– Спасибо. Извини, что придется сделать крюк.
– Нормально. Не так уж много у меня дел.
– От ворот налево, – сказала она.
По правде говоря, мне было приятно кому-то помочь. Я давно не чувствовал себя таким нормальным. Жизнь стала ужасно неуправляемой, но такое я еще мог – подвезти человека, которому это нужно. Она подсказывала дорогу по остановкам. Названий улиц не знала, но считала перекрестки и так, как слепой ведет слепого, вывела на шоссе. Мили убегали назад.
Бостон – город, который не забыл себя. Город вне времени. Крошащийся кирпич и стильный бетон. Улицы, получившие свои имена до вторжения красных мундиров. Легко заблудиться, вообразить, что затерялся в хаосе извилистых переулков. За собственно городом повсюду камень и деревья – пушистые сосны и разноцветная листва. Я держал в голове карту: выдающийся в Атлантику мыс Код. Его изгиб так удачно прикрывает Бостон, будто его нарочно устроили. Если не люди, то Бог. Бог хотел, чтобы на этом месте стоял город.
Знаю, дома безумно дорогие. Земледелие не для Бостона. Поскреби землю – тут же выскочит камень и даст тебе в лоб. Участки окружают каменными стенами – надо же куда-то девать камни.
Я остановился на маленькой площадке перед ее домом. Проводил до двери квартиры, как после свидания. Встав рядом, я заметил, что Джой всего несколькими дюймами ниже меня, высокая и стройная. До самых дверей ее пустые голубые глаза смотрели куда-то вдаль, а потом она взглянула на меня – взглянула, и я бы поклялся, что увидела.
Потом ее взгляд скользнул мне за плечо, опять сосредоточившись на чем-то, видимом только ей.
– Я пока снимаю, – сказала она. – Когда закончится испытательный срок, куплю, пожалуй, квартирку поближе к работе.
– Я не знал, что ты тоже на испытательном.
– На самом деле я поступила неделей позже тебя.
– Ах, я еще и старший. Приятно слышать.
Она улыбнулась.
– Я надеюсь остаться и после испытательного.
– Значит, останешься, уверен.
– Может быть, – кивнула Джой. – Моя тема хотя бы дешево обходится. Еще прежде чем попала сюда, я накупила акустических программ, так что теперь Хансен оплачивает только меня и мои уши. Я – мелкое капиталовложение. Можно пригласить тебя на кофе?
– Сейчас мне надо ехать, но в другой раз…
– Понимаю. – Она протянула руку. – Значит, в другой раз. Спасибо, что подвез.
Я уже повернулся уходить, когда она сказала:
– Знаешь, я подслушала разговор о тебе.
Я обернулся.
– Чей?
– Людей из администрации. Знаешь, странно быть слепым. Кое-кому кажется, что ты и глухой тоже. Или слепота делает тебя невидимкой. Ты вот меня видишь?
Вопрос застал меня врасплох. Что-то такое было в ее лице. Натянутая улыбка…
– Нет, – сказал я. И подумал, знает ли она, что красива. Должна бы знать.
– Большинство людей – искусные говоруны, – заметила она. – А я училась обратному. Джереми назвал тебя гением.
– Так и сказал?
– У меня вопрос – пока ты не ушел.
– Давай.
Она нашла ладонью мою щеку.
– Почему у гениев всегда все наперекосяк?
Ладонь у нее была прохладной. Меня давно никто не трогал.
– Ты бы поосторожней, – посоветовала Джой. – Я иной раз утром чувствую от тебя запах спиртного. Если я учуяла, могут и другие.
– Все у меня будет нормально, – сказал я.
– Нет. – Она покачала головой. – Я в это почему-то не верю.
7
Сатвик стоял перед рисунком, который я начертил на доске.
Разбираясь в пояснениях, он молчал. Раз потянул себя за мочку уха. Я не хотел его торопить. Меня интересовало его исходное мнение.
– Ну и что это? – спросил он наконец. Было уже поздно, почти все разошлись по домам.
– Корпускулярно-волновой дуализм света.
Я почти весь день чертил и сверялся с мысленным списком. Отчасти просто чтобы преодолеть инерцию, собраться для работы. А отчасти, пожалуй, я искал новую дорогу к вере. Можно ли верить во что-то наполовину? Нет, не совсем так. Это ведь квантовая механика. Лучше спросить: можно ли одновременно верить и не верить во что-то?
Сатвик придвинулся ближе к доске.
– Корпускулярно-волновой дуализм, – повторил он себе под нос. И, повернувшись ко мне, указал на чертеж: – А эти линии что означают?
– Это волновая составляющая, – объяснил я. – Направь поток фотонов через две близко расположенные щели, и на фосфоресцирующем экране возникнет картина взаимодействия волн. Частоты обнуляют друг друга в определенном порядке, и возникает вот такая характерная картина. – Я указал на рисунок. – Видишь?
– Вроде бы вижу. Фотоны ведут себя как волны.
– Да, а когда волна проходит сквозь две щели, она разбивается надвое, и они, накладываясь друг на друга, создают картину интерференции.
– Понятно.
– Но можно добиться совершенно иного результата. Совсем другой картины. Если ты поместишь у щелей датчики, – я начал рисовать под первой картинкой новую, – они все изменят. В присутствии датчиков происходит что-то вроде перехода от вероятного к абсолютному – и результат таков, как будто где-то между излучателем и экраном свет перестал вести себя как волна и начал – как поток частиц.
Итак, – продолжал я, – вместо интерференционной картины получаешь два отдельных пятна на экране – потому что частицы, проходя через щели, не влияют друг на друга.
– И это при использовании того же излучателя?
– Да, той же фотонной пушки. И щели те же, но результат другой.
– Теперь вспоминаю, – протянул Сатвик. – Кажется, в школьном учебнике об этом была глава.
– Я преподавал эту тему старшим школьникам. И видел их лица – тех, кто понял, что это значит. Я видел на их лицах мучительное усилие поверить в то, чего не может быть.
– Все же этот эксперимент уже широко известен. Ты хочешь его воспроизвести?
– Угу.
– Зачем? Его много раз повторяли, ни один журнал не примет статью.
– Знаю. Я читал исследования этого явления, я подробно анализировал его на лекциях, я разобрался в математике. Черт побери, бо́льшая часть моих ранних работ для QSR основана на следствиях этого эксперимента. На нем держится вся квантовая механика, но своими глазами я его ни разу не видел. Вот зачем.
– Наука есть наука, – пожал плечами Сатвик. – Результат получен, и тебе незачем его видеть.
– А я думаю, мне это необходимо, – возразил я. – Хоть раз.
* * *
Следующая неделя прошла как в тумане. Сатвик помогал в работе мне, а я – ему. По утрам трудились в лабораториях. Вечера проводили в северном флигеле, устанавливали в комнате 271 оборудование для эксперимента. С фосфоресцирующим экраном пришлось повозиться – а потом и с термионной пушкой. В каком-то смысле мы с Сатвиком почувствовали себя почти партнерами. И чувство это было приятным. Я так долго работал в одиночку, что поговорить с кем-то оказалось в удовольствие.
Мы коротали время за рассказами. Сатвик делился своими проблемами. Это были такие проблемы, какие иногда возникают у хороших людей, живущих хорошей жизнью. Он рассказывал, как помогает дочке с домашними заданиями, и беспокоился о деньгах ей на колледж. Он рассказывал, как жил раньше дома; он произносил это так быстро – «раньшедома», что получалось настоящее существительное. Он рассказывал о полях, и букашках, и муссонах, и погибших посевах.
– Для сахарного тростника будет неудачный год, – втолковывал он мне так, словно мы были не учеными, а крестьянами.
И я легко представлял его стоящим на краю поля. Как будто он только по случайности оказался здесь, в этой жизни. Он говорил, что мать стареет. Рассказывал о братьях, сестрах, племянниках, и я начинал понимать, какую тяжелую ответственность он на себя взвалил.
– Ты никогда не говоришь о себе, – заметил он однажды.
– Нечего особо рассказывать.
– Семьи нет. Ты один живешь?
– Угу.
– Значит, только это. – Он обвел рукой лабораторию. – Только работа. Люди забывают, что когда-нибудь умрут. Жизнь – это не только карьера и оплата счетов.
Он склонился над вентильной матрицей с паяльником в руках и переменил тему:
– Я слишком много болтаю – тебя, верно, уже тошнит от моего голоса.
– Ничего подобного.
– Ты мне очень помогаешь с работой. Чем я могу отплатить тебе, друг?
– Можно деньгами, – отшутился я. – Предпочитаю крупные чеки.
– Вот видишь. Все о счетах.
Он тихонько поцокал языком и еще ниже склонился над работой.
Мне хотелось рассказать ему про свою жизнь.
Мне хотелось рассказать ему о работе на QSR, о том, как узнаёшь вещи, которые хотелось бы сразу забыть. Мне хотелось сказать ему, что у памяти есть масса, а у безумия цвет; что у любого оружия есть имя, и это одно и то же имя. Мне хотелось сказать ему, что я понимаю, как у него с табаком; что я однажды был женат, но не сложилось; что я часто разговариваю тихонько с отцовской могилой; что мне очень давно не бывало по-настоящему хорошо.
Но ничего этого я ему не сказал. А заговорил об эксперименте. О том, что умел.
– Это началось полвека назад с мысленного эксперимента, – сказал я ему. – Речь шла о попытке доказать неполноту квантовой механики. Физики чуяли, что не всё сводится к квантовой механике, потому что теоретики слишком вольно обходились с реальностью. Все дело было в этом невозможном противоречии: фотоэлектрические эффекты доказывали корпускулярную природу света – поток отдельных частиц; опыты Юнга говорили, что свет – это волны. Но прав мог быть только кто-то один. Конечно, со временем, когда техника догнала теорию, оказалось, что экспериментальные результаты укладываются в формулы. Математика говорит, что можно узнать позицию электрона или его энергию, но не то и другое сразу.
– Понятно.
– Ты про туннельный эффект слышал? – спросил я.
– В электронике его иногда называют туннельной утечкой.
– Принцип тот же самый.
– И какая связь?
– Оказалось, что формулы – вовсе не метафоры. Математика убийственно серьезна. Она не шутит.
Сатвик, продолжая паять, насупился.
– В познании мира надо добиваться точности.
Несколькими минутами позже, тщательно настраивая свою матрицу, он ответил на мой рассказ своим.
– Один мудрый учитель привел в лес четверых царевичей, – начал он. – Они стреляли птиц.
– Птиц… – повторил я, дивясь, куда свернул разговор.
– Да, и на высоком дереве увидели прекрасную птицу в ярком оперении. Первый царевич сказал: «Я подстрелю эту птицу», – и спустил тетиву. Но меткость ему изменила, и стрела прошла мимо. Тогда выстрелил второй царевич и тоже промахнулся. Потом третий. Наконец четвертый царевич пустил стрелу в вершину дерева, и прекрасная птица упала мертвой. Гуру взглянул на первых трех юношей и спросил: «Куда вы целились?»
«В птицу».
«В птицу».
«В птицу».
Гуру взглянул на четвертого:
«А ты куда целил?»
«В птичий глаз».
8
Оборудование мы установили, осталось только отъюстировать. Надо было навести электронную пушку так, чтобы электроны с равной вероятностью попадали в каждую щель. Установка заняла почти все помещение – электроника, экраны, провода. Чистой воды лаборатория сумасшедшего ученого.
Утром в номере мотеля я поговорил с зеркалом и дал слово глазам цвета ружейного металла. И каким-то чудом не выпил.
У меня в портфеле лежали таблетки – незаконченный курс, чтобы снять тремор. Только мне не нравилось, что после них творилось с головой. Две таблетки я забросил в рот.
День за два, два за три, три за пять. Вот я и неделю не пью. Мучительная жажда никуда не делась, засела под кожей. Руки, обнимавшие по утрам холодный фаянс, все равно дрожали. Но я не пил.
«У меня работа, – твердил я себе. – У меня работа».
Этого хватало.
Работа в лаборатории продолжалась. Установив последнее оборудование, я отступил назад и окинул все взглядом. Сердце колотилось в груди – я стоял на пороге некой великой универсальной истины. Мне предстояло своими глазами увидеть то, что видели лишь несколько человек за всю мировую историю.
Когда в 1977 году в дальний космос запускали первый зонд, в него заложили особую золотую пластинку с диаграммами и математическими формулами. На ней была схема развития эмбриона, калиброванный круг и одна страница из ньютоновой «Системы мира», а также единицы нашей математической системы, потому что, как нас уверяют, математика – универсальный язык. А мне всегда казалось, что на той золотой пластинке надо было изобразить схему вот этого эксперимента – двойной щели Фейнмана.
Потому что этот эксперимент фундаментальнее математики. В нем жизнь, скрытая в математике. Он рассказывает о самой реальности.
Ричард Фейнман говорил об этом опыте: «В нем сердце квантовой механики, и в этом сердце – тайна».
В комнате 271 уместились два стула, маркерная доска и два длинных рабочих стола. Установка растянулась на всю длину комнаты, заняв и столы. В стальной перегородке были прорезаны две щели. С дальней ее стороны, в прямоугольной камере со второй парой щелей, стоял фосфоресцентный экран. Когда в него попадут фотоны, он будет светиться.
Джереми заглянул ко мне в самом начале шестого, перед тем как уйти домой.
– Значит, правда, – сказал он с улыбкой и зашел в комнату. – Мне говорили, что ты подавал заявку на рабочее помещение.
– Угу.
– И что это у тебя? – спросил он, озираясь.
– Просто старая установка от «Доцент». Фейнмановская двойная щель. Ее никто не использовал, вот я и решил проверить, будет ли работать.
Его улыбка погасла.
– Что конкретно ты задумал?
– Воспроизведение опыта.
Он не смог скрыть разочарование.
– Приятно видеть, что ты не бездельничаешь, но вроде бы эта тема немножко устарела?
– Хорошая наука не может устареть.
– Да, я разделяю твои чувства, но не стану тебя обманывать – вряд ли такие опыты впечатлят аттестационную комиссию.
– Я не для них стараюсь.
– А зачем же?
Ну как мне было ему объяснить? Я сам-то не очень понимал, зачем мне нужна эта минута, когда я открою камеру и увижу, что в ней – эксперимент, в тени которого давно уже живет наука. Выпадет ли мне увидеть это: разлом между квантовым и реальным миром, непреодолимый для физики?
Не дождавшись ответа, Джереми нашел табуретку и, усевшись, указал мне на стул:
– Прошу. Я хотел с тобой поговорить.
Он был серьезен и строг.
Я сел.
– Эрик, обычно я так не поступаю, но тебе должен сказать, что меня о тебе спрашивали.
Значит, его визит не так уж случаен.
– Мог бы и не говорить.
– Оказывается, есть проекты, уже работающие, в которых бы пригодился такой дельный сотрудник, как ты.
– В каком смысле?
– Мы здесь чаще всего принимаем людей с собственными темами, но бывает, что проект неожиданно разрастается и люди начинают собирать команду. В южном флигеле есть группа, которой нужны люди.
– Чья?
– Доктора Ли. С ним уже работают двое.
– А я стану третьим колесом, так ты себе представляешь?
– Ну, строго говоря, четвертым, считая его самого. Ли считает, что у него ты мог бы включиться с ходу. Ему нужна дополнительная пара перчаток. Именно так и сказал.
– Он со мной не знаком. Почему обо мне зашла речь?
– Я ему наврал, что с тобой легко работается.
– То есть попросил его об услуге. А что я обаятельный, не говорил?
– Есть предел и моей лживости.
Я помолчал, воображая их разговор.
– Тебе это ни к чему.
– Каждому иногда нужна помощь. Мир вращается на взаимных услугах.
Заметно было, что он верит своим словам. Или хочет верить.
– Я и так у тебя в долгу, – сказал я.
– Будет непросто, но если бы ты работал у доктора Ли…
Он сбился, и я понял, чего он не решается сказать: