даже до теплого моря не дошел он за век свой ни разу.
Тимофеич в этот час, прикрывшись волчьим тулупом, спал на старых мешках в мурье1,
когда случилась беда. Неожиданно в быстро сгустившемся тумане выросла перед самой
лодьей ледяная крепость, – поди возьми её, пали в неё из пушек. Будь и тому рад, что жив
остался, что не выдал Еремей Окладников, строивший свои корабли не где-нибудь, а у
Баженина ещё на Вавчуге.
Тимофеичу спросонок показалось, что злобнейшие шведы снова открыли огонь по
Новодвинской крепости, как при Петре, сорок лет тому назад. Косматый и неумытый
выскочил он из люка и затопал по мокрому палубнику босыми ногами туда, где кричали и
ругались сбежавшиеся работники, пытавшиеся баграми и дрекольем отвести судно назад,
подальше от ледяного капкана.
Гора взялась невесть откуда. Она стояла перед самой лодьей, стояла и дымилась, и
слышно было, как стекала с нее в море талая вода.
Такие громады встречались мореходам и в прежнее время, да и не такие только. Бывало,
идет навстречу с края света целый хрустальный город с домами, зубчатыми стенами, с
дозорными башнями, и словно костры зажжены там ради большого праздника, и слышен
колокольный звон. Но плаватели знают, что дома стоят там без жителей и что без стрельцов
там башни. Заходит в эти дворцы один лишь ошкуй, такой же медведь, как и лешак, только
большой, белый и лютый. Взберется он на ледяную башню, поднимет вверх голову и долго
смотрит, как вдали проходит на промысел корабль.
Гора, на которую наткнулось судно, пока Тимофеич спал, укрывшись тулупом, была
словно облита молоком, и белый, молочный шел от неё пар. Казалось, она тихо покачивается,
хотя она поднималась не отвесно из воды, а стояла как бы на белом, местами выщербленном
ледяном блюде. В одну такую выщербину и воткнула лодья свой нос, который был теперь
сжат, словно плоскогубцами, двумя крутыми ледяными бережками.
Тимофеич увидел это, когда добежал до передней мачты. Здесь он сразу же, почти не
останавливаясь, спрыгнул босыми ногами на лед.
IV. СКОМОРОХ ВОЗВРАЩАЕТСЯ С ВЕСТЯМИ
Все суда Еремея Петровича были в это лето в полном расходе: ни лодьи, ни шнеки, ни
карбаса2. И чуть ли не всю Мезень набрал в том году Еремей Петрович на свои корабли, так
что остались там одни только бабы да дети. Даже городской скоморох, одноногий солдат
Сусаким, и тот увязался с промысловой ватагой и поплыл в окладниковской шнеке к Канину
Носу. Работники взяли ею сказки рассказывать, а он прихватил ещё свой полосатый мешок,
из которого при надобности вытаскивал дудку или размалеванную харю. Еремей же
Петрович, оставшийся сам на Мезени, только отдувался от понесенных трудов и, сидя на
крыльце, щурился и пялил солнцу навстречу свою вороную с подпалиной бороду, которую
ещё зимой прижег ему Сусаким горящей лучиною. Еремей Петрович тогда чуть не убил
Сусакима, но потом, позабыв о скоморошьей обиде, вспомнил о ней лишь тогда, когда
Сусаким пришел к нему наниматься и начал с того, что показал Еремею Петровичу кукиш.
– Не я кажу, скоморох кажет, – лепетал Сусаким, тыча шиш Еремею Петровичу под нос.
– Скоморохи – люди добрые... Скоморохи – люди веселые...
– Я те развеселю, демонская шкура! – осерчал Еремей Петрович. – Я те покажу бороды
жечь!
– Еремей, Еремей, бороды не жалей, пожалей голову, – завертелся Сусаким волчком на
своей деревяшке. – Люди на промысел идут, а ты лаешься.
– Тьфу ты, грех мне с тобой! Чего тебе от меня, пропади ты пропадом?
И несмотря на то что Еремей Петрович и слышать не хотел, чтобы скоморох и его,
Еремея Петровича, обидчик шел на промысел в окладниковской шнеке, работники подрядили
1 Мурья, или мурье, – трюм, нижнее помещение в корабле.
2 Карбас – беломорская лодка.
Сусакима от себя – ночами иль в безветрие днем рассказывать сказки про чертей и
разбойников. Какая же другая могла быть от Сусакима на промысле польза? Да и ему скоро
надоело в каниной дыре, и он запросился обратно.
Еремей Петрович благодушествовал в погожий денек на крылечке, когда под самым его
поросшим колючею волосиною носом вырос опять поганый сусакимовский кукиш. Хозяин
чуть не подавился собственным языком от такой неожиданности. И ещё большая оторопь
охватила его, когда Сусаким, вертясь на одной ноге и целясь в него из своей деревяшки, стал
передавать ему где-то слыханную весть о том, что лодья, ушедшая для китового боя, в
Ледовитом море напоролась на льдину.
– Ну и что же? И как же? – тряс Еремей Петрович Сусакима обеими дланями. –
Сусакимушко, друг!
Но Сусаким ломался и явно оттягивал время.
Тогда Окладников бросился в горницу и вынес скомороху стакан контрабандного рому.
Сусаким влил в себя ром и сказал, что водка душиста и пахнет прибавкой. Еремей Петрович
налил ещё.
– Ну, что же, друг Сусаким? Как же с лодьею? – трясся Окладников.
– Ништо, – изрек наконец Сусаким. – Как была, так и есть. Сказывали, идет без
задержки.
– Злодей ты, злодей, Сусаким! Зачем же ты томил меня столько? И рому-то выжрал,
собака...
– А тебе бы не этого надо, лешак? Дождешься! – обозлился скоморох, которому вино
ударило в голову.
Он по-шутейному выстрелил в Еремея Петровича из своей деревяшки и пошел вдоль
улицы, выпятив грудь, с полосатым мешком на спине. Но всё ж не соврал скоморох, и ему не
соврал передатчик.
Тимофеич, когда спрыгнул на лед, закричал не своим точно голосом:
– Рони паруса!
И несколько человек бросилось спускать паруса, пока сам Тимофеич возился за бортом,
переминаясь с ноги на ногу, как ученый медведь, а то и вовсе сползая на карачки. Он щупал,
нюхал, чуть не лизал языком обшивку лодейного носа и видел, что беда не так уже велика, не
глубоки царапины и ребро, должно быть, не повредилось. Тогда он по доске взобрался
обратно на палубу и полез в подклеть. Здесь все было цело, все рёбра лодьи были на месте.
А на корме тем временем два молодца мерно поворачивали руль вправо и влево.
Лёд у носа трещал и осыпался, и жалобно хрустел всеми своими косточками кораблец,
тяжело отрывая от себя вцепившиеся в него ледовитые когти.
Так вот бежали они первой беды, да беды вереницами ходят.
V. НАЧИНАЙ!
Прошло несколько дней, и уже забывать стали лодейники о горе ледяной, да и лодья шла
теперь по мутным зеленым волнам, и Тимофеич поэтому не вылезал из бочки на мачте. Он
видел с вышки своей, как играют в чехарду дельфины, как идут паруса по небу, там, где на
краю света оно сливается с водою. Тимофеич до того долго всматривался в морскую даль,
что, случалось, уже видел у небосклона китовые водометы, великое множество струй
сказочной вышины и дивной силы.
Тимофеич фыркал, тряс головой и сморкался со своей каланчи. Видение пропадало.
Однажды заметил он молодого кита совсем неподалеку от лодьи. Зверь выставил морду в
небо и словно смеялся над Тимофеичем.
– Начинай! – крикнул было вниз Тимофеич, и лодейники уже стали спускать карбасы.
Но на морском просторе не видно было ни зверя, ни птицы. По-прежнему ходил один
лишь ветер, да волны с разгону шлепались в натруженный борт. И лодейники, ругнув
Тимофеича старым ошкуем, опять залезли в мурью.
Но теперь не пришлось им спать долго.
– Начинай! – крикнул опять Тимофеич.
Кит на этот раз выставил из воды хвост и снова ушел под воду. Но Тимофеич знал, что
кит вот-вот всплывет опять, и, может быть, не один: об эту пору киты собирались иногда
целыми стадами. И впрямь, четыре огромных зверя показались из воды. К ним быстро пошли
на веслах мигом спущенные на воду карбасы. В обеих лодках было по пяти человек. Один
сидел на корме, трое гребли, а на носу стоял наготове гарпунщик.
Одна из лодок подошла к зверю на расстояние не более двух-трех сажен.
Степан в своей лисьей шапке вытянулся с носа лодки вперед – вот снимется с лодки и
сам, как гарпун, разрежет воздух. Но Степан откинулся назад и назад отвел руку. Тимофеич
видел, как он размахнулся и метнул гарпун и как потом сразу дернуло лодку и она со
страшной силой понеслась по волнам.
А в это время архангельский Капитон метнул с другой лодки один за другим два гарпуна
в кита поменьше – не в того ли, что дразнил Тимофеича, тыча ему из воды свое смешливое
рыло? Раненый зверь упал на дно, окрасив густою кровью зеленую воду, и утащил за собой
вместе с гарпуном все веревки, сколько их было в лодке. Но веревки были крепко-накрепко
привязаны к носу, а упавший кит натянул их не туго: воды ли были здесь не столь глубоки и
изнемогающий зверь издыхал на дне? Могло быть и так, и Капитон, ко всему готовый, стоял
насторожившись, зажав в одной руке топор, а в другой – две отточенные пики.
Время шло, и вода, как на мельнице, бурлила по всей водяной округе.
Но вот из воды показались оба стоявшие торчком гарпуна, и Капитон, не дожидаясь,
ткнул меж обоих гарпунов пикой, прямо по воде.
Зверь сразу же всплыл на воду с гарпунами и пикой. Он изнемог, но у него хватило ещё
напоследок силы послать вверх из своего дыхала кровавую струю, которая высоко
заполыхала в море.
Капитон прорезал ножом дыру в хвосте кита и продел в неё канат. И таким способом
стал медленно отводить к кораблю убитого зверя.
А лодки со Степаном не видно было нигде.
VI. ПРОПАВШИЙ КАРБАС
– Никиша, глянь-ко еще! – хрипел снизу Тимофеич. – У тебя глаз помоложе.
– Не видно, Алексей Тимофеич! – кричал ему из бочки вёсельщик Никитка.
Тимофеич хватал пересохшими губами воздух и начинал снова слоняться по палубе, без
толку тычась во все углы и обдавая работников запахом рома. Он перегибался за борт и
всматривался в морскую даль совиным, немигающим своим оком. Зеленая гладь напоминала
поемные луга за Окладниковой слободкой, где они с Ванюшкой треножили хозяйских
лошадей. Но там был луг, была зеленая земля под ногами, и росли на ней злаки и травы, а
здесь, куда ни поглянь, одна только погибельная муть.
Уж мне надобно сходить
До зелена луга...
– Кому ж это так певалося здесь, не вчера ли, совсем недавно? Ах-а! Это Степан, это
Стёпушка-гарпунщик щелкал, сидя на бочке. Эх, Стёпа, Стёпа, дуралей ты, Стёпа! Много ли
ты, Стёпа, нагарпунил за день в шапчишке своей рыжей?
Уж мне надобь навестить
Сердечного друга...
И Тимофей шел к насупленным работникам, молча свежевавшим убитого кита, и плел им
что-то про Ваню, про лодку, про лошадей на зеленом лугу под Мезенью.
– Ваня, сынок-от, он в карбасе со Степаном...
Лодейники ничего не отвечали, продолжая разделывать наполовину уже ободранную
китовую тушу. Убитый Капитоном кит был не из крупных, и весу в нем было, должно быть,
пудов всего каких-нибудь триста. Это был молодой ещё зверь, и бархатная его кожа на спине
отливала светлою синькой. Но сейчас он был канатами из воды немного приподнят и лежал
вдоль борта вверх брюхом. По брюху издохшего зверя ползали работники; они вырезывали
сало большими кусками и железными вилами подавали их на палубу.
Паруса были спущены, и обезветренное судно стояло безо всякого движения на тихой
воде.
– Никиша, а Никиша, не видать?
– Не видать, Алексей Тимофеич.
Тогда Тимофеич, не говоря ни слова, полез в мурью. Здесь он отпер свой окованный
жестью сундучок и достал оттуда медную флягу, которую выменял когда-то у пленного
шведа. Тимофеич поглядел на медных львов на фляге, на их высунутые крючковатые языки и
на три королевские короны. Все они были на месте, и все было как всегда. Не было только
Ванюшки. Вспомнив об этом, Тимофеич запрокинул голову и стал лить себе в горло крепкий
ром. Тяжелая фляга всё больше дрожала в руках Тимофеича и наконец вовсе вывалилась из
ослабевших его пальцев, залив ему ромом бороду, рубаху и портки.
Тимофеич хрипел что-то про сердечного друга, с которым ему до зарезу надобно было
повидаться в последний хотя бы раз, и мутные слезы текли из-под красных век старика и
застревали в мохнах бороды, желтых, как шерсть у старого ошкуя. Потом принялся
Тимофеич искать куда-то запропавшую флягу. Он выпотрошил весь сундук, но фляги не
нашел. Так-то старый Тимофеич, не повидав друга и не найдя фляги, свалился, мокрый и
пьяный, на пустые мешки.
VII. ГИБЕЛЬ АНДРЕЯ РОСОМАХИ
Лодка, посланная Тимофеичем на поиски пропавших, тоже словно канула в морскую
глубь.
Лодейники уже почти управились с работой: заколачивали последние бочки, до краев
набитые китовым салом, и спускали их в сырую и темную мурью. Там же, в мурье, на пустых
мешках лежал, разметавшись, Тимофеич, не видя и не слыша тяжелой вокруг себя возни.
Мертвый, каменный сон надавил ему на сердце, и, как железными обручами, была сжата его
голова.
За ним уже давно гоняется кит невиданной величины, и Тимофеич замечает, что вместо
плавников у кита – змеи и голова у него собачья. Тимофеич – в воде в сапогах, портки на нем
набухли, как два пузыря, и ноги, словно длинными ремнями, спутаны у него растущей на дне
морской капустой. Он плывет к берегу и доплыть никак не может. Он плывет к берегу из
последних сил, а ветер отдирает его от берега назад, и Тимофеич слышит, как кит с собачьей
головой рычит так, будто тысячу бочек с ворванью сразу вкатывают в пустую лодейную
мурью. Кит уже совсем близко; Тимофеич видит, что у зверя рыжая шерсть, такая же рыжая,
как Стёпушкина шапка. И язык он высунул из собачьей своей пасти, завернув его злым
крючком, как у львов на медной фляге. Тимофеич шарит во сне вокруг себя и потом снова
начинает захлебываться мутной соленой водой.
А гарпунщик Степан с Ванюшкой – Тимофеичевым приёмышем – и с другими, кто был с
ними в лодке, в это время тоже хлебнули морского рассолу, но только не во сне, как
Тимофеич, а и впрямь, наяву.
Кит, в которого Степан с размаху метнул отточенный гарпун, не упал на дно, как это
чаще всего бывает с китами, спасающимися от ловца. Он нырнул неглубоко, потом сразу
рванулся вперед и помчал лодку так, что ветер засвистел в ушах опрокинувшегося навзничь,
прямо на весельщиков, Степана. Степан бросился к топору, чтобы обрубить веревки гарпуна,
и, ничего не видя от забивших ему глаза слез, стал шарить кругом. Стали искать топор и
весельщики, но его не было в лодке. Вывалился ли он за борт, или его просто впопыхах
забыли захватить?
Ход карбаса был страшен. Такой быстроты без привычки не может вынести человек.
Буруны колесами завертелись вокруг слабого суденышка, наполнявшегося водой.
Водометами вырывались брызги из-под носа и бортов и обдавали китоловов с ног до головы.
Но раненый зверь уставал, и ход лодки понемногу делался тише.
Перестал бешено свистеть ветер, разбежались в разные стороны колеса, которые, как
волчки, сейчас только со скрежетом вертелись в глазах, заливая их едкой слезой. А вода всё
ещё клокотала под носом лодки, закручивалась воронками, вздымалась столбами. Степан
нащупал в воде на дне лодки мокрый гарпун и встал на носу.
Кит всплыл, но карбас с разгону быстро шел прямо на него. Весельщики схватились за
весла, болтавшиеся в разорванных и спутанных ременных уключинах. Степан медленно
отвел руку назад и с силою метнул гарпун.
Высоко ли взлетела лодка со всеми бывшими в ней работниками, или кит ударил хвостом
в борт, отбросив далеко в сторону и людей и разбитый в щепы карбас? Никто этого не мог
сказать, потому что никто этого не видел. Все помнили только пушечный выстрел и