Максим часто засиживался допоздна на холме возле костра, смотрел, как переливается белым светом Мамаева дорога, как гаснут далеко в долине огни Жаботина. Вспоминались Запорожье, ночи, проведенные в степи, луг, на котором он с мальчуганами пас панских коней. На тот луг часто прибегала Оксана.
Наступил апрель, и всё тревожнее становилось на сердце у Максима. Что на этот раз скажет ему управляющий Максим подсчитал, сколько у него собралось денег, но выходило не больше ста рублей. Придется взять у настоятеля на отработку да ещё распродать дорогое дедовское оружие. А нет, будь что будет. Заберет Оксану, и убегут они на сечевые, а то и на татарские земли. Жаль, не видно никого из знакомых запорожцев из паланок, у кого можно было бы хоть поначалу оставить Оксану.
Однако вскоре случилось нечто такое, что совсем изменило все мысли и планы Максима. Пришли события, которые перевернули всю жизнь, взбудоражили до дна спокойную гладь ежедневных забот и мечтаний. Как-то за неделю до троицы Максим с несколькими послушниками и запорожцами, приехавшими в монастырь, спускались тропой к Холодному яру. Ещё издали услышали они глухой шум голосов, выкрики, топот ног.
— Не иначе, как что-то стряслось. Ну-ка, пойдемте быстрее, — сказал один из запорожцев.
Они ускорили шаг. Голоса всё приближались. Вскоре они увидели большую толпу гайдамаков, которые шли прямо через лес к яру. Впереди, придерживая на плечах кирею, шагал есаул Бурка. Максим знал Бурку ещё по Запорожью, а потом часто встречал его в монастыре — есаул бывал у игумена едва ли не каждую неделю.
— Максим, пойдем с нами, — бросил на ходу Бурка, — это и тебя касается.
— А что такое? — устремляясь за ним, спросил Максим.
— Конфедераты в Медведовку вот-вот из Черкасс должны прийти. Пани Думковская вызвала их.
Хотя Зализняк уже не раз думал, что такое может случиться, все же это известие поразило его. Пани Думковская! Сколько горя причинили эти паны людям! Нет, нельзя допустить конфедератов, чего бы это ни стоило, нельзя дать им ворваться в Медведовку.
— Так они скоро и в наш монастырь придут, — стараясь идти в ногу с Максимом и Буркой, заговорил низенький, широконосый татарин по прозвищу «Товмач» — монастырский послушник.
— Этому не бывать, достаточно, что уже раз пустили, — сказал кто-то сзади.
Они спустились в овраг Бойкова луга, где висел казан и куда собирались на раду гайдамаки.
— Куда мы идем? — спросил Максим.
— К атаману всех созывать будем.
— Почему же мы направляемся к землянкам? Радное место тут. — Зализняк остановился. — Возьми палицу, ударь в казан, — обратился он к Товмачу.
Товмач взял дубовую палку, ещё раз взглянул на Зализняка.
— Бей! — махнул рукой Бурка.
Услышав удары в казан, из землянок, из лесу стали выбегать гайдамаки, присоединяясь к толпе. Атамана долго не было. Кто-то побежал в атаманский курень, но он был пуст. Шелест прибыл несколько позже. Он пришел из лесу. Держась рукой за куст, спустился в овраг и, умышленно не торопясь, подошел к толпе. Остановился возле первого же гайдамака, расспросил, что случилось.
— Что за спешка, почему без меня в казан ударили? — подходя к Бурке, мрачно спросил он. Вдруг увидел Зализняка, ещё пуще нахмурил брови. — Тебе чего здесь нужно?
Максим пытался говорить спокойно.
— То же, что и всем. Я сам из Медведовки. Не время, атаман, сейчас ссоры разводить.
— Так иди в свою Медведовку и не пускай конфедератов. А в наши дела нос не суй. Убирайся отсюда.
— Зачем ты, атаман, человека гонишь? Лес не твой, и мы кого хотим, того и приводим! — крикнул кто-то из толпы.
Шелест словно не слышал этих слов. Он расправил плечи, молодецки сбил на ухо шапку, встал на пень.
— Пан-молодцы, гоните этого лайдака. Я получил важные известия. Через неделю возле Чигирина остановится караван купеческий. Восемь суден сукном московским гружены. А конфедераты не к нам идут.
Толпа зашевелилась, загудела. Послышались выкрики возмущения, кто-то громко, крепко выругался. Какая-то внутренняя, доныне не ведомая сила толкнула Максима, и он тоже встал на пенек.
— Врет он, околпачивает вас. Не слушайте его, хлопцы! Неужто мы не встанем на защиту крестьян, на защиту своих матерей и сестер? Неужто дадим шляхте убивать людей, приневоливать их в унию?
— Довольно дрожать за свою шкуру, довольно терпеть! — крикнул Микола.
Шелест на мгновение растерялся. Опомнившись, он хотел толкнуть Зализняка, но тот уже сам соскочил с пенька.
— Не нужно нам такого атамана. В шею его, прочь! — внезапно взорвался громким криком овраг.
Кто-то дернул Шелеста за полу, и он упал прямо в толпу.
— Бурку в атаманы.
— Лусконога, тяните Лусконога! — слышалось то тут, то там над толпой.
— Зализняка! — донеслось слева.
Максим удивленно оглянулся, но Микола схватил его под руки и поставил на пень.
— Зализняка атаманом, Зализняка! — выкрикнул он, перекричав все голоса.
— Зализняка! — поддержал Роман, а за ним ещё несколько человек. — Он славный казак.
— Какой из меня атаман, — пытался отказаться Зализняк.
— А ты кланяйся, сучий сыну, — толкнул его палкой под бок какой-то старик, — и не отказывайся от чести.
— Зализняка! — звучало уже по всему буераку. — Он сотню водил на Запорожье.
— Зализняка! — гремело вокруг. — Зализняка!
Кто-то дернул его за ноги, ещё кто-то поддержал за пояс, и Максима усадили на пень. Старик с палкой сорвал с него шапку, и Зализняку на голову посыпались прошлогодние листья, земля, даже конский помет. Так всегда делали на Сечи с атаманами, чтобы не задирал нос, чтобы помнил, кому обязан своею властью.
Наконец мусор перестал сыпаться на голову, и Зализняк поднялся.
— Слово говори! — крикнул кто-то.
Максим обвел взглядом сотни устремленных на него глаз, возбужденных, выжидающих. В них он прочитал не просьбу, а приказ. Зализняк хотел говорить и чувствовал, что не может. То ли от того, что ему никогда не приходилось стоять перед таким количеством людей, то ли не знал, что именно надо сказать, но слова не находились.
«Да и нужны ли слова? — думал Зализняк. — Имеет ли он право вести людей на такое великое дело, сможет ли справиться с ними? И разве только с ними? С этой сотней мало что сделаешь».
— Не пустить шляхту в Медведовку — это же только начало, — последние слова он проговорил вслух. — Одних не пустим — другие придут. А тех же тоже надо будет гнать, и так до тех пор, пока не отобьем у конфедератов охоту к таким наездам. Сами подумайте, на что идем.
— Знаем, говори, что делать будем? — закричали со всех сторон.
— Говори!
— Слушаем!
Максим задумался. Он еще не успел привыкнуть к своему новому положению, а от него уже ждали ответа.
— Что делать будем? Шляхту будем бить! Понесем из Холодного яра огонь мести за обездоленных, искалеченных людей, и жарко станет тому, на кого дохнет этот огонь. — Максим замолк, а потом нерешительно промолвил: — А с чего будем начинать — ещё сам не ведаю. Не думал я об этом, сами знаете — я и в гайдамаках не был. — Он усмехнулся и, поправляя пояс, добавил: — Теперь видите, какой из меня атаман. Да ничего. Выбирали вместе, давайте же вместе и совет держать. Время не ждёт.
Глава десятая
ПОД КОЛОКОЛЬНЫЙ ЗВОН
Зализняк наклонился, чтобы не стукнуться головой о притолоку, и вошел в есаулову землянку. Бурка сидел на полу, подогнув по-татарски ноги, и большой ложкой хлебал из казана тузулук. Завидев Зализняка, он облизал ложку и отставил казанок немного в сторону.
— Садись, вон ложка на полке.
— Не хочу, я ел.
Бурка снова подставил к себе казанок, вытерев усы, зачерпнул гущу со дна.
На голове у Бурки торчал маленький невзрачный оселедец, а усы были большие, пышные, и потому казалось, будто они не настоящие и вот-вот должны отпасть.
Есаул накрошил в тузулук сухарей и помешал ложкой. Ждал, когда атаман начнет разговор. Он ещё чувствовал обиду на Зализняка, и не столько на Зализняка, сколько на гайдамаков. Прогнав Шелеста, товариство должно было его выбрать атаманом. Однако к Максиму есаул проникся уважением с первого же дня и становиться ему на пути и в мыслях не имел. Поразмыслив, он был даже несколько рад, что так сложилось, так как чувствовал, что вряд ли смог бы справиться со столькими людьми, тем паче теперь, когда дело так сильно разгорается, и кто знает, чем все это может кончиться. Лично он не боялся ничего, но быть в ответе за стольких людей всё-таки страшно.
— Я думаю сегодня двинуться на Медведовку, — примостился на обрубке колоды Зализняк.
— Сегодня? Не рано?
Максим покачал головой.
— Ты не так понял меня. Я и сам знаю — рано. Будем ждать до троицы, как на раде условились. От этого нам большая польза будет. Монастырь — Троицкий, на храм много людей съедется. Да и Нечипор от запорожцев из Медведовки ещё не вернулся. Я хочу поехать к Чигиринскому коменданту Квасневскому. Он сейчас в Медведовке. Из того, что я о нем слышал, не похож он на шляхтича. Может, с ним о чём-нибудь сговоримся. Войско в Медведовке не тревожит меня, нечисленно оно, да и комендант медведовский слабоумный человек.
Бурка молчал. Он размышлял, как бы лучше ответить. «Посоветуй не ехать, а вдруг удастся — скажет: „недалеко смотришь“, а ехать — тоже сомнительное дело», — подумал он и промолвил вслух:
— Как знаешь. Я тоже одно дело надумал: на троицу молебен отслужим, с попами, меня они послушают, а нет — так и пригрозить можно.
Максим поразмыслил и одобрил предложение есаула.
— Верно, это и слабодушным сил придаст. А вокруг добрая молва пойдет, соберет к нам людей. — Зализняк наклонился, положил руки на колени. — Тех, которые сейчас ходят ещё не вписанные в курени, впиши в четвертый.
— Такого же нет.
— Пусть будет. Это пока. Видишь, я сам ещё не знаю, какого нам порядка держаться. По-моему — курени плохо. Это не Сечь. Тут села, поля. — Устремив взгляд в пол, Максим наморщил лоб. — Отряды создать нужно, как у татар. Но об этом потом. — Он поднялся, оглядел землянку, словно только теперь заметил, как в ней грязно.
— Грязища у тебя, хоть лопатой выгребай. И всё, на вас, атаманов, глядя, такое же позаводили. Я сказал, хлопцы уже чистят повсюду. Мне, наверное, к тебе переселиться придется, если не станешь перечить. А то там тесно. Приеду — начну чистить.
Бурка покраснел, потер рукой переносицу.
— Добре, уберу. Сам мусора не люблю, это при Шелесте завели.
Максим вышел из землянки. Теплый весенний ветер, напоенный запахом молодых листьев и первых цветов, приятно защекотал ноздри. Мимо землянки с кувшином березового сока в руке прошел незнакомый гайдамак. Увидев атамана, он почтительно кивнул головой и взялся руками за шапку. Зализняк сморщился. Хотел вернуть гайдамака, пристыдить, но тот был уже далеко, и не хотелось кричать на весь яр.
«Видно, что недавно челядником при дворе где-то был. После сам поймет».
До вечера было далеко, и Максим раздумывал, чем заняться сейчас. Долго стоял неподвижно. Обрывал и мял в руке вербовые котики, следил глазами, как парит над лесом сокол-бориветер. На душе было тревожно, как и в первые дни. Но тогда он думал, что это от непривычки, пройдет немного времени, привыкнет и успокоится. Однако спокойствие не приходило.
От молодой поросли ольшаника, что рос возле криницы, долетела песня. Зализняк пошел туда. Сначала слов нельзя было разобрать, но когда он повернул за куст лещины, в ушах громко зазвенела шуточная песенка:
…Баба з води вирне,
То дід києм пирне.
— Отут, бабо, кайся,
Отут покупайся,
Отут вода бігучая,
Отут бабо лаючая,
Отут назвичайся.
— Сумный, и ты тут? — удивился Зализняк.
— Атаман, — шепнул кто-то сбоку.
Старик настороженно повернул голову, очевидно ещё не узнавая по голосу того, кто говорил.
— Тебе бы надо прозвище переменить — не Сумный, а как-нибудь по-другому. К примеру, Веселый или Смешной. Или Всевидящий.
— А разве худо, что я людей развлекаю?
— Отчего же, совсем не худо. Хорошо бы было, если бы ты нам почаще пел, людей веселил. Песня дух поднимает.
Лицо кобзаря прояснилось:
— Может, и буду, коли понравится. Я тебя, атаман, помню. Ты Максим из Медведовки. Мне хлопцы сказали, что у них новый атаман. Выходит, я тебя хорошо знаю, в твоей хате гостить доводилось.
Петрик, что лежал на молодой траве за спиной у деда, вскочил:
— Дядь, это вы? А Оля где?
— Это я, — Максим привлек к себе мальчика. — Оля дома, скоро увидишь её. Жених моей племянницы, — улыбнулся гайдамак. — Как, хлопцы, пойдем к Петрику в шаферы?
Лица гайдамаков засветились улыбками. Петрик спрятал голову за ольховую ветку. Прослушав несколько песен, Максим пошел от толпы. На душе стало немного спокойнее.
«С людьми всегда вернее», — подумал он и пошел к Значку, где паслись кони.
В Медведовку Максим приехал, когда в хатах ещё только-только зажглись первые огни. С собой он взял Миколу. Полковник Чигиринских казаков Кваснсвский проживал в доме медведовского коменданта Белявского. Зализняк остановил коня возле хаты деда Мусия, что жил неподалеку, и сказал Миколе:
— Зайдем расспросим, что и как. Ружье поставь где-нибудь в углу, пусть не маячит за плечами.
Наружная дверь была не заперта.
— Гляди, кто пришел! — поднялся дед Мусий на Максимове приветствие. — О, и ты, Миколо! Одар-ко, занавесь чем-нибудь окно, — оглянулся он немного испуганно.
— Хлеб-соль, диду. Чего ты так удивился, будто мы с того света явились?
Дед засуетился. Смел рукавом со стола крошки, отвернул заплатанную, но чистую скатерку.
— Присаживайтесь к столу.
Максим и Микола попробовали было отказаться, тогда старик, таинственно подмигнув, достал с полки бутылку, в которой плескалась горилка.
— Зять сегодня в гости приходил, — сказал он.
Закусили луком, затем баба поставила в большой миске борщ.
— Что нового, диду? — прихлебывая борщ, спросил Максим.
— Ничего, кроме слухов всяких. Гомонят, будто вот-вот конфедераты в местечко прибудут, отменят, у кого и остались, льготные годы. Ты-то как живешь?
Максим вытащил из борща что-то черное, взял в пальцы, стал разглядывать.
— Этого мяса и твои зубы не возьмут. — Старик хмыкнул не то со смешком, не то со вздохом. — Кусок корца из-под соли. Борщ солить нечем. Запорожцы привезли, да только три дня продавали, откупщики у них всю оптом купили. Ты про Квасневского спрашивал? Уже недели две сидит. Уехал было, а позавчера снова вернулся. У нашего коменданта живет.
Старуха возилась у печи, прислушиваясь к разговору. Максим мигнул Миколе, однако тот не понял. Тогда Зализняк наступил ему на ногу и снова показал глазами. Микола поднялся и подошел к старухе:
— Как дочки поживают? Зятья? Слыхал, будто Охрим коня обменял?
Максим наклонился к старику.
— В какой комнате комендант живет? Часовой где?
— Зачем это вам? Худое что-то задумал ты, Максим. Ещё когда б кого-нибудь другого, так леший с ним.
— Ничего худого, поговорить хотим, вот крест святой, — Максим быстро перекрестился.