«Видно, похмелялся перед молитвой», — подумал Мелхиседек и спросил:
— Почему это в церкви пусто? Где казаки?
Поп поддернул под рясой штаны, завернул какую-то страницу в библии.
— Спят, как кабаны. Крестом же их в церковь не погонишь. Покойный кошевой, царство ему небесное, — поп перекрестился, — перед церковными выборами издал было указ всем заутреню слушать. На другой день пришел, а в церкви — хоть свистни. Он в ближайший курень: одного за чуб, другого. «Чего это вы, сучьи дети, молитву не слушаете?» — «Как не слушаем, — те ему в ответ, — мы нарочно и дьякона выбрали такого, чтобы в куренях его было слышно». А дьякон, не буду врать, бывало, как заведет, верите — потолок звенит. Однако жаловаться на запорожцев нельзя, бога они почитают и на подаяния не скупы.
Мелхиседек вернулся в церковь. Встал в левом крыле перед образом святого Николая, которого какой-то богомаз намалевал с непомерно длинной бородой и запорожскими усами. По окончании службы, когда все вышли из церкви, Мелхиседек подошел к кошевому Запорожской Сечи Петру Калнышевскому. Тому, очевидно, уже кто-то доложил о приезде правителя правобережных церквей, и Калнышевский встретил Мелхиседека без всякого удивления.
— Я должен поговорить с вами, — после приветствия сказал Мелхиседек.
Кошевой расстегнул кирею — после церковной духоты ему было жарко — и кивнул головой в сторону улицы.
— Прошу в мой дом. Там и поговорим.
Размахивая палицей, он двинулся от церкви. Он обходил только большие лужи и шагал так широко, что Мелхиседеку приходилось почти бежать. Иногда, вспомнив об игумене, кошевой замедлял ход, но спустя мгновение забывал и снова начинал выбрасывать палицу далеко вперед. Мелхиседек даже не заметил, как они вышли на майдан.
— А шинков у вас немало, — переведя дух, сказал Мелхиседек. — Видно, запорожцы изрядно бражничают.
— Угу, — согласился кошевой, — пьют, аспиды. Вчера иду я к складу, а один здоровило, пьяный, как чоп, кожух разостлал мехом вниз, сел на нем по-турецки и читает проповедь прохожим. Весь в грязи, словно чудище. Я к нему. «Чего ты, — говорю, — такой-сякой, расселся, точно сучка в челне?» А он мне: «Наставляю добрых людей на путь истинный, призываю хмельного не пить». — «Как же ты можешь других наставлять, когда сам, как свинья, пьян?» — «В том-то и дело, — отвечает. — Пускай на мне видят, какой вред горилка приносит. А то что бы из того было, если бы я им трезвый говорил». Ах вы, дьяволы… — внезапно прервал рассказ кошевой и, не промолвив больше ни слова, рысцой бросился через площадь в сторону торговых рядов.
Грязь брызгала из-под его сапог, полы киреи взлетали, словно крылья подстреленного коршуна, который силится и не может взлететь ввысь. Около хлебных рядов суетились запорожцы, слышался крик, громкая ругань. Мелхиседек видел, как при появлении кошевого часть людей бросилась врассыпную, другие обступили его, что-то доказывали, размахивая руками. Кошевой ходил между рядами лавок, зачем-то долго копался в мешках, потом снова останавливался, окруженный толпой. Он ещё некоторое время говорил с сечевиками, что-то щупал, отведывал, потом пригрозил кому-то палицей и вернулся назад.
— Кашевары взбунтовались, — отряхивая забрызганные грязью полы, пояснил он удивленному Мелхиседеку. — Хлеб им показался плохим. Вот они и прибежали все вместе и давай возы с хлебом в грязь опрокидывать. Чего им, аспидам, нужно, разве калачей? Подумаешь, велики паны. Хлеб как хлеб, я пробовал. С остьями немного — беда невелика. Пойдемте быстрей, нам уже недалеко.
В хате кошевого было уютно и тепло. Калнышевский снял кирею и кафтан и остался в шелковой голубой сорочке и синих, с широким золотым галуном шароварах. Он пригласил игумена завтракать. Блюда подавали два молодых повара. Ели сметану, потом борщ с мягкими пшеничными булками, жареную баранину с гречневой кашей, пироги с творогом и маком. Под конец завтрака кухарь поставил глиняную макотру грушевого узвара и тарелку медовых пряников.
Вытерев губы концом шленской скатерти, кошевой поднялся из-за стола.
— Немного перекусили, теперь можно и о делах поговорить, — сказал он, — пойдемте, ваше преподобие, в светлицу.
Мелхиседек заметил — лицо кошевого сразу изменилось. Оно, как и раньше, выглядело немного простовато, но глаза посерьезнели — в них светился скрытый ум. Игумену и прежде казалось, что Калнышевский только прикрывается простотой, а в действительности он рассудителен и даже хитер.
— Атаман, — начал Мелхиседек, сев рядом с Калнышевским на скамью, — ты уже, наверное, догадался, что приехал я не с пустяковым делом. За пустяками в такую даль не ездят. Да будет тебе известно: еду я издалека, из самой Варшавы. Вернее, не из Варшавы, а из Петербурга, в Варшаве я проездом был. Послала меня к тебе наша государыня. Ты знаешь, атаман, меч и католическое распятие нависли над нашими православными церквами на правом берегу Днепра, горе и муки падают на головы тех, кто не хочет принимать унии.
Черные колючие глаза Мелхиседека заполыхали неукротимым огнем. Он говорил убедительно, со страстью.
Игумен рассказал, как на протяжении последних лет униаты всё дальше и дальше на Правобережной Украине ткали свою паутину, усиливали гонения на православных. Они уже повсюду, невзирая ни на кого, чинили насилия. Да и некому было их остановить. Внутренние раздоры, борьба за власть до предела расшатали прогнившие основы Речи Посполитой. Казна была пуста, жолнеры поразбредались по домам, местное управление пришло в упадок. Одновременно с этим Польша всё больше и больше подпадала под влияние России. Наконец в 1764 году на польский престол был посажен близкий к Екатерине II Станислав Август Понятовский. Однако уже вскоре значительная часть шляхты, недовольная направленной на сближение с Россией политикой Станислава, провела через сейм конституцию, по которой православие на правобережье запрещалось совсем и провозглашался врагом всякий, кто не принимал католической веры. Русское правительство, которое только и искало предлога, чтобы вмешаться во внутренние дела Польши, через своего посла в Варшаве Репнина заявило протест, пригрозив вооруженным вмешательством, и сейм издал новый указ об урегулировании прав католиков и диссидентов. Тогда крупнейшие польские магнаты объявили, что они не признают постановления сейма, и снарядили посольство в Рим. В Польше, в мрачных дедовских замках потомственных князей, собиралась закоренелая католическая шляхта. Тут плелись коварные заговоры, вызревали черные помыслы. На Подольскую Украину двинулись шляхетские отряды Воронина, Мокрицкого, с благословения папы и частично вооруженные на его счет. Зашевелилось и местное дворянство. Чувствуя свою силу, шляхта начала жестокую расправу над православным духовенством.
Отказавшись выполнять королевские указы, конфедераты чинили повсюду свою волю. Польское правительство, бессильное предпринять что-либо против них, обратилось за помощью к Екатерине II. Тогда с русской стороны на правобережье был послан пехотный корпус генерала Кречетникова.
Обо всем вспомнил игумен, обо всем рассказал кошевому. Только, по-видимому, забыл напомнить, что вместе с распятием шляхтичи везли с собой длинные узловатые канчуки, что паны в имениях стали чувствовать себя ещё увереннее, что панские нагайки всё чаще свистели над всё ниже склоненными спинами крестьян.
Калнышевский внимательно вслушивался в речи Мелхиседека. Почти всё, что говорил игумен, было известно ему. И теперь он никак не мог уразуметь, к чему ведет Мелхиседек, искал какую-нибудь нить, которая бы связывала речи игумена с ним, кошевым Сечи Запорожской, и не находил её. Да её и не нужно было искать. Мелхиседек после недолгой паузы поднялся со скамьи, разгладил бороду, наклонился к Калнышевскому.
— Прибыл я не только по своей воле. Меня послала государыня с грамотой. Запорожцы должны тоже выйти из Сечи, встать с оружием на защиту веры. Вот грамота.
Мелхиседек полез рукой за пазуху, вытащил завернутую в шелк бумагу, стал развязывать её. Глаза кошевого беспокойно забегали по светлице.
— Тимош, пойди Глобу позови! — крикнул он, приоткрыв дверь, и, возвратившись на место, смущенно пояснил Мелхиседеку: — Глоба — писарь кошевой, он сейчас прибудет; тут недалеко, через одну хату. Не умею я читать.
Однако грамоту взял. Долго разглядывал её, вглядывался в мелкий красивый почерк. И Мелхиседек никак не мог разобрать, в самом ли деле он не знает грамоты или только прикидывается. Через несколько минут, стуча сапогами, в светлицу вошел писарь Иван Глоба. Кошевой протянул ему бумагу, коротко пояснил, о чём идет речь. Глоба прочитал грамоту сначала про себя, потом, расправив её на столе, вслух. А дочитав, внимательно посмотрел на подпись.
— И печать с орлом, и писано под указ, а только не настоящая она, атаман, — словно бы про себя промолвил писарь. — На таких грамотах должна бы другая печать быть, на шнурках. Да и рука не государыни. Я руку её величества хорошо знаю.
Мелхиседек сидел неподвижно. Его лицо было спокойно, только ниже упали на глаза длинные ресницы.
— Как не государыни? — тихо спросил он.
— А так, не государыни — и дело с концом! — не поднимая головы, промолвил Глоба. — Я сейчас принесу какой-нибудь указ, сверим, хотя и так видно.
— Не надо, — махнул рукой Калнышевский. — Я вижу — почерк подделан. Подпись государыни и я хорошо помню. И с чего бы это вам поручали её везти? Гонцов, что ли, нет в сенате? — Кошевой вытянул вперед руку. — Молчите, ваше преподобие. Я всё знаю, не берите на душу большего греха, и так вы не малый приняли. Не пойму только, ради чего вы всё это затеяли? Может, ради славы? Что, мол, это я поднял всех на оборону веры. В историю попасть! На такое дело подбить хотели! Когда б не сан ваш и не о вере шла речь, приказал бы в колодки забить. Уходите отсюда с миром и не пробуйте запорожцев подговаривать, худо будет.
Третий день шёл дождь. Грязные лохматые тучи ползли и ползли по небу без конца и края. Мокрые деревья сбрасывали последнюю листву, она тонула в лужах, смешивалась с грязью размокших сечевых улиц.
В такую погоду выезжать из Сечи было безрассудством. Максим с утра до вечера сидел в Тимошевском курене и либо забавлялся картами — в хлюста, дурачка, в пары, либо латал сечевикам обувь. И хотя он не был разговорчивым, всё же вокруг него всегда сидело несколько запорожцев. Рассказывали разные бывалые случаи, шутили, иногда распивали по чарке. Изредка вставлял слово и Зализняк. Больше же молчал. Зажав между колен сапог, он стучал молотком, вгоняя гвоздик за гвоздиком в потертые казацкие подошвы. Однако было в нем что-то такое, что привлекало людей, располагало к откровенности. И наибольшей наградой для того, кто рассказывал что-то смешное, был не громкий хохот кого-либо из запорожцев, а скупая Максимова улыбка, короткий теплый взгляд его серых лучистых глаз.
Романа в курене не было. Он остался у стеблевцев и, как передавал Хрен, связался с пьяной ватагой. Максим решил не трогать его.
«Выедем из Сечи, на том и колец его пьянке, — думал он, — только бы поскорее установилась погода».
В среду с утра погода как будто бы стала улучшаться, но с полудня снова надвинулись тучи. Сидя у двери, где было больше света, Максим пришивал к сапогам старые голенища. Сеял мелкий дождь. В курене, улегшись в круг, негромко пели запорожцы. Зализняк натирал смолой дратву и тоже подтягивал невысоким голосом:
Чорна хмара наступила,
Став дощик іти.
Благослови, отамане,
Намет нап'ясти.
Песня лилась печально, то затихая на миг, то снова звуча с новой силой.
Ой, нап'яли козаченьки
Червоний намет,
Несуть вони вино, пиво
І солодкий мед.
Усі пани, усі дуки
У наметі сіли,
Наше браття, сіромашня,
Та і не посміли,
Взяли кварту меду з жарту,
На дощику сіли.
Вдруг Максим услышал топот на улице. В курень влетел Жила, забрызганный грязью. Он так запыхался, что едва мог говорить.
— Романа довбиш забрал, судья повелел… на горло… — размазывая по лицу грязь, выпалил он.
Максим вскочил с березового пенька, рассыпав деревянные гвоздики.
— Что ты мелешь, за что?
— С Карасем сцепился. Ещё в первый день, как вы вдвоем приходили. А сегодня утром Карась поднял крик, будто Роман у него деньги украл. Кто-то из братчиков вытащил, а на Романе отыгрались. А может, и никто не брал, Карась нарочно всё подтасовал. Роман разозлился, в гневе поднял саблю; Хрен успел подбить руку, и он ударил плашмя, только кожу на Карасевом затылке немного царапнул. Может быть, дубинками все обошлось бы, но куренной — за Карася. Разве не знаешь, «бідний плаче — ніхто не баче, а як богатий скривиться — всяке дивиться». Говорит, мол, сам видел, как Роман около череса Карасева вертелся. Не верю я, что он взял эти деньги! Ни за что хлопца повесят. Куренной давно грозился проучить голытьбу. Только зацепки не было. А теперь возьмут и отыграются на Романе. Правда, уже столько лет на смерть у нас не осуждали. И указ сената запрещающий есть. Но они вынудят дозволение у тутошних московских начальников или теперь, или после казни.
— Мигом к кошевому, он один может запретить казнь, — бросился за шапкой Максим. Забежав на кухарскую половину, он схватил у кухаря два калача.
— Ничего не выйдет, — говорил по дороге Жила, — стеблевский куренной кошевому сватом приходится.
Кошевой, сидя у окна, чистил соломиной люльку. При появлении Зализняка и Жилы взглянул на них, вытер об полу табачную гарь и снова принялся за свое дело. Зализняк и Жила положили на край стола калачи; чтобы очень не наследить, отошли к двери.
— Кланяемся хлебом-солью, — сказал Максим. — Дозволь, пане атаман, слово молвить.
— Говори, — продувая трубку, процедил сквозь зубы Калнышевский.
— Сегодня невинного человека схватили…
— Вы за того шаромыжника пришли просить? — выплюнул под ноги слюну кошевой. — Вы кем же ему доводитесь?
— Побратимы, — неожиданно произнес Жила.
— Воровы побратимы, значит. Забирайте к бесам ваши калачи, нечего тут лясы точить. Повесят одного, и остальным острастка будет.
— Выслушай, пане атаман… — начал Жила.
— Нечего слушать! — крикнул Калнышевский. — Прочь из светлицы!
Максим видел, что спорить бесполезно. Не прощаясь, он толкнул каблуком дверь и, повернувшись, пошел через сени.
— Иди в Стеблёвский курень, жди меня там, — сказал Жиле, — а я в пушкарню пройду.
Сторожевой запорожец неохотно впустил Максима в пушкарню. Зализняк прикрыл за собой дверь, немного постоял у порога, пока глаза привыкли к темноте. В углу на куче камыша лежал прикованный за ногу к колоде Роман. Максим легонько коснулся его плеча. Роман вздрогнул от неожиданности, оборотился к Зализняку.
— А, это ты, садись, гостем будешь, — усмехнулся.
Максим сел рядом, ломал сухой камыш, не зная, о чем говорить.
— Не печалься, Роман, — тихо проговорил он, — это ещё не всё, что-нибудь придумаем.
— А я и не печалюсь, — пытался спокойно говорить Роман. — Я свою кашу уже съел.
— Что-то надо сделать…
— Веревку подрежете или девку найдете? Так и её нет. Рассказывал мой дед, как одного запорожца вешали. Ведут его к дубу, а тут выходит дивчина с платком, опущенным на лицо. Повели их в церковь. Стоят они под венцом, а молодой боится на невесту глаза поднять: у невесты нос что твой кулак, а на подбородке котел можно повесить. И пазуха низко, почти на животе. Молодая её левой рукой поддерживает. Присмотрелся, а у невесты пальцы аж черные от табака… Чего ты повесил голову? — оборвал рассказ Роман. — Неужели не смешно?
— Смешно, очень смешно, — задумчиво ответил Зализняк и замолк снова.
Было слышно, как где-то в углу пушкарни, тонко попискивая, скребутся мыши.
— Мы выручим тебя, что бы там ни было…
— Скажи же мне хоть на ухо, — скривил в улыбку губы Роман, — как ты это сделаешь?