А она все говорила. Перешла на питание. Попросту помои - иначе не назовешь. "Мой Джек в рот не взял бы!" (Джек, видимо, собака.)
- Пусть покушаю умеренно, - говорила соседка, - но на высоком уровне.
Боже, как я ее ненавидела! Это была первая больная, которую я ненавидела. А ведь говорила себе и другим, что люблю больных. Полно, так ли? Любила, но "больных вообще", а не каждого в отдельности. Их отношение ко мне. Любила, в сущности, только свою работу. Ее азарт, поглощенность, страсть. Работа - мой кумир, мой Молох всепожирающий. Не слишком ли много принесла я ему в жертву? Поздно раздумывать. Жертва принесена...
Отворилась дверь. Вошел Михаил Михайлович, "автор сустава", который меня оперировал. Осведомился о самочувствии. "В норме, спасибо". "Что-нибудь нужно?" - "Ничего". (Только бы не походить на соседку!) - "Ну, теперь пойдете на поправку".
Как-то усиленно бодро он говорил. Вспомнила свои собственные усиленно-бодрые речи у постелей больных, когда была человеком, а не "историей болезни номер такой-то...". Почудилось мне, что не все со мной было в порядке. Но ничего не спросила.
Михаил Михайлович любезно потрепал меня по руке и собрался уходить.
Кислый голос соседки:
- Профессор, а я? На меня вы не обращаете внимания?
- Простите, вы не моя больная. Вас оперировал Владимир Степанович, по своей методике. Он, вероятно, зайдет вас проведать. А вы на что жалуетесь?
- Боли, боли и боли. Вся кругом в болях.
- В первые дни после операции это неизбежно. Придется потерпеть.
- Но это бесчеловечно - заставлять больного страдать! Снимите боли, для чего же вы существуете?
- Позвольте знать мне самому, для чего я существую, - сухо сказал Михаил Михайлович и покинул палату.
Всей душой я была на его стороне...
- Сестра! - закричала соседка. - Немедленно вызовите Владимира Степановича.
- Владимир Степанович на операции. Когда кончит, он к вам зайдет.
Сама вежливость. Вежливая враждебность.
- Мясник! - закричала соседка. - Он, видите ли, на операции, а я должна терпеть! Нет, я этого так не оставлю! Они у меня попляшут!
Я чувствовала: еще немного - и я задохнусь. Зато колебания между двумя сторонами преграды кончились. Я целиком была там, со своими. Какие бы они ни были. Даже с малосимпатичным Михаилом Михайловичем. Уже не говоря о Владимире Степановиче - он несколько раз заходил к соседке, великан-богатырь с древнерусским бородатым, спокойным лицом, какой-то Добрыня Никитич или Вольга Святославич. Удивительные у него были руки большие, длиннопалые, руки умельца, артиста тонкой работы; каждый палец жил своей особой, талантливой жизнью. Каждый раз, когда он приходил, я любовалась на его руки. Это помогало мне не слышать вздорных претензий соседки.
21
В прежнюю, общую палату возвращалась как в родной дом. Как легко становится "домом" временное пристанище! Кого-то с огорчением недосчиталась. За время моего отсутствия выписали двух: веселую Дусю в гипсовом сапожке и старушку Лидию Ефремовну с одуванчиковой головкой. "B престарелый отправили! - пояснила Ольга Матвеевна. - Там ее быстренько сбазлают!" Что значило "сбазлать", я не знала, но смысл был ясен и грустен. На местах выбывших лежали две новенькие, обе на вытяжении, с серыми холмами в ногах кроватей. И опять ни одной ходячей! А нянечек нет, не докличешься...
Дарья Ивановна встретила меня бледной улыбкой восковых губ: "А я хожу! Как Баба-Яга в ступе!" - "Да ну?"
И в самом деле! Настал физкультурный час, методистка Софья Леонидовна ввезла в палату сооружение на колесах, нечто вроде детского "ходунка", только высокое, по грудь взрослому, подняла, как пушинку, Дарью Ивановну, поставила ее внутрь "ходунка", и вот старушка, опираясь локтями на фанерное кольцо, двинулась-покатилась вперед... "Носочками работайте, носочками! - приговаривала Софья Леонидовна. - Только следите за равновесием, а то будет у нас чепе!" Лицо Дарьи Ивановны светилось неземной радостью: хожу!
Этой ночью по старой привычке опять был у нас разговор.
- Я так рада за вас, Дарья Ивановна! Вы уже ходите, правда, в каталке, или как ее там, а потом перейдете на костыли... А там и без костылей совсем здоровой будете!
- Не буду, Кира Петровна. Не буду я здоровой. Я до сих пор не признавалась: рак у меня.
- Откуда вы взяли? Кто сказал?
(Такого обычно больным не говорят.)
- Да что, я сама не понимаю? По врачам сообразила. Да еще по облучению. Разве у кого не рак, на облучение посылают?
- Посылают, - слегка покривив душой. - Из профилактических соображений.
- Нет, у меня не из профилактических. Большую дозу назначили. А я не боюсь. Живу с раком, как и без рака. Судьбу не переспоришь. Только бы человечье лицо не потерять, когда вовсе уж невтерпеж станет. Люди не теряли. Сергея Лазо, того в паровозной топке живьем сожгли, а лица не потерял. Неужто мне хуже его будет?
- Дарья Ивановна, - сказала я, невольно соскальзывая на привычный врачебный тон, - бросьте эти мрачные мысли! Надейтесь на лучшее. Даже если рак - сегодня он излечим. Тысячи людей лечатся, выздоравливают... Вот у нас в больнице...
- Неоперабельный у меня, - перебила Дарья Ивановна, как отрезала. - А насчет мыслей, они у меня не мрачные. Очень даже светлые мои мысли. Жизнь прожила не зря. Сына, дочку воспитала, живут хорошо, у обоих кооператив. Внучка Лидочка что свет небесный: "Баба Даша! Вам книжку почитать?" "Почитай, моя ласточка". Внук Федя, тот еще мал, в штаны писает, но тоже развитый для своих лет. "Папа-мама" говорит, а ведь года еще не сравнялось. А главное - муж, Николай Прокофьевич. Чудо какой заботливый. И руки золотые, и душа брильянтовая. Нет, я из женщин счастливая. Вот приобучусь на каталке, там на костылях стану скакать. А сколько жить отмерено, это не нам знать. Коля обещал мне стул катучий сварганить, он ведь у меня и по дереву мастер. Сяду в стул и стану раскатывать, как царица небесная. Плохо ли? За покупками-то, видно, уж не пойду, а сготовить-постирать сумею, потихоньку да полегоньку, а куда спешить? Время, оно само идет, в одну сторону катится...
Поговорила с Дарьей Ивановной, посмотрела на себя со стороны - чего-то не хватает до полного человека. По Дарье Ивановне мне бы равняться, да нет - свое "я" рядом путается, мешает.
Через несколько дней меня, все еще в гипсе, поставили на костыли. Поначалу трудно было перемещать свое тело - какой-то каменный брус. Но Софья Леонидовна, мастер своего дела, терпеливо учила меня ходить, придерживая за талию (да что там осталось от талии!), приговаривая: "Ать-два! Ать-два! Еще разик!" - и пошло понемногу.
Кто долго не лежал, тому не понять, какое это счастье - ходить! Просто ходить, перемещаясь в пространстве! Какое разнообразие, богатство впечатлений! Сколько на свете помещений, коридоров, переходов, сколько окон, солнца! Особая радость - добраться до раковины и там не спеша вымыться, вычистить зубы... А помочь кому-то из лежачих? Принести что-то из холодильника?
- Ходить как можно больше! - говорил Ростислав.
Я и ходила. Болели подмышки, подпертые костылями, - терпи! С каждым днем все тверже, уверенней! Все бы хорошо, если бы только не черный, ненавидящий взгляд Зины. Теперь я лучше понимала Зину. Она ненавидела меня, как я там, в реанимации, свою соседку.
Однажды я решилась: от раковины пошла не к кровати своей, а к Зининой. Та лежала с напряженным лицом. Вблизи это лицо не казалось таким красивым, как издали: что-то в нем бешеное, дисгармоничное. Лицо как разинутый в крике рот.
- Послушайте, Зина, за что вы меня так ненавидите? Что я вам сделала?
Черным сверкнули Зинины глаза (все-таки хороша!):
- Дело мое - люблю, ненавижу. А если вы насчет денег, что у вас брала, то не беспокойтесь, отдам.
- Бог с вами, Зина, да я и думать забыла об этих деньгах!
- Никогда. Не такой человек, чтобы забыть. Ваш брат, врачи, все до одного жадные. Только бы побольше нахапать!
- Стыдно так говорить, Зина!
- Не я одна, все говорят: хапуги они. Зря небось говорить не будут!
- А тут именно зря говорят. А вам-то особенно стыдно! Разве Ростислав Романович ради денег мучился с вами, собирал по кусочкам?
- Не ради денег, так ради авторитета. Авторитет - те же деньги. Не знаю я, что ли?
Ну что тут возразить? Я повернулась и, стуча костылями, пошла к своей кровати.
Ночью тихо, как шелест камыша, - вопрос Дарьи Ивановны:
- Соседушка, не спишь?
Она теперь звала меня "ты" и "соседушка". Как мне это было отрадно!
- Не сплю.
- Ты на Зинку-то не обижайся. В ее сердце тоже надо войти. Пока ты там лежала, к ней Рудик опять объявился. Как услыхал про квартиру, что ей дали, видно, жадность в нем взыграла. В его-то однокомнатной старая жена с ребенком. Не поладил он с ней или что, а только пишет он Зине письмо: так, мол, и так, не могу больше видеть эту жену, надоела до пса. Спит - храпит, котлеты жарить не умеет, все через коленку, а квартира на нас двоих теперь записана, свой личный счет, подлюга, выправила. На развод в крайности согласна, но только чтобы я квартиру разменял на две однокомнатные. А где ее разменяешь, когда санузел совмещенный? В крайности на две комнаты в коммуналках. А я, пишет, по своему уровню в коммуналке жить не могу. Я, пишет, человек своей эпохи, привык к удобствам. И еще пишет: я, мол, Зиночка, осознал мою неправоту в твой адрес и прошу прощения, и давай снова по-хорошему. Зина прочитала письмо это Рудиково, слезами так и облилась. Кричит: "Не прощу никогда, он всю жизнь мою изгадил, я через него калекой стала". Потом - потише, не так уверенно. Посылает мне записку через ходячую из восьмой палаты: "Дарья Ивановна, не сердитесь за нрав мой собачий, только не с кем посоветоваться, кроме с вами. Как получила это письмо от Рудика, насердилась-наоралась, и стало мне ясно, что я его люблю и жить без него не могу. Написать мне ему или характер выдержать? Если советуете все же написать, кивните головой, а если нет - помотайте. Как скажете, так и сделаю".
Прочитала я записочку и сама не знаю, кивать мне или мотать. С одной стороны, любит она его, а любовью не только человека, пня можно выправить. А если он это затеял только за-ради квартиры? Подумала-подумала и решила: дай кивну головой, пиши, мол, там разберетесь. Да.
Написала она ему письмо и отправила через ходячую. Пишет: люблю и все такое прочее, жду ответа, как соловей лета. День назначила, когда ему прийти. Накануне волосы на бигуди накрутила, расчесала - ну кукла и кукла. Даже губы накрасила, а он нейдет. Может, у него работа срочная? Все бывает. Только больше о нем ни слуху ни духу. Зина не в себе, тихая стала, только глаз полыхает. Думаю, зря я тогда кивнула... Плохо девке. Рудик обманул. Был сын, и того своими руками отдала. И мать ей вроде не мать, а захватчица. Ничего не скажешь, заботится о Зинке, белье меняет, передачи носит, а любить не любит. Опять же заново запивать стала. Одно время, как Зина покалечилась, бросила было, а теперь снова здорово!
И в самом деле, когда Марья Михайловна пришла (уже без Владика, его больше не пускали) и стала протирать пол под моей кроватью, я явственно почуяла запах спиртного. Окончив уборку, она с нелепой улыбкой на миловидном лице села на табурет, расставила ноги и сипло запела "Ромашки спрятались, поникли лютики"... Зина со своей кровати кинула в нее стакан. Марья Михайловна с цирковой ловкостью поймала его. Все это походило на бред...
22
Неожиданная новость: приехал Митя! Не писал, не телеграфировал, просто приехал! Все такой же - бледный, редковолосый, но милый, милый до невозможности! До чего же люблю его, старшенького!
- И зачем ты приехал? Пропускаешь занятия, ведь последний курс, а здесь ты мне все равно ничем не поможешь. Вот выпишут - тогда повезешь домой. А так-то чего ради?
А сама была рада без памяти, что приехал. Он смотрел с удивлением, словно не узнавая. И в самом деле, судя по зеркалу, изменилась я крепко. Остриженная, ненакрашенная, в безобразном халате. Сутулая, на костылях мешок мешком.
- Ну, пойдем в холл, там поговорим.
- Однако ты молодец, мама! Уже на ногах.
- Не на ногах, на костылях.
- Важно, что не лежачая. Для такого перелома совсем неплохо восстанавливаешься.
- А откуда ты знаешь, какой у меня перелом?
Смутился:
- Я тут говорил с твоим, как его, Михаилом Михайловичем. "Автором сустава". Смотрел твой последний рентген. В общем, там все в порядке. Ты не беспокойся...
Ох, эта врачебная бодрость!