Тщательно ощупывая перед собой дно сломанной веткой, он пошел прямо через заводь. Приблизился к подводной тропе. Но не смог даже поднять ногу, чтобы ступить на нее. Пришлось лечь на край настила грудью и, кусая от боли губы, попеременно забрасывать на мостки каждую ногу. Отдышавшись, он поднялся и с трудом, делая остановки через каждый десяток шагов, направился к роднику. Вышел, наконец, из болота, упал в ближайших кустах на мох и долго лежал лицом вниз, надеясь хоть немного притупить рвущую плечо и бедро острую боль.
В этих кустах и застал его рассвет. И хотя боль нисколько не утихла, а наоборот, бушевала уже во всём теле и порой затмевала сознание, старшина пополз. Он был не в состоянии привстать, но твердо знал одно: родник и болотные островки — это смерть, и ему необходимо уйти от них как можно дальше. Не выпуская из рук автомата, обливаясь потом и оставляя за собой кровавый след, он метр за метром удалялся от берега в лес. Вскоре он потерял сознание, а когда открыл глаза, солнце стояло высоко над головой. И снова, хрипя и ругаясь, дыша, как загнанная лошадь, пластун упорно полз вперед. Он уже не отдавал себе отчета, зачем и в какую сторону ему следует двигаться, но понимал: стоит смириться, целиком отдаться во власть боли — и это конец. Теперь он часто терял сознание, но, как только приходил в себя, продолжал ползти.
Тащить автомат ему стало не под силу. Оставив его, старшина продолжал движение с пистолетом в руке. Перед глазами плыл густой туман, и он даже не видел, куда ползет. Очнувшись в очередной раз после потери сознания, он понял, что уже вечер. Забившись под густой куст, в полубреду, поминутно впадая в беспамятство, но не выпуская из рук пистолета, он провел здесь ночь. А с первыми лучами солнца пополз дальше.
У него хватило сил только выбраться из–под нависающих над ним ветвей, проползти несколько метров в сторону соседней сосны. И тут, посреди маленькой поляны, на склоне небольшого пригорка, он остановился. Напрасно пытался напрячь сильное когда–то тело, тщетно старался напряжением воли хотя бы ослабить овладевшую всем существом боль. «Вперед, казаче, вперед, — стучало в его воспаленном мозгу, — ползи, пластун, ползи. Смерть рядом, но разве впервой тебе побеждать ее? И потому вперед, казаче, только вперед».
Обессилевшему, в полузабытьи, ему казалось, что он еще продолжает двигаться, но его пальцы лишь царапали траву и загребали пыль, а здоровая нога, которой он все пытался оттолкнуться от земли, только слабо вздрагивала. В один из моментов, когда прояснилось сознание, ему показалось, будто он слышит чьи–то голоса, а впереди, возле кудрявой осинки, мелькнула фигура с немецким автоматом. Швабы! Собрав последние силы, он поднял руку с пистолетом, прицелился и попытался нажать на спусковой крючок. Но чья–то нога в тяжелом кирзовом сапоге наступила на запястье, чьи–то руки вырвали из пальцев оружие. И, теряя сознание, он еще некоторое время, словно во сне, слышал вокруг себя голоса:
— Наверное, полицай… Сколько их сейчас по лесам да болотам хоронится.
— Нет, власовец. Их фрицы в наше трофейное обмундирование одевают. И обличье нашенское, волынско–русское… Но бандит явный — одни усищи чего стоят…
— А вдруг птица поважнее? Недаром уже дохлый за пистолет хватается. Такой должен много интересного знать…
Очнулся он в госпитале, где провалялся после операций почти два месяца. Боясь снова очутиться в чужой части, он, не долечившись, в одну из ночей вылез в окно и отправился на поиски родной казачьей дивизии. В рядах кубанцев он и воевал до последних дней войны, пройдя с ними дорогами Польши, Германии, Чехословакии и закончив боевой путь под Прагой.
Прошедший через сотни смертей, он остался жив. И сейчас, спустя более четырех десятилетий, все реже и реже возвращался в воспоминаниях к тем давно минувшим военным годам. А вот теперь сама судьба заставила его опять окунуться и заново пережить в памяти несколько боевых суток, после которых у него до сих пор перед непогодой ноет кость задетого штыком бедра и не совсем слушается плечо…
К приземлившемуся вертолету подкатил армейский газик, и молоденький солдат–шофер распахнул дверцы:
— Прошу.
— В военкомат, — приказал ему сопровождающий бывшего старшину мужчина.
И тут молчавший всю дорогу пластун впервые подал голос.
— А скажи, хлопче, магазин поблизости есть?
— Так точно. И продовольственный, и промтоварный. Вас какой интересует?
— Самый нужный, — усмехнулся бывший старшина и пояснил: — Может, повстречаю кого из своих старых фронтовых дружков, так негоже приходить с пустыми руками. А из дому захватить некогда было. Все понял, хлопче?
— Так точно.
— Вначале в военкомат, затем — все остальное, — обращаясь к шоферу, сухо произнес сопровождающий.
И тут же удивился происшедшей с его попутчиком перемене. Молчаливый добродушный старик, спокойно дремавший рядом с ним всю дорогу, моментально преобразился. На его лице не осталось ни добродушия, ни следов усталости. Оно все напряглось и словно помолодело, на нем четче обозначились скулы, резче выделились желваки, а пристальный, немигающий взгляд прищуренных глаз был настолько тяжел и пронизывающ, что сопровождающий тотчас отвел глаза.
— В магазин, — медленно и глухо произнес бывший старшина.
И сопровождающий, отвернувшись к боковому стеклу, не стал возражать.
Настроение у сержанта было отличное. Его группе дали на отдых тринадцать часов, и за это время разведчики успели не только отдохнуть и выспаться, но даже побриться, привести в порядок и высушить свое изрядно потрепавшееся и промокшее обмундирование и обувь. Но полчаса назад этому раю на болотном островке пришел конец. Согласно полученной радиограмме группе требовалось выступить в указанный ей район, осмотреть по пути одну подозрительную лесную поляну, на которой, по косвенным признакам, должна находиться ракетная батарея «противника», и в условленном месте соединиться со своим взводом.
Как он и обещал подрывнику, во время очередного радиосеанса сержант сообщил в штаб о найденной группой землянке и находящейся в ней системе дистанционного подрыва узлов минных заграждений. В ответ был получен приказ: оставить для охраны островка двух человек, а с остальными продолжать выполнение учебно–боевой задачи.
Сержант поправил на плечах лямки рюкзака, устроил поудобнее на груди автомат:
— Группа, за мной!
Он первым спустился к берегу, направился к месту, где они оставили плот. Но на полпути остановился. Всего в нескольких шагах в лучах заходящего солнца блестели в воде три камня–валуна, ведущие прямо к положенному на дно болота стволу дерева. Тому самому, что своим противоположным концом выводило к подводной тропе. Этот путь был намного короче и легче, чем утреннее плавание на плоту. И сержант свернул к камням, на секунду задержался, примериваясь, как удобнее прыгнуть на ближний. Перед ним искрилась под лучами солнца мелкая рябь воды, ленивый неподвижный покой висел над островком и болотом, а камни словно сами приглашали ступить на них. На плечо ему легла рука минера–подрывника.
— Не спешите, товарищ сержант. Береженого и бог бережет.
Сержант уступил место минеру, рассеянно стал следить за его действиями у камней. Вот подрывник неподвижно замер с миноискателем в руках, повернул к нему встревоженное лицо.
— Товарищ сержант, все камни заминированы. Наступил — и играй отходную.
— На берег! — скомандовал минеру сержант. — И без тебя будет кому заняться этими подарками.
Он с сожалением взглянул на свои высушенные и густо смазанные ваксой сапоги, на очищенные от грязи штанины маскхалата.
— К плоту, — приказал он выжидающе смотрящим на него разведчикам. — Идти за мной только след в след, а впереди пойдет минер…
— Разрешите, товарищ генерал?
— Я вас слушаю.
Генерал, сидевший в тени военкоматовской курилки с сигаретой в руках, поднял голову, глянул на стоявшего против него райвоенкома.
— На территории округа сейчас идут большие маневры, ими охвачен и наш район. Полчаса назад в штаб одного из разведподразделений поступила радиограмма от группы, действующей в болотах недалеко от участка проводимого нами разминирования. На одном из болотных островков разведчики обнаружили немецкую землянку с минно–взрывной и радиотехнической аппаратурой — частично она в рабочем состоянии. Может, эта землянка и есть тот пункт управления узлом заграждения, который так необходим саперам?
Генерал бросил в закопанную посреди курилки бочку с водой окурок, протянул майору руку.
— Карту. И присаживайтесь, чего стоите?
Майор присел на скамейку рядом с генералом, разложил на коленях карту.
— Разведчики дали точные координаты островка, на котором находятся сами и обнаруженная ими землянка. Возможно, это как раз то место, что указал вам раненый партизан из отрядной разведки?
— Может быть. Он говорил тогда о роднике среди болот и нескольких островках, к которым вела от него подводная тропа. Даже отметил это место на моей карте. Но прошло столько лет…
Генерал замолчал. Райвоенком снова сложил карту, сунул ее в планшетку.
— Товарищ генерал, сейчас на тот островок вылетает вертолет. Он доставит туда группу саперов. Я приказал выделить одно место для вас… Если хотите, конечно.
Генерал пожал плечами.
— К чему это? Толку от меня при разминировании никакого, любой знающий дело сапер принесет пользы гораздо больше. Ну, а праздным любопытством я давно не страдаю. Так что отправляйте вертолет без меня,
— Слушаюсь.
Майор встал, козырнул и четким строевым шагом покинул курилку…
Генерал сказал военкому не всю правду. Была еще одна причина, и, пожалуй, самая главная, почему он не хотел покидать двор военкомата. Именно сюда должен был с минуты на минуту прибыть бывший старшина Вовк.
И он дождался. К решетчатым металлическим воротам военкомата подкатил защитного цвета газик. Из него выскочил спортивного склада мужчина, помог спуститься на землю коренастому человеку с полиэтиленовым пакетом в руке. Рассмотреть их лица не было возможности из–за густой высокой стены аккуратно подстриженного кустарника, которым был обсажен забор военкомата. Но знакома, слишком знакома была генералу эта невысокая фигура. Когда оба приехавших прошли в калитку и двинулись по дорожке к дверям военкомата, генерал встал и с тревожно забившимся сердцем шагнул им навстречу.
Он не ошибся, один из приехавших был его бывший старшина. Такой же плотно сбитый, с широкими покатыми плечами, с немного искривленными, как у кавалеристов, ногами. Те же усы подковой и чуть прищуренные, слегка настороженные, немигающие глаза. Но согнулась под грузом прошедших лет спина бывшего пластуна, поседели усы и волосы, заметно волочилась по земле нога.
Увидев шагнувшего к нему из боковой аллейки человека, бывший старшина остановился. В полиэтиленовом пакете чуть звякнули две бутылки с головками из металлической фольги. Какие–то доли секунды лицо пластуна оставалось неподвижным и бесстрастным, но затем что–то дрогнуло в нем, широко открылись и словно оттаяли его глаза. И генерал почувствовал, что бывший старшина узнал его. Все заранее приготовленные для встречи слова вылетели из памяти. Он сразу понял главное: прежде чем взгляд пластуна скользнет по его широким погонам, по Золотой Звезде Героя, он должен сделать все, чтобы разница в их теперешнем положении не смогла помешать сердечности и откровенности. Чтобы и сейчас они остались между собой теми, кем были в грозном сорок четвертом — простыми русскими солдатами, одинаково несущими во имя Родины на своих плечах тяжелую ратную ношу.
Он первым сделал шаг к бывшему старшине, крепко обнял за плечи, прижался щекой к его жестким усам. И невольно почувствовал, как оборвалось что–то в груди, как судорожно дернулся на шее кадык, как пересохло во рту, как затем предательски дрогнул голос.
— Здравствуй, пластун…
Тихий городок
1
На маленькой площади городка гремела музыка — польский оркестр играл русский марш «Прощание славянки». Старательно выводил мелодию баритон, взлетали на самые высокие ноты трубы. Плыл бархатистый звук флейты, четко прослушивалась сухая дробь барабана. Оркестр был хорошо сыгран.
Марш узнавался сразу. И все–таки в музыке чего–то не хватало. Нет, не для рядового слушателя, как те многие сотни поляков, что плотной толпой запрудили площадь и прилегающие к ней улицы. А именно для него, Николая Николаевича, столько раз слышавшего этот марш прежде в исполнении лучших русских военных оркестров.
Может, исчезло из мелодии ощущение легкой, щемящей сердце грусти, что присуща этому маршу. Или, возможно, музыкантам не дано было слить воедино спокойный эпический размах и неуемную, рвущуюся наружу удаль, что порой звучали в музыке одновременно. А может, они не до конца выдерживали торжественность ритма, свойственную «Прощанию славянки». Вероятно также, что для исполнения подобной вещи требовалось нечто более важное, чем простое умение хорошо играть — нужно было понимать музыку сердцем и вкладывать в игру душу… А может, просто следовало быть русским.
Первыми вступили на площадь танки и самоходки, за ними — артиллерия. Но и грохочущие траками стальные коробки, и сложные артиллерийские системы оставили Николая Николаевича равнодушным. Во–первых, будучи до мозга костей пехотинцем старой школы, он слабо разбирался в технике, особенно в образцах, появившихся в последнее время. Во–вторых, участник трех войн, он до сих пор был твердо убежден, что окончательную точку в войне и поныне ставит штык пехотинца.
Но вот на площадь вступила столь милая его сердцу матушка–пехота. Выгоревшие на солнце пилотки и фуражки, серые скатки, пыльные сапоги, застиранные, видавшие виды гимнастерки… Мерная тяжелая поступь, спокойствие на лицах. Эти воины пришли сюда освободителями, но не было в них присущей солдатам других армий–победительниц спеси и кичливости. Зато сколько скрытой силы и уверенности в себе улавливалось в их внешней невозмутимости!
Николай Николаевич смахнул с глаз навернувшиеся слезы. Мимо него шли солдаты страны, которую он до сих пор продолжал считать своей родиной! Давно покинул ее пределы, имел гражданство другого государства, однако своей отчизной по–прежнему считал только ее одну.
Вступившая на площадь очередная пехотная колонна заставила Николая Николаевича отвлечься от мыслей, напрячь зрение. Сегодняшний день преподнес ему немало сюрпризов, но увидеть такое… По площади шел батальон кубанцев–пластунов. Черкески с газырями, широкие казацкие шаровары… Надвинутые на глаза, либо сбитые на затылок кубанки, кинжалы на поясах. Сколько подобных лихих казаков видел Николай Николаевич на своем веку! И на японской, и в мировую, и на гражданской. Так что поразил его вовсе не их внешний вид, а другое. На груди пластуна, шагавшего в первом ряду казачьей колонны, висел Георгиевский крест. Может, какое–то недоразумение? Вряд ли. Вон блеснул еще один Георгий, затем сразу два, а вскоре Николай Николаевич увидел пожилого бородатого крепыша с полным бантом Георгиевского кавалера.
Георгиевские кресты в одном ряду с советскими наградами! Это было настолько непостижимо, что затмило все другие впечатления.
Пластунская колонна была последней, прошедшей по площади. Повинуясь команде высокого молодцеватого офицера, шагавшего сбоку казачьего строя, кубанцы направились не за проследовавшими раньше их войсками, а свернули в узкую боковую улочку.
Оркестр смолк, народ стал расходиться. Опираясь на трость, отправился домой и Николай Николаевич. Погода стояла прекрасная, спешить было некуда, и он медленно шел по улице. Когда–то он жил в центре, возле площади, но с приходом в городок немцев, занявших лучшие дома, был вынужден перебраться на окраину. Сейчас Николай Николаевич обитал в маленьком одноэтажном домике у подножия одной из гор, обступивших городок. До его жилья оставался десяток метров, когда рядом раздался визг тормозов. Отпрянув от неожиданности в сторону, он остановился, повернул голову на шум. В шаге от него виднелся «джип», въехавший передними колесами на тротуар. В кабине машины сидел только шофер. Офицер и два автоматчика, соскочившие через низкие борта на землю, уже стояли напротив Николая Николаевича.
— Бывший генерал–лейтенант бывшей деникинской армии Дубов? — прозвучал вопрос офицера.
На плечах защитные погоны с одним просветом и тремя маленькими звездочками, лоб скрывает тень от козырька фуражки… Выбритые до синевы щеки, волевой подбородок, тонкие, в ниточку, некрасивые губы… Голос сух и официален, в глазах — настороженность. В невысокой поджарой фигуре чувствуется собранность, ладонь правой руки прижата к бедру с кобурой пистолета. Как он сказал? «Бывший генерал–лейтенант бывшей деникинской армии?» Вот то качество, в котором Николай Николаевич существует для новой России. А впрочем, чего можно ожидать иного? Разве его не предупреждали, что все случится именно так?