидеть, все видеть и ждать приказов свыше?
— Офицеры–инструкторы находятся на войне. Конечно, этих ребят очень жаль, но нельзя из–за смерти двух офицеров вызывать политические осложнения.
— Не криви душой, Петро. Сложи офицеры головы на фронте — это одно дело. Но они не просто погибли, а были расстреляны, и не швабами, а поляками, за освобождение которых от фашистской нечисти проливали свою кровь. Я знал обоих: и капитана Дмитро Иванченко и лейтенанта Игоря Фролова. Боевые заслуженные офицеры! И эти люди расстреляны аковцами как офицеры армии, якобы оккупировавшей Польшу! Ты только вникни в эти слова! Да неужели я буду смотреть на подобные вещи сквозь пальцы, ждать указаний!
Речь майора прервал телефонный звонок.
— Комендант Серенко.
С минуту майор молча слушал невидимого собеседника, затем отрывисто и зло стал бросать в трубку:
— Дежурную сотню в ружье! Немедленно усилить людьми все патрули и КПП! Повысить бдительность! Отвечать огнем на огонь! Во всех случаях неповиновения органам советской военной администрации или польским законным властям быстро и решительно наводить порядок! Всё! Исполнять!
— Опять какое–то ЧП? — встревоженно спросил замполит, когда Серенко швырнул трубку на рычаг.
— В районе станционной водокачки неизвестными обстреляны из пулемета и автоматов солдаты железнодорожной бригады. Четверо убиты, семеро ранены. Одновременно совершено нападение на контрольно–пропускной пункт у северного въезда в город. Один казак убит, двое ранены. Ответным огнем уничтожено трое нападавших, их трупы остались на месте перестрелки. Все убитые в форме жовнежей Войска Польского, в качестве трофеев при них взято три автомата ППС.
— Тебе не кажется, что убитых у КПП могли специально оставить на месте нападения? Уж больно кому–то хочется любой ценой, не мытьем, так катаньем, втянуть нас в польские междоусобицы. А затем на весь мир раструбить, что советские войска уничтожают польских патриотов и силой оружия насаждают в Польше социализм. Но мы не должны поддаться на эту провокацию.
Серенко порывисто вскочил с кресла, несколько раз быстро прошелся взад–вперед по кабинету. Остановился перед собеседником.
— Учишь меня политграмоте, замполит? Полезное дело. Только ты выпустил из виду, что мы пришли на помощь братьям по классу. Так где же наша помощь?
Снова зазвонил телефон, и майор торопливо снял трубку.
— Комендант Серенко.
На этот раз он слушал собеседника и повторял вслух его слова.
— В аковскую бригаду направляется сто шестьдесят — сто восемьдесят мятежников. Кратчайший путь в бригаду им надежно перекрыт. Теперь они могут попасть к аковцам лишь через горные проходы в Красных Скалах… Все ясно, друже. Выступаю на помощь немедленно.
— Значит, решил все–таки наломать дров? — поинтересовался замполит, когда майор опустил трубку.
— Угадал, капитан. Поскольку я комендант, а не хрен с бубенчиками, то намерен полностью использовать предоставленную мне Военным советом фронта власть. Военным советом, а не всякими там инструкциями и циркулярами.
Капитан поднялся со стула, оперся ладонями на крышку стола, наклонился к Серенко.
— Хочешь показать свою смелость и принципиальность, комбат? Не выйдет! Ничего, кроме глупости, ты своим поступком не покажешь, потому что хочешь лбом прошибить каменную стену. Ты хоть понимаешь, против чего идешь? Против линии, спущенной сверху!
— Бог не выдаст, свинья не съест. Видел и вещи пострашнее твоей линии.
— Нет, комбат, не видел. Думаешь, если оставил за спиной три года войны, так ничего страшнее этого уже быть не может? Ошибаешься и крепко! Погибнуть геройски в бою от врага — это одно, а подохнуть от своих, оплеванному до этого с головы до ног, — это другое. Не встречался с таким? Значит, покуда бог миловал. А мне пришлось. Послушай для интереса, как я впервые с ней познакомился… с линией, что сверху спускают.
Приключилось это в тридцатом, в разгар коллективизации. Был я в ту пору в своей станице комсомольским вожаком, и собрали всех нас, партийный и комсомольский актив, в райцентре. Речь перед нами держал особоуполномоченный по коллективизации из самого Краснодара. Долго говорили, с огоньком и в красках, с надрывом и пафосом, а свелось все к двум лозунгам: «Даешь полную коллективизацию!» и «Поголовно уничтожим кулачество как класс!» А наш секретарь райкома возьми да и выступи со своими взглядами. Дескать, в стране уже тринадцать лет Советская власть и эксплуатации чужого труда положен конец. А потому прежде чем зажиточных казаков огульно зачислять в недруги Советской власти, надобно сначала хорошенько с каждым разобраться.
…Разобрались с самим секретарем. Уже через день катил он под конвоем в края, куда и Хабаров с Поярковым не хаживали. А вместе с ним те, кто его на районном активе поддержал. Катили как враги народа, фракционеры, скрытая «контра» и еще с целым развесистым букетом ярлыков. Две войны человек прошел, кочубеевец, краснознаменец, в двадцать первом банды в плавнях уничтожал, а против «линии свыше» слаб оказался… С той поры я этой «линии свыше» пуще, чем черт ладана, страшусь. Смотри, комбат, не раздели судьбу того секретаря райкома. Предупреждаю от чистого сердца, как товарища.
— За предупреждение спасибо. Но я, приняв решение, не отступаю от него.
— Желаешь накликать беду на свою голову, поступай, как решил. Только знай, в твоем самодурстве я не помощник.
Замполит направился к двери кабинета, но уже через пару шагов его догнала резкая, повелительная команда:
— Смирно, капитан! — И когда замполит, от неожиданности вздрогнув, остановился, прозвучала новая команда: — Кру–гом!
Капитан по–уставному, как на строевом плацу, повернулся, глянул на Серенко.
— Слушаю вас, товарищ майор.
Комендант уже стоял за столом: воротник бешмета застегнут до единой пуговицы, лицо непроницаемо, глаза смотрят холодно.
— Отвыкайте от комиссарских замашек, товарищ замполит. Надеюсь, вы не забыли, что с октября сорок второго года в Красной Армии восстановлено полное единоначалие? Ваш непосредственный начальник — я, и вы обязаны безоговорочно выполнять все мои приказы…
— Слушаю приказ, товарищ майор, — подчеркнул официально капитан.
— Через несколько минут на боевое задание уходит сотня младшего лейтенанта Ивченко и взвод дежурной сотни. Ивченко — сотник без году неделя, а задание непростое. Я решил поручить командование сводным отрядом более опытному и лучше знающему военное дело офицеру — вам, товарищ капитан. Прошу подойти к карте…
Телефон внутренней связи зазвонил сразу, как только замполит вышел из кабинета.
— Комендант Серенко.
— Зачем так строго, Витюша? — майор узнал голос Дробота. — Чего не спится в ночь глухую? Бессонница мучает или дела одолели?
— Скорее, второе.
— О мятеже в дивизии Ковальского, конечно, уже слышал? Что делают, гады… У меня только что был Шевчук. Забрал моих разведчиков и на машинах бросил их наперерез мятежникам к Красным Скалам. Сказал, что ему нужны и твои казачки. Правда, опасается, что без приказа свыше ты не осмелишься ему помочь. Неужто тебя на самом деле повязали по рукам и ногам всякими циркулярами?
— Если бы только по рукам да ногам, — невесело усмехнулся Серенко, сразу настораживаясь. — Дыхнуть без согласования с начальством не дают.
— Поганое дело, — посочувствовал Дробот. — Но ты, Витюша, неглупый хлопец. Неужто нельзя помочь Шевчуку? Помозгуй об этом. Только поторопись, Шевчук уже выехал к тебе. Покуда, земляче…
— Постой, постой! — закричал в трубку Серенко. — У меня к тебе тоже дело есть. Сам звонить собирался.
— Так какого лешего молчишь? Выкладывай свое дело.
— Что–то в последнее время старые раны разболелись. То ли от перемены климата, то ли к непогоде. А вчера одна вообще открылась. Договорился днем заскочить в здешний госпиталь, да разве за делами вырвешься? Сегодня с утра забот опять невпроворот, а перепоручить их некому. Может, раз не спишь, подменишь меня сейчас? А я мигом в госпиталь и обратно. Выручишь, друже?
— Спрашиваешь! Посидеть в комендантском кресле! Да я после такой чести полгода шаровары стирать не буду.
— Тогда жду у себя…
Майор потрогал кончики усов, задумался. По–товарищески ли он поступает, впутывая в события сегодняшней ночи Дробота? Но что может грозить капитану за то, что он на несколько часов подменит уехавшего в госпиталь коменданта? Тем более ночью… Да ничего. За все ответит он, Серенко: и за нарушение спущенных ему директив, и за обман Дробота.
Майор набрал номер телефона.
— Говорит комендант. Третьей сотне боевая тревога. Ждать меня. Всё…
Серенко нетерпеливо глянул на часы. Куда они обa запропастились, этот подполковник и Дробот? Скорее явился бы кто–нибудь! Ага, в приемной раздались чьи–то шаги. Майор прислушался. Нет, не капитан. Значит, подполковник.
Шевчука удивил вид коменданта. Коричневое сукно черкески, серебряный блеск газырей, сияние орденов, на поясе кинжал и кобура с пистолетом. Застывшее красивое лицо, безукоризненный пробор на голове.
— Здравствуйте, товарищ майор.
— Здравия желаю, товарищ подполковник.
— Прошу извинить за поздний визит, но, вам уже докладывали о событиях в польской дивизии?
— Так точно.
— Если не секрет, что вы намерены предпринять против отряда мятежников?
— Красная Армия не воюет с гражданами союзной нам Польши.
— Это не граждане, а сборище бандитов и дезертиров, с оружием в руках выступивших против законных органов власти Польской республики. Союзной нам республики, как вы совершенно справедливо изволили заметить.
— Советские военные комендатуры не вмешиваются во внутренние польские дела. Красная Армия несет народам Европы освобождение от фашизма, а не рецепты угодного ей государственного устройства.
— Известно ли вам, что мятежниками расстреляны два советских офицера–инструктора?
— Так точно. Уверен, что командование Красной Армии даст случившемуся надлежащую оценку.
— Вам, товарищ майор, не кажется, что случившееся в какой–то мере касается и вас, военного коменданта?
— В какой–то мере меня, коменданта, касается все. Однако это никак не дает мне права поступать, как удельному князю. Наоборот, вся моя деятельность в том числе применение воинской силы против польских вооруженных формирований, строго регламентирована соответствующими документами. Вы, как контрразведчик, с ними знакомы.
Шевчуку захотелось выругаться. Да разве существует в мире сила, способная заставить этого майора отступить от буквы инструкции! А ведь Дробот должен был позвонить ему и замолвить за Шевчука словечко. Наверное, звонил, да разве такого чем–либо прошибёшь!
Серенко незаметно скосил глаза на часы. Сотня уже наверняка построена и ждет его, а он выдает афоризмы, после которых самому себя хочется обозвать идиотом. Может, выложить подполковнику всю правду? Мужик он вроде неплохой и должен его правильно понять. А если нет? Больше того, Дробот, узнав об обмане с госпиталем, обидится и откажется остаться вместо него? Он же, комендант, не имеет права покинуть город, не оставив вместо себя квалифицированной замены… А с сотней к Красным Скалам должен идти только он. Не этот подполковник или Дробот, которые, он уверен, предложат свои кандидатуры, а он, лучший в дивизии командир батальона, которому дважды предлагали принять должность заместителя командира полка. В сотне сейчас всего девяносто шесть штыков, а мятежников нужно разгромить, иначе не избежать большой беды.
В тишине кабинета было слышно, как хлопнула на первом этаже входная дверь и загремели по лестнице шаги. Наконец–то Дробот! Пора заканчивать ненужную дискуссию.
— Товарищ подполковник, по состоянию здоровья я вынужден оставить вас. Во время моего отсутствия обязанности коменданта будет исполнять капитан Дробот. Можете продолжить разговор с ним или ждать моего возвращения. До свидания.
Серенко снял с вешалки кубанку и вышел из кабинета. Быстрым шагом миновал приемную, небрежно кивнул поднимающемуся по лестнице Дроботу и хотел прошмыгнуть мимо, но тот успел ухватить его за локоть.
— Не вздумай зарываться, друже. Бандюг вдвое больше, а ты хлопец рисковый. Будь осторожен.
— Ты о чем? — притворно удивился майор.
— О тебе и сотне, что в полном боевом поджидает тебя. Ты що, комендант, за дурня меня принимаешь? Как только ты мне про госпиталь и подмену запел, я сразу догадался, что к чему. Но на всякий случай позвонил дежурному по батальону, и тот подтвердил мою догадку… Правильно делаешь, комендант. Удачи тебе, друже…
14
Старшина Вовк отвел от лица ветку, окинул взглядом местность. Горная тропа, по которой шли жовнежи, была рядом, в двух–трех метрах. Крошечная полянка по другую сторону куста, за которым затаился старшина, была залита желтоватым лунным светом, и пересекавшие ее люди были хорошо ему видны. Польские конфедератки с пястовским орлом, мундиры с погонами и знаками различия на них, советские винтовки и автоматы… Опущенные головы и усталые лица, тяжелое дыхание и спотыкающаяся походка. Кто они: спешащие в бригаду Хлобуча мятежники или преследующие их жовнежи полковника Ковальского? Те и другие направляются к Красным Скалам, те и другие одеты в форму Войска Польского. Окликнуть идущих нельзя: если это мятежники и выдашь свое присутствие, получишь в ответ очередь. Остается одно — определить самому, кто перед тобой: друзья или враги.
Среди мундиров мелькнул маскхалат, и Вовк сконцентрировал свое внимание на этой фигуре. Высокие офицерские сапоги, командирская сумка на боку, бинокль на груди, пистолетная кобура на поясе. И английский «стен» на правом плече. Аковец? А если офицер Службы информации, прихвативший вдобавок к своему пистолету трофейный автомат? Продолжай наблюдение, старшина.
…Маскхалат, мундир, еще мундир, пятнистый немецкий десантный комбинезон. И МП–40 поперек груди. Хорошо, автомат опять–таки может быть трофеем, захваченным у аковцев. Но откуда у жовнежей Войска Польского взяться немецким десантным комбинезонам? Откуда, откуда?.. Да у иного старшины сотни в каптерке можно и не такие вещи сыскать. Не отвлекайся от дела, старшина.