При таких условиях и этот выстрел с промахом на одну линию должно было считать в своем роде замечательным.
Тем не менее — _Сганарель ушел_. Погоня за ним по лесу в этот же самый вечер была невозможна; а до следующего утра в уме того, чья воля была здесь для всех законом, просияло совсем иное настроение.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Дядя вернулся после окончания описанной неудачной охоты. Он был гневен и суров более, чем обыкновенно. Перед тем как сойти у крыльца с лошади, он отдал приказ — завтра чем свет искать следов зверя и обложить его так, чтобы он не мог скрыться.
Правильно поведенная охота, конечно, должна была дать совсем другие результаты.
Затем ждали распоряжения о раненом Храпошке. По мнению всех, его должно было постигнуть нечто страшное. Он по меньшей мере был виноват в той оплошности, что не всадил охотничьего ножа в грудь Сганареля, когда тот очутился с ним вместе и оставил его нимало не поврежденным в его объятиях. Но, кроме того, были сильные и, кажется, вполне основательные подозрения, что Храпошка схитрил, что он в роковую минуту умышленно не хотел поднять своей руки на своего косматого друга и пустил его на волю.
Всем известная взаимная дружба Храпошки с Сганарелем давала этому предположению много вероятности.
Так думали не только все участвовавшие в охоте, но так же точно толковали теперь и все гости.
Прислушиваясь к разговорам взрослых, которые собрались к вечеру в большой зале, где в это время для нас зажигали богато убранную елку, мы разделяли и общие подозрения, и общий страх перед тем, что может ждать Ферапонта.
На первый раз, однако, из передней, через которую дядя прошел с крыльца к себе “на половину”, до залы достиг слух, что о Храпошке не было никакого приказания.
— К лучшему это, однако, или нет? — прошептал кто-то, и шепот этот среди общей тяжелой унылости толкнулся в каждое сердце.
Его услыхал и отец Алексей, старый сельский священник с бронзовым крестом двенадцатого года. Старик тоже вздохнул и таким же шепотом сказал:
— Молитесь рожденному Христу.
С этим он сам и все, сколько здесь было взрослых и детей, бар и холопей, все мы сразу перекрестились. И тому было время. Не успели мы опустить наши руки, как широко растворились двери и вошел, с палочкой в руке, дядя. Его сопровождали две его любимые борзые собаки и камердинер Жюстин. Последний нес за ним на серебряной тарелке его белый фуляр и круглую табакерку с портретом Павла Первого.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Вольтеровское кресло для дяди было поставлено на небольшом персидском ковре перед елкою, посреди комнаты. Он молча сел в это кресло и молча же взял у Жюстина свой фуляр и свою табакерку. У ног его тотчас легли и вытянули свои длинные морды обе собаки.
Дядя был в синем шелковом архалуке с вышитыми гладью застежками, богато украшенными белыми филограневыми пряжками с крупной бирюзой.
В руках у него была его тонкая, но крепкая палка из натуральной кавказской черешни.
Палочка теперь ему была очень нужна, потому что во время суматохи, происшедшей на садке, отменно выезженная Щеголиха тоже не сохранила бесстрашия — она метнулась в сторону и больно прижала к дереву ногу своего всадника.
Дядя чувствовал сильную боль в этой ноге и даже немножко похрамывал.
Это новое обстоятельство, разумеется, тоже не могло прибавить ничего доброго в его раздраженное и гневливое сердце. Притом было дурно и то, что при появлении дяди мы все замолчали. Как большинство подозрительных людей, он терпеть не мог этого; и хорошо его знавший отец Алексей поторопился, как умел, поправить дело, чтобы только нарушить эту зловещую тишину.
Имея наш детский круг близ себя, священник задал нам вопрос: понимаем ли мы смысл песни “Христос рождается”? Оказалось, что не только мы, но и старшие плохо ее разумели. Священник стал нам разъяснять слова: “славите”, “рящите” и “возноситеся”, и, дойдя до значения этого последнего слова, сам тихо “вознесся” и умом и сердцем. Он заговорил о _даре_, который и нынче, как и “во время оно”, всякий бедняк может поднесть к яслям “рожденного отроча”, смелее и достойнее, чем поднесли злато, смирну и ливан волхвы древности. Дар наш — наше сердце, исправленное по его учению. Старик говорил о любви, о прощенье, о долге каждого утешить друга и недруга “во имя Христово”... И думается мне, что слово его в тот час было убедительно... Все мы понимали, к чему оно клонит, все его слушали с особенным чувством, как бы моляся, чтобы это слово достигло до цели, и у многих из нас на ресницах дрожали хорошие слезы...
Вдруг что-то упало... Это была дядина палка... Ее ему подали, но он до нее не коснулся: он сидел, склонясь набок, с опущенною с кресла рукою, в которой, как позабытая, лежала большая бирюза от застежки... Но вот он уронил и ее, и... ее никто не спешил поднимать.
Все глаза были устремлены на его лицо. Происходило удивительное: _он плакал_!
Священник тихо раздвинул детей и, подойдя к дяде, молча благословил его рукою.
Тот поднял лицо, взял старика за руку и неожиданно поцеловал ее перед всеми и тихо молвил:
— Спасибо.
В ту же минуту он взглянул на Жюстина и велел позвать сюда Ферапонта.
Тот предстал бледный, с подвязанной рукою.
— Стань здесь! — велел ему дядя и показал рукою на ковер.
Храпошка подошел и упал на колени.
— Встань... поднимись! — сказал дядя. — Я тебя прощаю.
Храпошка опять бросился ему в ноги. Дядя заговорил нервным, взволнованным голосом:
— Ты любил зверя, как не всякий умеет любить человека. Ты меня этим тронул и превзошел меня в великодушии. Объявляю тебе от меня милость: даю вольную и сто рублей на дорогу. Иди куда хочешь.
— Благодарю и никуда не пойду, — воскликнул Храпошка.
— Что?
— Никуда не пойду, — повторил Ферапонт.
— Чего же ты хочешь?
— За вашу милость я хочу вам вольной волей служить честней, чем за страх поневоле.
Дядя моргнул глазами, приложил к ним одною рукою свой белый фуляр, а другою, нагнувшись, обнял Ферапонта, и... все мы поняли, что нам надо встать с мест, и тоже закрыли глаза... Довольно было чувствовать, что здесь совершилась слава вышнему богу и заблагоухал мир во имя Христово, на месте сурового страха.
Это отразилось и на деревне, куда были посланы котлы браги. Зажглись веселые костры, и было веселье во всех, и шутя говорили друг другу:
— У нас ноне так сталось, что и зверь пошел во святой тишине Христа славить.
Сганареля не отыскивали. Ферапонт, как ему сказано было, сделался вольным, скоро заменил при дяде Жюстина и был не только верным его слугою, но и верным его другом до самой его смерти. Он закрыл своими руками глаза дяди, и он же схоронил его в Москве на Ваганьковском кладбище, где и по сю пору цел его памятник. Там же, в ногах у него, лежит и Ферапонт.
Цветов им теперь приносить уже некому, но в московских норах и трущобах есть люди, которые помнят белоголового длинного старика, который словно чудом умел узнавать, где есть истинное горе, и умел поспевать туда вовремя сам или посылал не с пустыми руками своего доброго пучеглазого слугу.
Эти два добряка, о которых много бы можно сказать, были — мой дядя и его Ферапонт, которого старик в шутку называл: “_укротитель зверя_”.
Сергей Викторович ПОКРОВСКИЙ
ОХОТНИКИ НА МАМОНТОВ
Повесть
ОГЛАВЛЕНИЕ:
Следы лесных великанов
Преследование
Чего боялись хуммы
Куда пошли хуммы
Куолу
Неожиданная встреча
Утро в поселке Черно-бурых
В землянке Уаммы
Художник Фао
Колдовская пляска
Загон оленей
Пир
Приглашение на праздник
Опять Куолу
Вурр
Игры победителей
Что снилось Ао
Лесные свадьбы
Испытание Уа
Месть Куолу
В мастерской Тупу-Тупу
На чем порешили в мастерской Тупу-Тупу
Тот, кто убивает носом
С оборотнем надо покончить
Тундра и криволесье
Трещина
Сердце хуммы
Аммуны
Обратный путь
Тревога
Неожиданные гости
Что случилось за это время в поселке
Встреча гостей
Гнездо колдуна
Облава
История ловушки
Конец Уллы
Пир победителей
Переселение
________________________________________________________________
Следы лесных великанов
Шевельнулись ветки кустов. Лохматая голова показалась, спряталась и
опять показалась в просвете.
Человек это или зверь?
Об этом не сразу можно было догадаться.
Рыжая львиная грива спускалась с этой головы и падала по плечам. На
груди она сливалась с огромной бородой и совершенно скрывала шею. Из-под
низкого лба остро глядели узкие щели-глаза. А над ними мохнатой щеткой
нависали брови.
И все-таки это был человек.
Когда он раздвинул гущу ветвей на краю берегового обрыва, можно было
разглядеть его сутулую, коренастую фигуру. На нем было надето что-то вроде
короткого мехового мешка, подпоясанного лыком. В прорезы высовывались
жилистые руки, обмотанные широкими меховыми браслетами. Левая рука сжимала
копье с каменным наконечником. Человек втягивал носом воздух, подставляя
под ветер широкие ноздри.
Потом он вылез из кустов, сделал несколько шагов вдоль края обрыва и
нагнулся.
Здесь трава и кусты орешника были поломаны и помяты.
Рыжий стал на колени, оперся ладонями о землю, пригнул лицо к
притоптанной траве и принялся нюхать ее.
Он нашел след какой-то огромной ступни:
— Хумма, хумма, хумма!
Он трижды прошептал это странное слово, поднялся и поманил кого-то к
себе волосатой рукой. Потом приложил к носу указательный палец и сделал
рукой плавный жест, как будто закручивал в воздухе невидимую спираль.
Затем высоко поднял ладонь и два раза помахал ею.
Кому делал он эти знаки?
Не прошло и четверти минуты, как из чащи показались еще два человека.
По наружности они резко отличались от первого. Оба были много выше.
Они были молоды и стройны.
На их лицах не было ни усов, ни бороды. Прямые черные волосы,
перевязанные на макушке, торчали пучком. В середину такого пучка было
воткнуто перо, а у пояса назади болталось по лисьему хвосту. Горбатые
тонкие носы, широко раскрытые глаза и соболиные брови придавали им смелый
и воинственный вид.
Рыжий еще раз прошептал: «Хумма!» — и показал рукой на север. Молодые
ответили ему выразительными движениями: они радостно подпрыгнули на месте
и взмахнули копьями.
Все трое выбрались на край речного обрыва. Внизу перед ними
расстилалась долина Большой реки. На другой стороне зеленела мокрая пойма.
На заливных лугах блестели узенькие озерки и лужи: их оставило здесь
половодье. Люди осмотрелись и стали спускаться вниз, цепляясь руками за
длинные корни деревьев. Ниже обрыва начиналась пологая и мягкая осыпь; по
ней тянулись звериные тропы. Одна, самая нижняя, была и самой широкой. На
ней среди давних оленьих следов виднелись огромные свежие следы какого-то
гигантского зверя.
— Хумма! Хумма! — радостно шептали охотники.
— Хо, хо! Волчья Ноздря! — выкрикивал, смеясь, самый младший из них —
Ао.
Это был горячий восторг перед необыкновенным чутьем охотника.
Волчья Ноздря опустился на колени и стал обнюхивать след огромной
ступни:
— Хумма прошел, когда солнце проснулось и роса высохла.
Рыжий разбирал следы, как грамотей читает книгу. Он внимательно
вгляделся в них и прибавил:
— Прошла молодая самка, а тут старая. Здесь детеныш и еще детеныш.
Ао так же пристально изучал следы на краю берега и вдруг хлопнул себя
ладонью по коленке:
— По воде шли! Много... много...
Волчья Ноздря засмеялся. Глаза его совсем спрятались в морщинках. Рот
растянулся почти до ушей.
Третий охотник, Улла, стал искать что-то в глубине мешочка, сшитого
из беличьих шкурок. Он вытащил оттуда белый предмет длиною в ладонь. Это
была женская статуэтка, вырезанная из мамонтовой кости. Статуэтка была
сделана очень искусно. Она изображала пожилую женщину с тонкими, прижатыми
к груди руками. Голова ее была опущена. На голове можно было различить
что-то вроде шапочки, покрывающей прическу. Или, быть может, это были
изображены завернутые венцом косы.
Лица охотников стали сразу же серьезными. Волчья Ноздря посмотрел
кругом и выбрал место, где отвесная стена обрыва ближе всего подступала к
реке. Со статуэткой в руках он направился туда.
Снизу белели известковые пласты, почти закрытые рыхлой осыпью. Над
ними лежала толща плотной глины.
Взобравшись на мягкую площадку осыпи, Волчья Ноздря прежде всего
наскреб руками кучу земли и воткнул в нее до колен белую статуэтку.
Ао подошел к обрыву и уверенными взмахами копья начертил на гладком
откосе очертания зверя. Это был горбатый слон на толстых ногах. Он был
покрыт прядями длинных волос и высоко поднимал концы могучих клыков.
Фигура слона была сделала немногими скупыми линиями, но так искусно, что с
первого взгляда можно было узнать, кого изображает рисунок. Это искусство
настоящего художника, у которого был глаз охотника, привыкшего подмечать
все особенности и повадки зверя.
Едва только Ао закончил рисунок, как все трое быстро отпрянули прочь.
Глаза их были широко открыты; челюсти плотно стиснуты; пальцы судорожно, с
силой сжимали короткие копья; мускулы ног и всего тела натянуты, как
струны.
Они медленно пятились назад, чтобы быть подальше от обрыва: там перед
ними стоял хумма — живой, мохнатый, страшный.
Охотники опустились на колени: Ао и Улла — по бокам, Волчья Ноздря —
посередине, позади статуэтки. Здесь они были в полной безопасности: их
охраняла колдовская власть Матери матерей, покровительницы их поселка,
могучей заклинательницы вражеских сил и невидимой спутницы во всех их
опасных охотах.
Все трое воткнули в землю острием вверх свои копья и ничком припали к
земле; потом вскочили на ноги и затянули протяжную песню. Под монотонный
мотив начался охотничий танец. Они ходили вокруг копий друг за другом,
сгибая через каждые три шага то одно, то другое колено.
И песня и танец не были для них развлечением. Это было заклинание.
Заклинание должно было принести им, как они думали, охотничье счастье.
Слов в песне было немного. Говорились они как бы от имени статуэтки, от
имени самой Ло — Матери матерей рода Красных Лисиц:
Я Ло, Мать матерей рода Красных Лисиц!
Я заклинаю горбатого хумму.
Заклинаю его бивни, и уши, и все четыре ноги:
Хумма, хумма, пей воду!
Хумма, хумма, иди в гору!
Хумма, хумма, падай в яму!
Хумма, отдай нам твое мясо!
Отдай нам твои бивни и твои кости!
Заклинает тебя Ло, Мать матерей рода Красных Лисиц.
Охотники хлопнули в ладоши и схватились за копья. Хумма стоял перед
ними живой, косматый и поднимал к небу свой ужасный хобот. Но теперь он
был уже им не страшен. Мать матерей укротила его. Она околдовала его
своими чарами. Она связала его силу. Теперь он не мог сделать ни шагу от
той стены, на которой был нарисован. Охотники набрали горсти песку и стали
с силой бросать в чудовище. Они метили в то место, где Ао изобразил глаза
— оба на одной стороне.
Зачем они делали это?
Нужно было ослепить хумму, чтобы он не мог видеть охотников.
После этого Ао подкрался к хумме и быстро обвел тупым концом копья
черту вокруг ослепленного зверя. Круговая черта означала ловушку или,