К тому времени, когда Афины согласились с условиями мирного договора (Эсхин особенно упорно настаивал на этом) и посольство отправилось в обратный путь, чтобы заключить договор, царь Филипп успел покорить фракийскую крепость царя Керсоблепта и принял капитуляцию на том условии, что сын фракийца останется заложником в Пелле.
Между тем из укреплений над Фермопилами явился в поисках пропитания, золота и удачи изгнанный грабитель храмов – Фокион. Филипп тотчас же вошел с ним в секретные сношения. Новость о том, что Македония протянула руку к Великим воротам, подействовала бы на Афины подобно землетрясению – им куда легче было выносить грехи Фокиона (и даже пользоваться ими при случае), чем это. Поэтому переговоры следовало тщательно скрывать до тех пор, пока мир не будет подписан и скреплен священными нерушимыми клятвами.
Филипп был обаятелен и любезен со вторым посольством. Эсхина он ценил в особенности, как человека не купленного, но изменившего в своем сердце. Актер с радостью принял заверения царя – бывшие, впрочем, на тот момент искренними, – что тот не причинит вреда Афинам и не слишком жестоко обойдется с фокейцами. Афины нуждались в Фокиде: как для того, чтобы удерживать Фермопилы, так и для противостояния заклятому врагу – Фивам.
Послов приняли с редким гостеприимством и оделили богатыми подношениями. Дары приняли все, кроме Демосфена. На этот раз он говорил первым, но все его товарищи сошлись на том, что ему недоставало обычного воодушевления. Ссоры и интриги сопровождали посольство на протяжении всей дороги из Афин.
Подозрения Демосфена относительно Филократа переросли в уверенность; он горел нетерпением убедить в этом остальных, изобличив попутно и Эсхина: доказав предательство одного, бросить тень на другого.
Погруженный в мрачные размышления, Демосфен вошел в обеденный зал, где гостей развлекали игрой на лире юный Александр и еще один мальчик. Пара холодных серых глаз уставилась на него поверх лиры. Демосфен быстро отвернулся и поймал насмешливую улыбку Эсхина.
Клятвы были произнесены; послы отбыли домой. Филипп провожал послов на юг до самой Фессалии, не обмолвившись, однако, что ему это по пути. Расставшись с гостями, царь повернул к Фермопилам и получил от Фокиона укрепления в обмен на охранную грамоту. Изгнанники удалились, полные благодарности. Потом они рассеялись по стране, чтобы стать наемниками в нескончаемых войнах между греческими городами, и умирали там и тут, пораженные мстительным Аполлоном.
Афины охватила паника. Там ожидали, что Филипп обрушится на город, подобно Ксерксу. Гарнизон на стенах был усилен, беглецы со всей Аттики наводнили город. Но Филипп только прислал сказать, что он намерен уладить скандал с Дельфами, так долго позоривший Элладу, и пригласил афинян присоединиться к нему в качестве союзников.
Демосфен произнес яростную речь о вероломстве тиранов. Филипп, говорил он, хочет, чтобы цвет нашего юношества достался ему в заложники. Войско не послали. Филипп испытал чистосердечное недоумение; отказ задел и уязвил его. Он проявил милосердие, когда никто на это не надеялся, и не получил никакой благодарности. Предоставив Афины самим себе, царь с головой ушел в фокейскую войну. Священный Союз – города, которые вместе с фокейцами должны были охранять Треножник, святилище Аполлона в Дельфах, – дал Филиппу свое благословение.
Во Фракии заключили мир, все свои силы Филипп мог обрушить на Фокиду. Одна за другой фокейские крепости сдались или пали; вскоре все было кончено, и Священный Союз собрался, чтобы решить судьбу фокейцев – проклятого народа, своими богохульственными грабежами губившего страну. Большинство предлагало запытать пленных до смерти, сбросить их с вершин Фирид или, по крайней мере, распродать как рабов. Но Филипп, уже уставший от жестокостей войны и предвидевший к тому же новые нескончаемые войны за владение опустевшими землями, настаивал на том, чтобы к нечестивцам проявили милосердие. В конце концов было решено позволить фокейцам жить в собственной стране, но небольшими деревнями, которые им запретили укреплять. Запрещалось также отстраивать стены городов, а в храм Аполлона полагалось вносить ежегодные подати. Демосфен произнес яростную речь в осуждение этих зверств.
Священный Союз захотел выразить признательность Филиппу, избавившему от нечестивцев величайшую святыню Греции, и предложил Македонии два места в Совете, как раз отнятые у фокейцев. Царь уже вернулся в Пеллу, когда за ним выслали двух вестников с приглашением возглавить Совет на следующих Пифийских играх.
После аудиенции Филипп стоял в одиночестве у окна, смакуя триумф. Великий день был только началом, и впереди лежал долгий трудный путь. Наконец-то его признали эллином.
С тех пор как Филипп стал мужчиной, Эллада была его возлюбленной. Ее ненависть обжигала, словно удар хлыста. Эллада забыла былое величие, опустилась; но не хватало ей лишь одного – сильного вождя, и в глубине души Филипп знал свое предназначение.
Его любовь родилась в горечи, в те дни, когда из гор и лесов Македонии он был взят чужими людьми в ужасные низины Фив, взят как живой символ поражения. Хотя хозяева-тюремщики обходились вежливо со своим заложником, многие фиванцы вели себя по-другому; его оторвали от друзей и семьи, от желанных девушек и той женщины, которая первой обучала его науке любви. В Фивах свободные женщины были для него недоступны, за ним постоянно следили; если Филипп шел в публичный дом, ему не хватало денег на ту проститутку, которая не вызывала бы в нем отвращения.
Единственное утешение он находил в палестре. Здесь никто не мог смотреть на Филиппа свысока; он закрепил за собой репутацию атлета искусного и несокрушимого духом. Палестра приняла его, дав понять, что здесь по-прежнему ценятся истинные достоинства. С новыми друзьями явилась возможность посещать философов и учителей риторики, а вскоре и случай изучать искусство войны у сведущих наставников. Филипп скучал по дому и вернулся туда с радостью, но уже не варваром, а посвященным, узнавшим таинство Эллады.
Афины были алтарем Эллады, едва ли не ею самою. Все, чего Филипп хотел для города, – это возрождения былой славы; нынешние вожди Афин в глазах Филиппа уподобились фокейцам, богохульникам, завладевшим священным храмом Дельф. В глубине души он смутно осознавал, что для афинян слава неотделима от свободы, но сейчас напоминал любовника, который полагает, что любую, даже основную черту характера возлюбленной можно легко изменить, как только они поженятся.
Всеми доступными ему средствами, часто идя окольными путями, часто разжигая вражду, пытался Филипп открыть себе двери Эллады. Он разбил бы эту дверь вдребезги, прежде чем расстаться с надеждой обладать Грецией, но он страстно желал, чтобы ему открыли добровольно. Сейчас в руках у Филиппа был изящный свиток, присланный из Дельф; ключ если не от внутренних комнат, то, по крайней мере, от ворот.
В конце концов Эллада должна будет принять его. Когда Филипп освободил от многолетнего рабства родственные ей города Ионии, он вошел в ее сердце. Родились новые планы. Позднее, подобно знамению, пришло длинное письмо от Исократа – престарелого философа, который дружил с Сократом еще в те времена, когда Платон ходил в школу, и родился до того, как Афины объявили войну Спарте, пустив этим кровь всей Греции. Теперь, на своем десятом десятке, он все еще не спускал глаз с меняющегося мира и убеждал Филиппа объединить Грецию под своей властью.
Задремав у окна, царь видел вернувшуюся юность Эллады – не благодаря крикливому оратору, назвавшему его тираном, а благодаря Гераклиду, имеющему большее право называться так, чем выродившиеся и погрязшие в мелочных ссорах цари Спарты. Филипп уже видел, как его статую устанавливают на Акрополе; как великий царь персидский займет свое место в череде варваров, обязанных поставлять рабов и платить дань; как при его правлении Афины вновь станут школой Эллады.
Молодые голоса прервали грезы Филиппа. Внизу на террасе его сын играл в бабки с юным заложником, сыном Тера, царя агриан.
Филипп изумленно посмотрел вниз. Что могло понадобиться Александру от этого маленького дикаря? Сын даже брал его с собой в гимнасий, как донес один из знатных гетайров, мальчуган которого ходил туда же и был этим обстоятельством недоволен.
С ребенком обращались гуманно, он был хорошо одет и накормлен; его никогда не заставляли работать или делать что-либо унизительное для его высокого происхождения. Конечно, ни один из благородных домов, принявших бы мальчика из цивилизованного мира – Греции или прибрежной Фракии, – не пошел бы на это. Пленник был вынужден постоянно оставаться во дворце, и, поскольку агриане зарекомендовали себя воинственным народом, на чью покорность не приходилось рассчитывать, к мальчику был приставлен страж на случай попытки побега. Почему Александр всем благородно рожденным мальчикам Пеллы предпочел именно этого мальчишку, оставалось выше понимания Филиппа. Без сомнения, ребенок скоро забудет свой каприз; незачем вмешиваться.
Дети опустились на корточки на мраморных плитах; во время игры они объяснялись, усиленно жестикулируя, на смеси македонского с фракийским, с преобладанием фракийского, поскольку Александр учился чужому языку быстрее. Скучающий стражник сидел на спине мраморного льва.
Ламбар был ширококостным рыжим фракийцем той воинственной северной ветви, которая тысячелетие назад спустилась к югу, рассеивая свои горные кланы в племенах темноволосых пеласгов. На год старше Александра, он казался еще взрослее из-за своего сложения. Его волосы вздымались спутанной копной, на плече была вытатуирована архаическая фигура лошади с маленькой головой – знак его царской крови. Как всякий высокорожденный фракиец, он вел свой род от легендарного полубога, Реса-наездника. На ноге виднелся олень, тотем его племени. Когда мальчик достигнет совершеннолетия, так что дальнейший рост не испортит рисунка, все его тело покроют тщательно продуманным сплетением узоров и символических фигур, указывающих на его высокий ранг. На шее Ламбара висел засаленный кожаный шнурок с амулетом – грифоном из желтого скифского золота. Держа в руках мешок с костями, он произносил монотонное заклинание. Солдат, который охотнее предпочел бы общество своих друзей в караульной, нетерпеливо кашлянул. Ламбар загнанно оглянулся.
– Не обращай внимания, – сказал Александр. – Он охранник, этим все сказано. Он не может приказывать тебе и говорить, что ты должен делать.
Про себя Александр подумал, что величайший позор падет на весь дом, если с заложником царской крови в Пелле будут обращаться хуже, чем в Фивах. Эта мысль проскальзывала в его уме еще до того дня, когда он наткнулся на Ламбара, который рыдал, прижавшись к стволу дерева, под равнодушным взглядом своего тюремщика. При звуке нового голоса пленник отпрянул, как затравленное животное, но вид протянутой руки его успокоил. Увидев, что над его слезами глумятся, Ламбар бросился бы в драку, даже если бы это стоило ему жизни. Это без слов стало понятно обоим мальчикам, едва они обменялись взглядами.
В рыжих волосах заложника оказалось полно красных вшей, и Ланика ворчала, поручая собственной служанке привести голову пленника в порядок. Когда Александр послал за сластями, их принес раб-фракиец.
– Он всего лишь стражник, – сказал Александр. – Ты мой гость. Тебе бросать.
Ламбар повторил свою молитву фракийскому богу, назвал пять и выбросил два и три.
– Ты просишь бога о таких мелочах? Я думаю, он оскорбится. Боги любят, когда их просят о чем-то великом.
Ламбар, который теперь не так часто молился о возвращении домой, сказал:
– Твой бог подарил тебе победу.
– Нет, я просто пытаюсь чувствовать себя удачливым во всем, – возразил Александр. – Я берегу свои молитвы.
– Для чего?
– Ламбар, послушай. Когда мы будем мужчинами. Когда мы будем царями – ты понимаешь, о чем я?
– Когда наши отцы умрут.
– Когда я начну войну, ты будешь моим союзником?
– Да. Что такое союзник?
– Ты приведешь своих воинов сражаться с моими врагами. А я приведу своих биться с твоими.
Сверху, из окна, царь Филипп видел, как фракиец схватил Александра за руки и, опустившись на колени, сжал их в своих. Запрокинув голову, дикарь говорил долго и без запинки. Александр стоял на коленях, глядя в лицо Ламбара и держа его сплетенные руки, и слушал спокойно – во всей его позе ощущалось внимание. Вскоре Ламбар вскочил на ноги и испустил пронзительный вопль, словно завыла брошенная собака, – детская попытка воспроизвести боевой клич фракийцев. Филипп, ничего не понявший из этой сцены, нашел ее отвратительной. Он обрадовался, увидев, что скучающий страж направился к мальчикам.
Это вернуло Ламбара к реальности. Пеан прервался; угрюмо, потерянно пленник уставился в землю.
– Что тебе нужно? – спросил Александр. – Ничего плохого не случилось, он учит меня своим обычаям.
Стражник, явившийся разнимать повздоривших мальчишек, был вынужден оправдываться.
– Уходи. Я позову, если ты мне понадобишься. Это чудесная клятва, Ламбар. Повтори последние слова еще раз.
– Я буду хранить верность, – произнес Ламбар медленно и серьезно, – пока небо не упадет и не раздавит меня, или земля не разверзнется и не поглотит меня, или море не расступится и не возьмет меня. Мой отец целует вождей, когда они клянутся этой клятвой.
Не веря своим глазам, Филипп смотрел, как его сын взял в руки рыжую голову маленького варвара и запечатлел на его лбу ритуальный поцелуй. Все зашло слишком далеко. Это было не по-эллински. Филипп вспомнил, что он еще не рассказал Александру новости о Пифийских играх, на которые собирался взять сына с собой. Будет лучше, если Александр подумает об этом.
На мраморной плите лежал легкий слой пыли. Александр чертил по ней обструганной веткой.
– Покажи мне, как твой народ выстраивается на сражении.
Из окна библиотеки этажом выше Феникс с улыбкой наблюдал, как золотоволосая и рыжая головы, соприкасаясь, склонились над какой-то серьезной игрой. Педагога всегда умилял вид его питомца, когда тот, ослабив тетиву лука, ненадолго возвращался к прежним детским забавам. Присутствие стражника давало педагогу несколько минут отдыха. Он вернулся к своему развернутому свитку.
– Мы захватили тысячу голов! – ликующе вскричал Ламбар. – Чоп-чоп-чоп!
– Да, но где стоят пращники?
Снова подошел стражник, на этот раз с посланием:
– Александр, предоставь этого паренька мне. Царь, твой отец, зовет тебя.
Серые глаза Александра на мгновение задержались на лице посланного. Царский сын с неохотой поднялся:
– Хорошо. Не мешай ему делать все, что он захочет. Ты солдат, а не педагог. И не называй его «этот паренек». Если я признаю его ранг, то и ты вполне можешь.
Александр поднялся вверх по лестнице между мраморными львами, чтобы услышать великие вести из Дельф. Глаза Ламбара неотрывно следили за ним.
Глава 4
– Как жаль, – сказал Эпикрат, – что ты не можешь уделять музыке больше времени.
– Дни должны быть дольше, – вскричал Александр. – Почему нужно спать? Если бы я мог обходиться без сна!
– Ты увидишь, что мастерства это тебе не прибавит.
Александр похлопал по корпусу кифары с узорным инкрустированным орнаментом и колками из слоновой кости. Двенадцать струн ответили слабым вздохом. Мальчик скинул ремень, позволявший играть стоя (если кифарист сидел, тон менялся), и оперся о стол. Проверяя чистоту звука, он слегка пощипывал струны.
– Ты прав, – продолжал Эпикрат. – Почему нужно умирать? Если бы можно было обойтись без этого!
– Да, сон напоминает смерть.
– Надо же. Когда тебе двенадцать лет, времени в запасе еще очень много. Мне бы хотелось увидеть твое выступление на состязаниях. Может быть, имея перед собой такую цель, ты трудился бы усерднее… Я подумывал о Пифийских играх. Через два года ты будешь готов к ним.