— Не понимаю вас, Эроя. Что же он имел в виду? Если он думал, что изображение и изображенный сольются, то это наивно…
— Вот видите, дорогой, я не сумела передать его мысль. Она невероятно сложна и вместе с тем до очевидности проста. За много веков до нас он угадал, что такое информация… Информация в нашем, в современном смысле этого слова. На портрет дильнейца, написанный масляными красками, он смотрел как на отпечаток в пространстве, лишенном времени. Портрет — это остановленный миг. А ему хотелось мысленно увидеть изображение, которое бы длилось… И не только длилось, но как бы дублировало объект, сливалось с ним в какое-то более высокое и совершенное единство. Разве не этого добивался и добивается мой брат Эронмладший, создавая электронные портреты, информационные копии?
— А почему Гочнив уничтожил все свои автопортреты?
— Предания и воспоминания современников не дают удовлетворительного ответа на этот вопрос. Но я почти уверена, что он был не удовлетворен своей работой. Ему нужен был не остановленный миг, не вставленное в раму застывшее мгновение, а нечто длящееся, бесконечно более близкое к объекту изображения. Ему нужно было то, что сейчас делают Эрон-младший и его помощники.
— А каким вы представляете облик Гочнива?
— Сейчас я включу проектор, и вы увидите его изображение. Правда, это только первоначальный набросок…
Арид взглянул на экран. Легкое мерцание-и, казалось, переместилось пространство. Сквозь пелену времени смотрело лицо провидца, мечтавшего о невозможном. Мгновение ожило. Затем закрылось облаком и исчезло.
ЭРОН-СТАРШИЙ
Старый энтомолог проснулся рано. Пели птицы в садах.
И спали те, кто привык просыпаться позже. Они забывали, что мир никогда не спит.
Эрон-старший не любил отсутствовать. На сон он смотрел как на вынужденную и досадную остановку, пропуск, перерыв. Не слишком ли уж много этих пропусков и остановок? После каждого дня наступает ночь, но когда-то, впрочем очень скоро, должно наступить и полное абсолютное отсутствие, на этот раз уже постоянная остановка, ночь, но без утра, вечная ночь, называемая смертью. И вот вчера он узнал, что полное отсутствие отсрочат, и ему, как и всем старикам и старухам планеты, вернут утраченную молодость. Сын и раньше говорил ему об этом. Но старик принимал его слова за шутку. Кто мог думать, что отсрочкой вечной ночи и возвращением молодости займутся крупнейшие ученые и общество выделит на это огромнейшие средства, не меньшие, чем те, которые выделялись для освоения космоса, для победы над суровым и неуютным пространством.
Эрон-старший не сомневался, что науке удастся в конце концов даже победить смерть. Но он был почти уверен, что смерть не так глупа, чтобы легко даться в железные руки ученых, и что он, Эрон-старший, десять раз успеет погрузить себя в вечное отсутствие, в ночь без утра, прежде чем найдут средство обновлять «память» клеток организма.
Вечное отсутствие. Его бы следовало оставить без названия, потому что оно невыразимо. Но дикий, пещерный, звероподобный дильнеец, как только стал дильнейцем разумным, поспешил дать названия всему, и даже тому, что противилось всякому называнию и отрицало не только слова, но и жизнь, было ничто.
И хотя Эрон-старший не любил отсутствие, ненавидел ничто, но он его не боялся. Пожалуй, никто так хорошо не изучил время, не физико-математическое время, измеряемое скоростью света, а время-жизнь, время-бытие, время индивида, время, чьи узкие рамки определены раз и навсегда биологическими и видовыми пределами. Энтомолог-экспериментатор, он знал, через какое «волшебное стекло» смотрит на мир бабочка или жук, пчела или муравей, какую «лупу времени» им подарила могущественная природа, равно внимательная и равнодушная ко всем своим созданиям, большим и малым. Насекомым известны совсем другие ритмы и темпы бытия. Минута, незаметная для нас, живущих восемь или десять десятилетий, для бабочки или для жука растягивается, превращая секунды в недели. Впрочем, никто не завидовал бабочкам и жукам — ни старики, ни дети, все только удивлялись.
Эрон-старший ценил это детское чувство, умение удивляться. Но лишь однажды он встретил того, чей талант удивления был ни с чем не сравним.
Много лет назад к нему в лабораторию пришел незнакомый дильнеец с прозрачными детскими глазами.
Он назвал свое имя, ничего, впрочем, не добавив.
— Ларвеф, — сказал он тихо.
— Знаю, — кивнул головой ученый. Чувство собственного достоинства не позволяло ему суетиться и суесловит даже перед тем, кого знал и кому удивлялся весь мир, — Я пришел взглянуть…
— На моих бабочек?
— Нет, на вас, — ответил Ларвеф.
— Я понимаю, — пошутил ученый.
— Для вас, в сущности, и я не больше, чем бабочка.
Удивление мелькнуло в светлых глазах путешественника.
— Я имею в виду жизнь, время, — пояснил свою мысль Эрон.
— По сравнению с вами мы слишком недолговечны. Я старик. А вы почти юноша. Но вы намного старше и опытнее меня.
— Я охотно подарю вам свой опыт. И в свою очередь попросил бы взамен ваш.
Вы были здесь. А я отсутствовал.
Слово «отсутствовал» он так выделил оттенком голоса, интонацией, что оно стало огромным и бездонным, как межзвездный вакуум.
— Я отсутствовал, — повторил он. — Вам до конца понятен смысл слова «отсутствие»?
— Нет. Я, в сущности, мало вдумывался в его смысл. Ведь я отсутствую только по ночам, когда сплю.
— Советую вдуматься. Но понять это, по-настоящему глубоко понять, можно, только отсутствуя сто семьдесят лет.
— Вы отсутствовали только для нас, для самого себя вы где-то присутствовали.
— Но я тосковал по родине. Я не забывал ни ее, ни своих близких и друзей, куда бы ни уносило меня быстрое движение. И может, потому, что я так долго отсутствовал, меня тянет к дильнейцам. Я ненасытен в своих знакомствах. С каждым мне хочется перекинуться хотя бы словом, каждому пожать руку, каждому — и всем вместе. Сегодня я пришел к вам. Подумать только! Я не виделся с вами сто семьдесят лет.
— Но тогда меня еще не существовало. Я еще не родился, когда вы улетели.
— Какая разница, были вы или вас не было? Важно то, что вы существуете сейчас. И я рад, что я с вами. Покажите мне свою лабораторию.
— Может, вы хотите немножко поработать вместе со мной? — пошутил Эрон.
— Хочу.
Ларвеф кивнул головой и улыбнулся.
— Очень хочу. И не только с вами, но со всеми вашими современниками. С каждым рыбаком и с каждым астрономом, с каждым агробиологом и с каждым педагогом. Никому я так не завидую, как воспитателям. Они проводят жизнь с детьми. Вокруг них любознательные детские глаза. Вы не представляете, как я тосковал по детям нашей планеты.
— Пока вы тосковали, они стали взрослыми.
— Детство вечно. На смену одним Детям приходят Другие. Мир непрерывно смотрит вокруг себя детскими глазами. И это прекрасно! Детство! Я улетел от него. Я снова прилетел к нему. Каждый день я вижу детей, говорю с ними.
Отвечаю на их вопросы.
— Вы в самом деле хотите поработать? Но что вам мешает? Каждый будет рад вам, как я.
— Недостаток времени. Пространство уже зовет меня. Торопит. Я должен скоро улететь. Показывайте свою лабораторию. И заодно расскажите мне: почему из всего живого мира вы выбрали для изучения именно насекомых?
Эрон-старший любил отвечать на этот вопрос. Ведь сколько раз он сам задавал его себе.
— Насекомых намного больше, чем всех остальных видов животных, вместе взятых. Достигли ли они вершины своего развития? Мы этого не знаем. Но мы знаем другое. Изучая палеонтологию, мы видим, что все группы животных возникают, достигают пределов развития, а затем приходят в упадок.
Признаки эволюционного упадка мы наблюдаем сейчас почти у всех важнейших отрядов животных. В предшествующие геологические эпохи они были более развиты и более дифференцированы. И только про насекомых мы не можем сказать этого. Их эволюционному прогрессу не видно конца. Не видно конца и края их жизненной энергии.
— Не означает ли это, — спросил Ларвеф, — что все животные рано или поздно вымрут, останутся только одни излюбленные вами насекомые?
— Но вы забываете о дильнейце разумном, — ответил энтомолог, — сейчас эволюция зависит не только от природы, но и от науки, от теории и практики. А наука не даст вымереть тем видам животных, которым покровительствует дильнейское общество.
Ларвеф с интересом рассматривал приборы и новейшие аппараты энтомологической лаборатории.
— Мир, — рассказывал Эрон своему гостю, — поворачивается к насекомым той стороной, которая недоступна нашим чувствам. Наши чувства слишком грубы и приблизительны. Чувства насекомых точны, как совершенный прибор. Разве мы способны, как кузнечик, реагировать на колебания, амплитуда которых равна половине диаметра атома водорода? Если бы дильнеец обладал такой бесподобной чуткостью, то что с нами было бы! Я, например, всякий раз вздрагиваю, когда внезапно слышу, как кто-то хлопнул дверью или крикнул.
Но представьте себе, если бы мы с вами чувствовали то, что чувствует кузнечик: колебание ультрамалых величин…
— Уж не завидуете ли вы кузнечику? — пошутил Ларвеф.
— Завидовал бы, если бы не хотел мыслить. Чтобы осуществить то, что мы называем мышлением, нужны более грубые и стабильные условия. Разве мы могли бы думать, если бы наш слух или обоняние реагировали на колебания атома?
— Сомневаюсь, — сказал гость.
— Значит, вы не завидуете им?
— Зачем им завидовать, когда у меня есть приборы. Вот взгляните хотя бы на этот катодный прибор, обладающий сверхвысокой чувствительностью. Пучок Х-лучей проходит через электрическое поле и натыкается на экран, покрытый флуоресцирующим веществом… Здесь может быть зарегистрировано самое мимолетное явление, недоступное нашим грубым чувствам, но вполне доступное насекомым.
— А я завидую, — сказал вдруг Ларвеф.
— Насекомым?
— Нет, вам. Если бы пространство не звало меня на свои просторы, я бы остался работать вместе с вами. Удивительное единство охватывает большое и малое. Я видел двойные звезды, огромные планеты, но мне хотелось бы познать и тот малый, но бесконечно интересный мир, который изучаете вы.
— Оставайтесь.
— Нет, это сильнее меня… Я должен лететь. Пространство зовет!
Именно сегодня утром Эрону-старшему вспомнился его необыкновенный гость.
Он был далеко, бесконечно далеко. А жаль! Именно с ним сейчас хотелось поговорить старому ученому. О чем? О чем же еще, как не о том, что должно случиться. Хватит ли у него, Эрона-старшего, сил, чтобы перешагнуть через эту черту, через предел, созданный природой для вида «дильнеец разумный»?
Он тревожился. Не странно ли это? Тревожиться оттого, что ему собираются возвратить утраченное и еще недавно считавшееся невозвратным — молодость?
В саду было прохладно. Старик нагнулся над цветком, рассматривая его так, словно видел его в первый и последний раз. Тревога, что вместе со старостью от него отберут нечто, слившееся с ним и подобное ему, не оставляла его.
РАССКАЗЫВАЕТ ВЕЯД
Мы с Туафом мирно спали, когда это случилось. Бодрствовал только комочек вещества, вместивший в себя внутренний мир отсутствующей женщины и называвший себя Эроей.
Эроя и разбудила нас.
— Тревога! — крикнула она пронзительно громко.Тревога!
— Что случилось? — спросили мы с Туафом, — На нашем острове посторонний, — ответила она.
Мы невольно рассмеялись. Уэра была слишком далеко от всех путей и населенных мест, чтобы здесь мог оказаться кто-то. Видно, Эрое, этому комочку вещества, почудилось. Но все же прев оказался комочек вещества, а не мы. Мы увидели летательный аппарат и высокого дильнейца, склонившегося над нами. Да, это было похоже на чудо. Мы отнеслись с недоверием к своим собственным чувствам, пока он не подошел к нам и не назвал свое имя.
— Ларвеф, — сказал он тихо и устало.
Мы молчали. Молчал и комочек вещества, разговорчивый шарик.
— С космолетом, — продолжал пришелец, — на котором я странствовал много лет, случилась беда. Мне одному удалось достичь вашей станции. Признаться, не ожидал здесь кого-нибудь встретить.
Он сделал паузу и снова назвал себя:
— Ларвеф.
— Ларвеф? — переспросил я. — Мне кажется знакомым это имя. Так звали одного странника, получившего взамен своих утрат сто семьдесят лет. Я видел ваше лицо на экране приближателя.
— Я тоже, — вмешался Туаф.
— И я видела, — раздался женский голос.
Ларвеф оглянулся, пристально всматриваясь.
— Мне послышался женский голос. Среди вас есть женщина?
— Да, — сказал Туаф и показал взглядом на бесформенный комочек вещества, лежавший на краю стола.
— И вы видели меня? — спросил вежливо Ларвеф, обращаясь к комочку вещества.
— Я рад. Как вас зовут?
— Эроя.
— Красивое имя.
— Благодарю.
— Ну что ж, я рад, что встретил здесь живых дильнейцев. Я на это не рассчитывал. И вы давно живете здесь?
— Давно. Слишком давно, — ответил я. — Шесть лет.
— А вы? — обернулся Ларвеф и нежно посмотрел на комочек вещества.
— Я? Я не знаю, что такое «давно» и что такое «недавно». Эти слова имеют смысл только для тех, кто существует временно и чья непрочность подвержена всем нелепым случайностям бытия. Я же жила всегда. Для меня не существует ни время, ни пространство.
— Она шутит, — прервал Эрою Туаф. — Кроме того, она не в ладу с логикой.
Маленький дефект в конструкции. Ошибка. Неисправность.
— Ошибка? — спросил Ларвеф.
— Ну, что ж. Я всю жизнь ошибался и далеко не всегда был в ладу с логикой. Мы найдем с ней общий язык.
И он снова посмотрел на край стола, где лежал шарик, комочек вещества, полного жизни, страстей и пристрастий.
Он посмотрел чуть нежно и ласково, словно прозревал сквозь оболочку прекрасную и только ему одному открывшуюся суть. Он протянул руку, чтобы притронуться к трагическому комочку, к этому парадоксальному шарику, но раздумал.
— Я понимаю вас, Эроя, — сказал он тихо. — И понимаю потому, что жил в двух разных столетиях и снова отправился в путь в поисках другого времени.
«Давно» и «недавно» для меня имеют тоже другой смысл, чем для всех.
Он больше ничего не добавил к тому, что сказал, и стал устраиваться.
По-видимому, он собирался здесь жить. Впрочем, что ему еще оставалось?
Теперь нас было трое, если не считать комочка, оболочку, за которой скрывалось нечто загадочное.
— Вы играете в логическую игру? — спросил Туаф, давно мечтавший о живом партнере.
— Нет. Не играю, — сухо ответил Ларвеф.
Он был молчалив. В этом мы убедились вскоре. Слишком молчалив. И это понятно. Ведь он долго, слишком долго отсутствовал.
Отсутствовал? Это мало сказать. Отсутствие было его призванием, его профессией. Но обстоятельства жестоко подшутили над ним. Вместо необъятной Вселенной он получил крошечный островок, крохотную искусственную планетку.
Он шагал по ней, как леопард в клетке. Ходил и ходил взад и вперед.
Наконец он спросил нас;
— Долго вы намерены околачиваться в этой дыре?
— Не дольше вас, — ответил Туаф и усмехнулся.
— Я не намерен здесь засиживаться, — сказал Ларвеф, и на его узком длинном лице отразилась решительная и дерзкая мысль.
— А что вы можете предпринять? Отремонтировать летательный аппарат и улететь.
На этот раз задал вопрос я:
— Далеко ли вы улетите на таком аппарате?
— Недалеко. Согласен. Но лучше погибнуть, борясь с пространством, чем годами сидеть и ждать.
— Он нетерпелив, — сказал Туаф.
Ларвеф усмехнулся.
— И это говорите вы мне, обогнавшему почти на двести лет самого себя, дильнейцу, знающему, что такое расстояние и время.
— В самоубийстве нет ничего героического, — сказал я. — Значит, остается только ждать, хотите вы этого или не хотите.
Ларвеф промолчал. Он повернулся и зашагал. Он шел, словно впереди была даль, бесконечность. Но увы! — ее не было. Впереди граница всего в каких-то двух-трех километрах. А за ней зиял провал, пустота, бездна, бесконечность. Но он шел, шел так, словно хотел перешагнуть через границу.