— Стой.
Партизан остановился, вопросительно глянул на старшину. Его лицо было мертвенно бледным, под глазами лежали огромные синие тени, щеки глубоко ввалились. Он тяжело дышал, острый кадык на тонкой шее судорожно дергался.
— Слышишь? — тихо спросил пластун. — Собаки!
У проводника не было сил ответить, и он лишь кивнул.
— А может, уйдем? — еле ворочая губами, с придыханием и свистом спросил он, переведя дыхание.
— Нет, не уйдем, — резко и четко ответил пластун. — Повстречаться с ними все равно придется, и дальше уже кто–то один пойдет. Они или мы — вот какое дело!
Старшина еще раз взглянул на проводника и отвел глаза в сторону. «Какой из него помощник…»
— Останешься здесь, — приказал он партизану. — А я встречу немцев на тропе. Если пройдут мимо меня — вступай в бой ты. А до этого сам никуда не суйся. Уразумел?
— Понятно.
— Ну и добре. А сейчас позволь…
Старшина протянул руку к поясу проводника, вытащил две немецкие гранаты на деревянных ручках, сунул их себе за голенища сапог. Но когда хотел взять у партизана и третью, последнюю, тот перехватил его руку.
— Не дам. Это… на всякий случай.
Но пластун отобрал и ее.
— Не пори чепухи. Выпустить из себя дух — великого ума не надобно. Ты лучше в бою дерись до последнего и свались от чужой пули — больше проку будет. — Он наклонился, заглянул проводнику в глаза. — Помни, что первым погоню встречаю я. А потому сиди здесь, покуда не вернусь я или не полезут немцы. Бувай…
Взяв автомат на изготовку, старшина двинулся вдоль тропы, по которой они прошли от берега, навстречу преследователям. Возле одного из поворотов узкой тропинки он остановился, огляделся по сторонам, прислушался. Конечно, место для засады не ахти какое, но времени искать лучшего уже нет — лай почти рядом. Пластун достал из кармана обрывок лески, быстро привязал его поперек тропы между двумя крепкими камышинами. Вытянув голову, проверил, хорошо ли заметна леска со стороны, откуда приближалась погоня. Не надеясь на внимание увлеченных преследованием «охотников», он для страховки бросил рядом с леской еще и свою пилотку. Теперь, кажется, все. Отойдя от тропы на два десятка шагов, он присел в камышах за высокой большой кочкой, опустил на нее автомат, положил четыре гранаты.
Немцев было человек пятнадцать. Впереди проводник, еле сдерживающий на поводке рвущуюся вперед овчарку. За ним в затылок двигались двое с ручными пулеметами, а уж потом, гуськом, автоматчики. Возле брошенной на тропе пилотки проводник остановился, сдержал собаку и укоротил поводок. Присев на корточки, он подозвал к себе фельдфебеля, шедшего первым за пулеметчиками. И пока на требовательный крик фельдфебеля к нему пробирался немец с миноискателем в руках, старшина с удовлетворением наблюдал, как растянутая до этого цепочка преследователей сжималась теснее, сбиваясь в одну компактную группу возле брошенной им пилотки и натянутой поперек тропы лески. Теперь все «охотники» оказались у пластуна на виду, и всякие неожиданности с их стороны в предстоящем бою были сведены к минимуму.
Не спуская глаз с видневшихся сквозь камыши немцев, старшина медленно протянул руку к гранатам, осторожно взял одну из них, подкинул на ладони. «Що, швабы, явились по душу кубанского казака Степана Вовка? Що, «охотнички» — добровольцы, думаете, отхватите за его голову кресты на грудь да отпуска к своим фрау? Считайте, вам повезло. Сейчас получите от кубанского казака и кресты и отпуска. Ну, кто первый?»
Тщательно рассчитывая траекторию полета гранат, чтобы они рвались в воздухе на уровне голов фашистов, Вовк одну за другой метнул все четыре гранаты. Две первые он направил по одной в голову и хвост немецкой группы, вторую пару швырнул в самую ее середину. И тотчас упал за кочкой в болотную жижу, прикрыв голову со стороны тропы поднятым над водой автоматом. Четыре взрыва грянули почти одновременно, и в тот же миг до старшины донесся свист осколков. Положив автомат на кочку, он неторопливо достал из–за пояса еще четыре гранаты, аккуратно разложил их возле ППШ. Степан не спешил и не суетился, все его движения были расчетливы, ни одно не было лишним. Приподняв голову над кочкой, стал ждать дальнейшего развития событий.
Дымную пелену прорезал крик раненого, за ним вопль другого. Перекрывая их, раздалась громкая и властная команда, заставив пластуна опять плюхнуться грудью в грязь, укрыть голову за кочку. И вовремя. С тропы ударили два пулемета, тут же застрочило несколько автоматов, во все стороны, срезая камыш, понеслись пули.
После двух–трех минут беспорядочной стрельбы огонь стих, и пластун весь превратился во внимание. Он слышал чавкающие по грязи шаги уцелевших врагов, до него доносились протяжные стоны раненых, отрывистые, злые команды. И тогда старшина метнул на звук чужого командирского голоса первую пару гранат, затем — оставшиеся. Теперь он бросал их так, чтобы гранаты рвались в болоте, доставая в воде и выковыривая из–за кочек спрятавшихся от невидимого противника немцев.
После этой серии разрывов на тропе какое–то время стояла мертвая тишина, с нее не прозвучало ни одного выстрела. То ли гранаты пластуна сделали свое дело, то ли оставшиеся в живых «охотники», изменив тактику, решили не демаскировать себя звуками.
Что ж, посмотрим, у кого нервы крепче… Разложив перед собой три последние гранаты, старшина спокойно ждал. И вот на тропе снова раздалось хлюпанье воды под сапогами, в просветах камыша мелькнули две согнутые фигуры, бегущие обратно, к берегу. И тогда тишину болота опять разорвали три гранатных взрыва, и снова, замерев за кочкой, сидел весь превратившийся в слух пластун. Но с тропы больше не доносилось ни звука, и он, словно подброшенный пружиной, резко поднялся над болотом, до боли вдавив в плечо приклад автомата.
С высоты своего роста пластун видел тропу как на ладони. Собственно, тропы как таковой больше не существовало: гранатные взрывы разметали все вокруг, среди развороченных болотных кочек и вывернутых корневищ камыша валялись трупы. Некоторые из них были уже наполовину поглощены трясиной, и над поверхностью воды вздувались их пятнистые маскхалаты.
Старшина недобро усмехнулся. «Що, швабы, получили от кубанского казака все, за чем явились? Всех оделил сполна и деревянными крестами и бессрочными отпусками? А может, кто–то из вас еще жив и только прикинулся мертвяком, чтобы улучить удобный момент, всадить пластуну в спину очередь или достать его гранатой, когда он двинется обратно? Но нет, подобному не бывать, не на такого напали. Ваших хитрых штучек я уже насмотрелся вдоволь…»
Он согнулся чуть ли не пополам, постарался охватить взглядом как можно большее пространство, на котором были разбросаны трупы «охотников». Изготовился к стрельбе и сделал первый короткий, осторожный шаг от тропы. Но никто из немцев не шевелился, и он уже смелее попятился в направлении, где оставил партизана…
Возле проводника пластун остановился, устало опустился на кочку, положил на колени автомат. Намочив в воде ладони, протер ими лицо, виски, шею. И только после этого глянул на Студента.
— Отдыхай, музыкант. А через два часа держи курс прямо на родник.
4
Студент, остановившись в гуще невысоких елочек, протянул вперед руку.
— Вон береза со сломанной верхушкой, а за ней одинокий дуб. В ста метрах от него будет обрыв, отделяющий болото от лесного торфяника. И за этим обрывом — родник. Прямо в кустах, среди травы. Его даже из местных мало кто знает.
— Добро.
Подойдя к краю ельника, старшина стал внимательно осматривать окрестность. Со стороны казалось, что его прищуренные глаза пронизывают лесную темноту насквозь, уши вбирают все шорохи, а от его широко раздутых ноздрей не ускользнет ни один подозрительный запах. Вернувшись к проводнику, пластун бросил ему под ноги свой вещмешок, протянул автомат.
— Держи, а я прогуляюсь до родника. Из ельника не вылазь. Сиди тут, как мышь. И не спи, немцы рядом — можешь и не проснуться.
Он расстегнул кобуру пистолета, передвинул ее ближе к пряжке ремня. Набросил на голову капюшон маскхалата.
— Пока, музыкант. И держи ушки на макушке.
Старшина сделал несколько шагов к краю ельника — и пропал. Напрасно вслушивался Студент в обступившую его со всех сторон ночь — пластун словно растворился в темноте. В этом не было ничего удивительного. Казаки пластунских батальонов всегда славились умением бесшумно передвигаться и незаметно подкрадываться к самому чуткому и осторожному противнику. Никто не мог сравниться с ними в мастерстве чтения чужих и запутывания своих следов. Их ум был неистощим по части устройства самых хитрых засад и ловушек. Недаром наиболее удобный и надежный способ передвижения под огнем противника получил в русской армии название «ползание по–пластунски». Свою громкую и грозную боевую славу пластуны приобрели уже в период крымской кампании при обороне Севастополя и закрепили во время русско–турецкой войны при освобождении Болгарии. Новые славные страницы они вписали в нее в боях с японцами на холмистых равнинах Маньчжурии и в последних сражениях первой мировой войны, на фронтах которой наряду с тридцатью семью конными кубанскими полками дрались двадцать четыре пластунских батальона и один отдельный дивизион.
В полках и сотнях вновь сформированной в Красной Армии пластунской дивизии было немало ветеранов последнего поколения казачьей пехоты: героев боев в ущельях Кавказа и под стенами Карса и Эрзерума, участников славных дел во времена Брусиловского прорыва, когда на острие наступающих русских войск действовало двадцать два кубанских пластунских батальона. Именно они, спасая от разгрома деморализованную румынскую королевскую армию, в смертельных схватках с врагом отстояли карпатские теснины. Именно они — живое воплощение традиций пластунов, носящие на своих черкесках в одном ряду с советскими наградами и георгиевские кресты, — были для старшины Вовка заботливыми и строгими учителями в нелегкой службе разведчика.
Старшина отсутствовал около часа и появился так же внезапно, как и исчез. Беззвучно вынырнув из темноты рядом с проводником, сдавил у плеча его руку, рванувшуюся к спусковому крючку автомата.
— Спокойно. Лучше скажи, ничего не приметил, покуда меня здесь не было?
— Все тихо.
— И то ладно.
Пластун опустился на землю, привалился спиной к стволу молоденькой елочки. Указал проводнику на место рядом.
— Садись, совет держать будем. — И когда партизан сел, тихо зашептал ему в самое ухо: — Сыскал я таки немцев, которые родник и островки на замке держат. Двое их, при одном станкаче. Сидят в окопе полного профиля, выкопали его под трухлявым пнем. Замаскировались неплохо, но я их вонючий дух за версту нутром чую. Коли потребуется — я их мигом на тот свет спроважу. Но пока рано, не пришло время. Ясно, что эта пара — только секрет или дозор, а большинство фашистов на самих островках. Так что нечего раньше срока их будоражить и выдавать себя. Сейчас нам своих ждать надобно, может, кто–то и ушел живым с того пригорка. И потому сделаем так. Заляжем рядышком с окопом — я уже для этого местечко подходящее присмотрел. Одним махом два дела справим: и немцев под надзором держать будем, и своим не дадим на них нарваться. Пошли…
Они ждали. Но никто из оставшихся на пригорке разведчиков на пункт сбора не явился. Ни в полночь, ни после. Не подавали признаков жизни в своем окопчике под пнем и немцы, хотя старшина с проводником лежали от них буквально в трех десятках метров.
Время близилось к рассвету, от болота тянуло промозглой сыростью. Партизан все чаще и чаще клевал носом, как вдруг пластун ткнул его в бок кулаком.
— Глянь–ка, — и кивком головы указал на пень.
Присмотревшись, проводник заметил рядом с пнем две черные тени, словно выросшие прямо из–под корней. Тени медленно двинулись вдоль болота в направлении родника, почти сливаясь цветом с береговым обрывом и пропадая иногда из виду. Старшина тоже поднялся за ними следом, успев бросить партизану:
— Лежи. И никакой самодеятельности.
И немцы и старшина вернулись через несколько минут. Фашисты спустились в свой окоп, а пластун снова примостился рядом с проводником.
— Немцы сейчас, — быстро заговорил он, — до родника по воду ходили. Значит, они вот–вот ждут смены и не хотят терять из предстоящего отдыха ни минуты. Нам эту пересмену проморгать никак нельзя: надобно самим все увидеть и узнать, как они ее производят.
Проводник разжал пальцы, занемевшие на прикладе винтовки, постарался уяснить смысл быстро произносимых старшиной слов.
— Ходили за водой? А зачем оба?
— Боязно одному в окопе оставаться, идти в одиночку к роднику тоже страшно. Вот и шастают по двое: один воду набирает, а другой рядом с автоматом стоит.
Пластун внезапно умолк и вытянул голову в сторону камышей.
— Слышал? — тихо спросил он у проводника.
— Выпь. Их здесь всегда полно было.
— Нет, не выпь. Этого птаха я за войну наслушался — край! Да и сам под нее сколько раз подделывался. И потому говорю: не выпь то, а человек.
Едва он договорил, как из–за пня, где сидели немецкие пулеметчики, тоже трижды прокричала выпь. Старшина с силой сдавил плечо партизана.
— А сейчас начнется самое главное.
Сплошная стена камышей, до этого неподвижная, зашевелилась и вытолкнула две черные фигуры с автоматами в руках. Согнувшись, они в шаге друг от друга двинулись к берегу. Выйдя из болота, фигуры направились к пню, под которым был окоп, и тут же исчезли. А через минуту у пня снова появились две тени, двинулись в камыши.
— Пять ноль–ноль, — проговорил пластун, глядя на часы, — время их смены. Только на такой горячей точке не будет одна пара круглые сутки торчать. Вот и выходит, что этих тоже сменят и обязательно в темноте, значит, вечером. И эта свеженькая пара нам как раз и понадобится. А теперь давай–ка спать. Ищи самый глухой буерак, куда ворон костей не затаскивал, и забиваемся туда до заката.
С наступлением темноты они снова были на старом месте, недалеко от пня. Но старшина, поползший на разведку к окопу, вернулся оттуда встревоженным.
— Поганые дела, музыкант. Я мыслил отвинтить швабам головы прямо возле пулемета, но… У самого окопа чуть не наткнулся на мину, ладно еще при месяце разглядел в траве бечевку. А если другую не замечу? А вдруг они там не только натяжного, но и нажимного действия? Теперь ясно, почему немцы из секрета вдвоем за водой ходят. Уверены, что никто чужой мимо их мин не проберется и в окопе поджидать не будет. Разумеешь обстановку? Словом, придется брать эту пару иным макаром, у родника.
Оставив проводника вверху на перемычке между болотом и торфяником, старшина спустился к источнику, долго ползал вокруг него, рыскал в кустах. Затем вернулся на перемычку.
— Все в порядке. Я им устрою водопой…
И когда через некоторое время на изгибе берега мелькнули две неясные тени, пластун потянул к себе винтовку партизана.
— Давай и штык. Сам возьми мой автомат, оставайся тут. В случае чего — бей немцев по головам прямо сверху, не жалей приклада. Это в крайнем случае, а так — ни звука.
Старшина примкнул к трофейной маузеровской винтовке широкий штык, сполз по склону перемычки к роднику, пропал в кустарнике. Лишь сверху было видно, что пластун, похожий в своем измазанном болотной жижей маскхалате на огромную кочку, сидел на корточках всего в шаге от тихо журчащей струйки воды. Его правая ладонь была положена на торчавшую из расстегнутой кобуры рукоять пистолета, винтовка лежала перед ним на земле.
Гитлеровцы из окопа подходили к роднику осторожно, бесшумно, ничем не выделяясь в своих маскхалатах на фоне берегового кустарника. У источника оба остановились. Передний, сдвинув автомат с груди на левый бок, наклонился над родником, стал наполнять флягу. Затем выпрямился, повернулся к напарнику, что–то тихо сказал. Тот, выпустив из рук шмайссер, потянулся к своему поясу, начал отвинчивать крышку фляги.
В тот же миг перед ним вырос старшина. Он не бросился на «охотника», не прыгнул на него, а просто оттолкнул спиной от склона перемычки и, поднимаясь в рост, со страшной силой выбросил вперед винтовку. Пластун еще полностью не распрямил спину, а штык уже сидел в груди фашиста. Но «ягдкоманды» комплектовались не из пугливых, неопытных новобранцев, а из бывалых солдат, и реакция другого немца была молниеносной. Отшатнувшись от старшины в сторону, он потянулся к висящему на боку автомату, но уже было поздно. Сильным ударом ноги пластун сбросил труп со штыка и вогнал лезвие в живот второго фашиста.